Кошмар

      Она видит Тощего человека. Он хватает её, уносит куда-то своей медленной походкой, а жизнь проносится у неё перед глазами. Пытается вырваться, но, кажется, если она сделает ещё хоть одно движение, Тощий одной своей рукой, в которой он её и держит, переломает ей все косточки. Она плачет, вытирает ладонями свои слёзы. А дальше всё как в тумане, она чувствует только отчаяние, тупую ноющую боль в груди и страх, страх, страх… Липкое мерзкое чувство, заставляющее её, испуганно поджав несуществующий хвост, забиться в самый дальний угол своего сознания и разреветься. И всюду глаза. Они достанут, найдут её везде, будут внимательно и неотрывно смотреть на неё, выворачивая душу наизнанку, от чего становится просто не по себе…       Шестая в ужасе распахивает глаза. Это всего лишь кошмар. Не настоящее. Не реальность. Но она ещё некоторое время, не мигая, смотрит в потолок, сжимая в руках ткань простыни. Чувствует холодный проступающий пот, а в горле встал ком, от чего накатывались слёзы. Наконец, она находит в себе силы, перекатывается на бок, прижимая ноги к груди и, закусив губу, слабо всхлипывает. Это всего лишь сон, кошмар, одно сплошное недоумение. Она знает это, знает, но не может сдержать слёз. Нужно было заставить себя встать, зажечь лампу, открыть окно, найти его и просто…       — Ты что, ревёшь? — в комнату заходит Моно и, бегло осматривая сжавшуюся фигурку, вздыхает: — Боже, на полчаса тебя оставить наедине нельзя.       Он плотно закрывает за собой дверь, осторожно проходит внутрь комнаты, оставляет кружку на прикроватной тумбе, распахивает окно. После чего садится на корточки около кровати и своим большим пальцем проводит по её щеке, вытирая слёзы.       — Опять за старое, да? — Моно улыбается бледной слабой улыбкой, после чего перелезает через неё и плюхается на кровать, прижимая к себе Шестую. В ответ её тело слабо дёргается — вот-вот расплачется и раскиснет совсем. — Шестая, повернись хотя бы ко мне, и мы вместе дружно поплачем.       Жить бок обок с неуравновешенным человеком — настоящая проблема, и о ней Моно знает не понаслышке. Вроде, Шестая — нормальная девчонка, если опустить всю её жестокость и далеко не ангельский характер, который даже не каждый парень мог переплюнуть. Но нет, настоящая проблема — след, который оставила на ней Башня. Травмирующие воспоминания, что довольно часто калечили её во сне, после чего Шестая могла несколько дней пролежать, практически не шевелясь.       Она разворачивается, выпрямляет ноги, прижимает к лицу ладони, а по телу пробегает мелкая дрожь — старается усмирить эмоции, засунуть свои чувства куда подальше, что не нравилось Моно.       — Я же говорил тебе, что плакать будем вместе, — он отрывает одну из ладоней от её лица, сухими губами целует кисть.       Шестая потупила взгляд, смотря куда-то ему в ярёмную яму, а он терпеливо ждёт. Наконец, она тихим и сдавленным голосом произносит:       — Я... Не хочу тебе доставлять лишних проблем, — а по щекам так и катятся крупные слёзы, которые она пыталась сдержать.       — Мне не хочешь доставлять неприятности, а себе пусть будет хуже? — Моно дожидается от неё слабого кивка, который он даже не увидел, а почувствовал. — Можно я задам тебе несколько вопросов? — он хмурится и переходит на шёпот: — Ты себя уважаешь?       Шестая, ненадолго зависнув, всё же мотает головой, сильнее втягивая голову в плечи.       — А ты любишь себя? — она вновь отрицательно мотнула головой и тихо заскулила, уткнувшись носом ему в грудь. — А вот и не правда, — он зарывается ладонью в её волосы, осторожно перебирая пряди. — Пожалуйста, скажи сама себе «Я люблю себя». Вслух. С полным осознанием этой фразы, — он говорил это тихо-тихо и самым спокойным тоном, который у него только мог быть, но Шестая в ответ сжалась ещё сильнее, сжимая в кулаках его майку, прижимаясь, ища спасение в чужом теле и тепле. — Я знаю, это не просто. Давай вместе со мной по каждому слову. Повторяй. Я.       — Я... — прошептала она еле различимо, Моно удовлетворённо кивает.       — Люблю, — Шестая молчит, хотя видно, что она пытается сказать, но просто огромнейший ком жалости к себе не даёт произнести ни единого звука. — Ты сможешь. Что такого сложного в слове «люблю»? — но Моно знает, что это, пожалуй, самое труднопроизносимое слово на свете, особенно, когда оно используется по отношению к себе. Кажется, он уже чувствует подступающую истерику, которая продлится у Шестой до самого утра, а он всю ночь будет её успокаивать, после чего они заснут крепким сном до обеда. Конечно, на них потом будут косо смотреть, но когда им было до этого дело?       — Лю-блю, — выдавливает, наконец, она через некоторый промежуток времени, это стоило ей неимоверных усилий, обхватывает плечи руками, пытаясь унять дрожь.       — Себя.       — С-се…       Шестая вновь плачет, а Моно лишь по-доброму улыбается, прижимает к себе, нашёптывая ей на ухо что-то неразборчивое, но успокаивающее. Она очень редко плакала так открыто, скорее, он привык видеть её подавленной, молчаливой, но никак не со слезами на глазах. Но для Моно никогда не было это проблемой: даже за свою непродолжительную жизнь в этом мире он привык адаптироваться к новым проблемам и пытаться решать их.       — Тихо, тихо, всё хорошо. Я рядом, — произносит он, когда, кажется, Шестая выплакала всю ту боль, что держала внутри себя. Они сидят напротив друг друга на своей кровати, Моно со всей аккуратностью вытирает её слёзы с припухшего лица. — Я чай из той дикой травы, что растёт в саду, принёс, выпей, будет немного легче, — он берёт с тумбочки кружку, придерживает её дрожащие руки, пока она пьёт. — Вот, хорошо.       Они заваливаются обратно на кровать и некоторое время просто молчат. Шестая улеглась прямо на Моно, а он лишь перебирал руками её короткие чёрные волосы, вслушиваясь в окружение. Она иногда всё ещё всхлипывала, шмыгала носом; в доме было тихо, хотя Моно знал, что эта успокаивающая тишина продлится недолго. За окном медленно рассветало, бледнело небо со звёздами, скоро медленно придёт к ним солнце. Слышалось пение птиц из ближайшего полузаброшенного сада, а так же стрекотание кузнечиков в траве, которую они так и не убрали. Он любил просыпаться в такое раннее время и наблюдать за пробуждением мира, возможно, он бы и сейчас занялся этим делом, но было кое-что поважнее.       — Шестая, не спишь ещё? — она мотает головой, приподнимает её, смотрит ему прямо в глаза. — Отлично, тогда давай я тебе кое-что скажу, — Моно обхватывает руками её лицо, оглаживая щёки. — Запомни, пожалуйста, ты мне не доставляешь неудобства тем, что происходит внутри самой себя. Вообще, если ты будешь оговаривать со мной получение заданий, цены тебе не будет, и ты точно не сможешь мне доставлять проблем, — от последних слов, она фыркает и слабо улыбается. — Обращайся ко мне по любому поводу, нечего всё копить на себе, а потом срываться на окружающих. Никто не хочет лишиться своих пальцев, ты же знаешь. И я… — он улыбается, а к щекам приливает кровь. — Люблю тебя. Ты знаешь это. И… — Моно ненадолго замолкает, точнее, ему закрывают рот ладонью. — Ты знаешь, что я хочу сказать?       — Да, — Шестая кивает, после чего укладывает свою голову обратно на грудь. — Давай, об этом чуть позже.       — Как скажешь.       Моно устало прикрывает глаза. Её кошмары — это что-то невозможное, утомляющее не только её, но и Моно, и других людей, пускай, даже если плохие сны не сопровождались слёзами. У него самое большое терпение, но даже оно медленно сдавало, что не могло не пугать. Чужой страх передавался и ему. И с этим нужно было уже что-то делать, сидеть на месте и убегать — нельзя. Нужно искоренить проблему. Но… А смогут ли они это сделать? Сможет ли он сделать это? Он обнимает её, ощущая, как размеренно бьётся чужое сердце, Шестая в ответ что-то неразборчиво бормочет, а Моно виновато говорит:       — Я постараюсь больше никогда не оставлять тебя одну, когда ты спишь.