обречерничность

светотень автобуса цвета листьев терпкого шалфея и рваных ромашек медленно лавирует меж московской кутерьмы машин, мутные глазищи его заполняют раскуренные радужки – множественные, словно блики серых котят. сгорбленное разнотравье сидений то пустеет, как изумрудная бутылка новогоднего шампанского, то вновь наполняется муравьиными человечками – недолговечными наваждениями. и только двое в самом хвосте автобуса остаются уже несколько световых лет, как в позабытой песне. двое – за руку крепко, будто волны оловянные. взъерошенные кружевные волосы, снежно-хрупкая кожа, касательные к сломанной, колдовство посеребренного взгляда – катя хорошенко. полулунные разрезы глаз, выпотрошенные павлины татуировок по периметру бледного тела, виднеющегося лишь урывками и далеко не каждому, нефтяные котята вдоль спрятанных вен, и, сущий пустяк – кухонный нож, застрявший в ее гортани – в гортани татьяны бурой. а неразрывность ладоней предельна упражнением 'замочек', но стоит тане указательным шевельнуть – катя тут же подушечкой большого накрывает. – а-а-ай, – хрипло шепчет бурая, протягивая свободную руку к застрявшему ножу. – не трогай, – быстро и никелево-грубо обрывает шаманка, пресекая дальнейшие танины действия, но потом тут же покрывает ласковой глазурью: – танюш, потерпи. до травмпункта осталось семь остановок, – и еще безнадежней вплетается к ней в пальцы. и бурая прикусывает нижнюю губу. терпит. всегда терпела. когда шаманка обволакивала переливами своего голоса песни канцлера ги и хелависы, регулируя тональности, настраивая полутени, улыбаясь как затерянная в пространственном континууме ведунья – собирая лампочки для макета солнца – и в то же время чересчур широким ножом протыкая расстояния между пальцами. декабрьских шрамов осталось ровно шестнадцать, а таню в клочья разрывали околокосмические псы, воя слишком человечно: 'останови ее'. и таня не нашла иного выхода, кроме как выхватить нож у шаманки и по самое основание вонзить себе в гортань. – что ты сделала, тань? – брови кати уподобились тогда ломанной молнии, но в голосе пока было лишь запредельное удивление, – что ты, блять, сделала? – а вот и вся металлическая подгруппа в одном лишь голосе. а в катиных мышатах зрачков беспомощность даже бо́льшая, чем когда бледный чернослив деда нависал с вихром висельной веревки, кате и ударить попозже наотмашь хочется, и самой закопаться под двухслойный чернозем, и застрелить в висок того, кто придумал колюще-режущие предметы. – таня, танечка, тебе очень больно? – выдавливает из себя полусдавшаяся и неметаллическая хорошенко, – сейчас, потерпи, автобус... автобус до травмпункта ходит с нашей остановки, ехать, правда, долго, но если выйти прямо сейчас, – катя тянется к ее извечно-увечной шее, но замечает – крови нет, буро-клюквенный пирог без начинки. – заметила наконец. видишь, никаких последствий. потому что собаки умирают бескровно. никогда не лежат в луже крови, понимаешь? даже если гематомы на вкус как черника. собаки до последнего терпят, скрывают сверхсистемы нательных ран, а потом издыхают в подворотне, где еще не простыла золотая ссанина бомжа, – таня произносит это очень тихо, глотая слова, и опускает озера столь любимых шаманкой глаз. – тань, хочешь не хочешь, мы все равно поедем в травмпункт, – заявляет настойчиво катя, а внутри нее нагасаки последним поцелуем уничтожает хиросиму безвозвратнее атомной бомбы. таня и раньше терпела. терпела с того момента, как шторм налетел на автобус. налетела, точнее. бурая хоть и попозже, а усекла, что всеуничтожающие ураганы называют женскими именами. у кати тогда на щеке нецелованный от ветра ожог и полный кулек черничных гематом под одеждой, а у тани матершиный водопад изо рта, чернильные сойки на руках и целостность покровов имелись. в автобусе, следующим в 'школу леди' происходило соитие псарни и птицефабрики, а хорошенко хоть и делала вид, что влилась в коллектив – но все на эту подбухнувшую чернобурку пялилась, не отрывась. даже когда та отлила прямо в серебро ведра. – что-о-о, я долго, вообще-то, терпела, – протягивает пьяненьким голосом попозже. знала бы таня, сколько ей ещё предстоит терпеть до полной капитуляции. блицкриг ведь почти всегда провален. а катя прекрасна. катя – детские сказки под самодельным ночником, названным попросту – светлячок, когда под потолком висят многорукие рыжие светила с ухмылками старых лисов и сухая полынь, остриженная пацанским полем, когда вечер предназначен для уплетания варенья из зюйд-веста и настоя на реинкарнациях велеса, когда плед, свернувшийся клубком под ногами бурой, особенно клетчатый и колючий, в отличие от приобнимающих катиных рук – овсяно-молочных и мягких, как простыни, в которых таня щеголяла еще до детства, пародируя снежную королеву. на самом же деле, она просто всегда ожидала праздник в пластиковой короне – катю. хорошенко катю. шамана, блять. а тогда всесведующие пальцы курсировали от плеча попозже к углу покусанной страницы – таня ни названия книги не помнила, ни героиновых героев. помнила только что-то очень хорошее. и безвозрватно потерянное. не то что полынные локоны поля, которому вдруг захотелось стать леди. а еще много-много черники, которая на вкус точь-в-точь гематомы. бурые гематомы. таня терпела катины взгляды – оружейный рынок во всем многообразии: волнистые кинжалы минутной ревности, разномастные ружья, которые хорошенко направляла только на себя, фарфоровые гранаты, спрятанные за завесой хрустально-слюдяных глаз, оснащенные слезоточивым газом баллончики – главный фокус в том, что ручьи по катькиным щекам, а таня сцеловать пока не может, импульс же удержать – не в силах – и ревет уже так, будто у доски сказали выплакать мировой океан, иначе в ментовку упекут. и преогромный еще арсенал. террористов-радикалов всех времен и народов до молочных зубов вооружить можно было, осталось бы даже. только ножей нет. никаких. а рядом лавка с ягодами – смородина цвета утопленного индиго, рассветные катышки малины, полу-опал – крыжовник с седыми прожилками, даже по-сибирски кошачья облепиха, кислая пиздец. – дайте черники, пожалуйста. знаете, гематомной. которая в середине декабря цветет, – скомканно произносит таня, протягивая ладонь. – нет черники. – совсем нет? а когда привезут? я могу завтра зайти, – находится попозже. – никогда не было. не существует в природе такого вида – черника гематомная. атлас за четвертый класс откройте, девушка, а после задавайте глупые вопросы. танина ладонь превращается в кулак, сердце дробит усталые ребра с новой силой, а в голове набатом 'нет-нет-нет, все пиздит, просто нет сегодня околокосмический черники, поставщик хуеплет. я завтра приду, завтра, и будет, обязательно будет. а оружейную ярмарку закроют', и бурая быстрыми шагами, пару раз упав далеко не беззвучно, удалилась. только завтра чернику со вкусом шаманских гематом не привезли. и через неделю тоже. даже через год. а оруженосный развал и правда свернулся обратной эволюцией, оставив после себя только нож. нож в таниной гортани. и когда бурая трахалась с костиной, нож все упирался ручкой в широкие конорские лопатки, и таня нервно смеялась от осознания, что анна костина для нее – побочный эффект, напрасный самообман, пресновато-удобная позиция. а незаживающий шаманский космос раскинулся от предплечья до крестца, и совершенно не собираясь менять столь терпеливый, фаянсово-бурый холст. космос еще эллиптически плодился под глазами тогда. а костина чесала пуп, но не альвеолярно-планетарный, а собственный, пиздецки стремный. таня запомнила последнюю встречу с катей слишком хорошо – тогда была блокадная зима, рвущая беззубостью ребячье-голодные воспоминания на ледяном солнечном свете. совсем не на таком, который был в спальне-колыбели шторма по-имени катя. у тани тогда рот был зашитый синими нитями, изнасилованный норд-остом – загранным ветром, из которого никогда не позволялось варенье делать. хорошенко улыбалась зверино, лисицей-альбиносом, по краям рта – перья индустрии ангельской проституции. – знаешь, бурая, в kfc нововведение – крылышки чернильных соек. по мне так, чересчур много нефтеподобного жира. такое себе, – шаманка откинула ладонью отросшую челку и прищёлкнула языком, – наконец-то твой помойный рот зашили, и, как вижу, не самыми дешевыми нитями. что ж, так долговечнее. намного прочнее, чем вечность твоего авторства. а помнишь, ты говорила, что собаке собачья смерть? таня неуверенно кивнула. – так смотри, какое мутное и посредственное сегодня кружево снега. а ты уже изнемогаешь от ранений, я же вижу. и кровь из гортани лилась всегда. ручьем, хотя, нет... водопадом. так сдохни уже наконец, непросохшую мочу бомжа сама себе обеспечишь, как по дороге в 'школу леди'. давай, бурая, хватит терпеть, заебала. и таня сворачивается в клубок на дилетансткой прозе снега, во рту привкус металлической подгруппы и вкус черноземно-гематомной черники. никогда любимые катей глаза закрываются. навсегда? нет, нихуя вечного нет. разве что солнце в шаманской спальне, именной шторм и запредельная нежность к глазницам преданной бурой собаки. а взамен таня не просит ничего. из таниной гортани неизменно торчит кухонный нож. только крови, почему-то, дохуя.