***
Меж тем Чума все приближалась и разрасталась, захватывая всё больше территорий. К тому моменту мне уже исполнилось семь, и я уже больше не считалась ребёнком. Со мной обращались как с леди, почти совсем как с взрослой. Отчего моя великолепная маман вполне спокойно могла оставить мне на попечение весь дом, но дабы никого не ввести в заблуждение, мол семилетний ребенок отвечает за хозяйство, меня оставляли на попечение экономок и гувернанток. У мамы было много слуг, большой дом, связи и деньги, мы жили во много раз лучше, чем остальные, даже чем наш родной отец. Но нас это не спасло… Якоб обладал весьма слабым здоровьем, посему мама часто вывозила его «поправлять здоровье», зачастую за границу Англии. Пока мама с сыном поправляли здоровье, Сити мало-помалу затопляла паника. На меня стали косо посматривать, перешёптываясь, будто бы из-за меня на Лондон обрушился гнев Божий. Не стоит задаваться вопросами почему, отчего и чем им не угодил ребенок. Эпоха такая, никто не мог с научной точки зрения объяснит природу болезни и причину вспышек заболеваний: простой люд винил во всем «дурной глаз», ведьм, оборотней и прочую нечисть. Более образованные сетовали на зловонные миазмы, а богобоязненные видели в этом гнев Божий. Во время очередного отсутствия матери, а подобные отъезды в виду дальней дороги занимали несколько недель, в Сити ожесточились правила. Чума пробралась на некоторые улицы, отчего сразу несколько домов заперли на карантин. Сразу в нескольких приходах начали копать ямы для трупов, смертность была столь высока, а болезнь настолько заразной, что просто элементарно людей не успевали отпевать. В первые недели я жутко пугалась, слыша по ночам как ездит телега с трупами. Мёртвых в начале пандемии вывозили только ночью и рано утром, чтобы не сеять ещё большей паники у населения. Большинство англичан, кто был побогаче да поудачливей предпочитали покинуть Лондон, медлили лишь торговцы и ремесленники, которым не на кого было оставить дома и лавки. На нашей улице пока не было зафиксировано ни одного случая смерти от чумы, да и уровень смертности тоже был невысок. По крайней мере не выше, чем обычно. Я каждый день писала взволнованной матери, до которой доходили слухи в весьма извращенном виде, стараясь максимально полно и правдиво описать происходящее в городе. Однако письма шли слишком медленно и, видимо, мою впечатлительную маму они не успокоили. В следующем кратком письме матушка оповестила меня, что они возвращаются и что меня ждут множество подарков. Я думала, что зря она рискует здоровьем сына, но промолчала тогда. И буду долго потом укорять себя за то молчание, ведь тогда быть может мои слова подействовали бы на неё, и она не кинулась обратно в город, объятый чумой. Наше воссоединение после месячной разлуки казалось ничем нельзя было омрачить: Якоб ни секунды не желал меня выпускать из объятий, мама даже немного заревновала, так как ей удалось меня прижать к себе лишь на мгновение. Однако позже, за ужином брат, едва притронувшись к еде ушел к себе сославшись на усталость. Через полтора часа, когда мама зашла к нему проведать, он пожаловался на недомогание. Через полтора часа его вырвало и началась сильнейшая мигрень. — Боже милостивый! — воскликнула мама в страшном испуге — Не дай моему сыну заболеть! Головная боль у него нарастала, мама распорядилась согреть постель, уложить несчастного и приготовить бельё, чтоб он пропотел, — обычный способ лечения, применяемый при первых же признаках болезни. Пока постель проветривали она лично осматривала тело своего сына со свечой в руке. Про меня, затаившуюся в углу комнаты Якоба, казалось, все забыли. Я следила за хаотичными передвижениями слуг, чувствуя, как медленно начал рушится мой мир. Внутри меня будто бы появилась чёрная дыра, засосав все внутренности, оставив только оболочку просто кожу, наполненную воздухом. Те самые роковые пятна отыскали подмышками. Мать, не в силах сдержаться, уронила свечу и жутко вскрикнула; крик этот был не единственным, горе лишило её разума; сначала она упала в обморок, потом очнулась и стала бегать по всему дому, вверх и вниз по лестнице как полоумная и продолжала кричать и рыдать несколько часов кряду. А я… Я всё это время как в тумане стояла подле кровати Якоба, вглядываясь в лицо брата пустыми, сухими глазами. Отчего то я знала, что он уже тогда был обречён и это знание падало в ту пустоту, которой я стала. Он фактически был уже трупом к тому моменту, так как гнойники, вызвавшие пятна, распространились по всему телу; не прошло и нескольких часов как он умер. Я видела его последний выдох, видела, как постепенно расслаблялось его лицо. Как ушёл румянец, а на его месте появлялся какой-то желтоватый словно меловой цвет. Смерть очень меняет облик человека, Якоб стал как будто восковым. Как свеча в церкви. А мама голосила в течении нескольких часов до глубокой ночи, до того, как подъехала похоронная повозка. Я не знаю кто оповестил Власти, наверное, экономка — пожилая леди, что присматривала за мной во время частых отъездов матери или кто-то из слуг. Это уже не имело никакого значения: в нашем доме зафиксировали смерть от чумы, а это значило для нас лишь одно — 28 дней карантина в запертом доме.Глава 1. То, с чего всё началось.
24 марта 2021 г. в 21:01
Было начало осени 1664 года, когда по Лондону пронесся страшный разговор, мол, в Голландии вновь свирепствует чума. Газет тогда еще не издавали; новости узнавали из писем купцов или других лиц, ведущий заморский образ жизни, а их уже передавали устно. Подобная схема работала столь удивительно быстро, что по прошествии нескольких часов о Чуме уже знал весь континент. Однако, эти разговоры как-то очень быстро утихли, мы перестали думать об этом, как о вещах, которые к нам не имели прямого отношения, да и то, скорее всего были выдумкой.
Моя мама была дочерью маркиза и имела в своем полном распоряжении несколько домов в Сити, а также земли в графстве ***-шир. Она была прекрасно образована, безукоризненно воспитана, богата и что немаловажно красива — такая женщина являлась блестящей партией для любого состоятельного герцога. Чего ж хитрить, за её руку боролись самые завидные женихи не только со всей Англии, но и Европы. Однако она вопреки всем негласным правилам вышла замуж за сына викария, чем разбила свою счастливую, долгую жизнь в высшем свете, но её родители, несмотря на ужасную ошибку, оставили за ней всё приданное и даже пожертвовали крупную сумму местному приходу, где отец жениха служил пастором.
Вообще дедушка не питал особой любви к семье матери. Так как он являлся слепым последователем англиканской церкви в следствии чего был аскетом. Его идеи, которые он с поразительной настойчивостью, порой граничившей с откровенной жестокостью прививал всей нашей семье, состояли в самодисциплине, самоотвержении, долгих молитвах, исполнении сложных обетов. Особой любовью у него пользовалось самоистязание, умерщвление плоти.
Мать моя, как представитель высшего класса и взращённая в достатке этих идей не принимала, а когда узнала об истязаниях плоти так и вовсе прекратила любое общение с пастором, предпочитая посещать другую церковь. Супруг матери — Карлайл, слепой веры отца не принимал, но и разрывать с ним отношений по понятным причинам не мог. Он вообще, судя по воспоминаниям матери, стремился к миру в семье. И у него отчасти это получилось: дедушка под настойчивым давлением сына смирился с «греховным» богатством матери, а та чуть смягчилась по отношению к пастору. Но этот мир был весьма хрупким: за несколько месяцев до того, как мама узнала о своём положении, отношения между отцом и сыном дали трещину. Пастор стал обвинять Карлайла в связи с дьяволом, ереси и богоотступничестве. Никто тогда не знал, что послужило подобному поведению причиной, скорее всего пастор в силу своей малообразованности поддался всеобщей панике.
Чума таки добралась до нашей родины, но по большей части оседала в самых бедных трущобах, не затрагивая ни Сити, ни его границы. Смертность и количество заболевших тоже не внушали особого страха, все же Власти подобные разовые вспышки оперативно гасили. Но к сожалению необразованный люд, подпитываясь сплетнями и собственной фантазией начал сеять панику. А где паника и болезнь, там и всевозможные еретики с шарлатаны, они слетались словно осы на сахар, сея ещё больший хаос в и так напуганную толпу. Кто-то видел дурное предзнаменование в небе, кто-то твердил о злобных тварях, обитающих в ночи и питающихся живой плотью, а кто-то продавал «действенные» микстуры, которые непременно помогут не заболеть и чуть ли не наделяли бессмертием.
Как раз и из-за подобных настроений в народе многие пасторы, повинуясь слову Божьему и приказу Власти стали ходить по другим приходам, стараясь вернуть запутавшихся народ на путь истинный. Мой отец как сын пастора тоже попал в такие «отряды», но помимо своей основной миссии он также помогал нуждающимся и бедствующим.
«Он всегда хотел помогать людям» — со слезами вспоминала мама.
Человек с большим сердцем, наверное, так бы окрестили бы его в каком-нибудь романе. Во время своей миссии он писал письма матери, все спрашивал о её самочувствии, о сыне, напрямую про отца он не говорил, но как бы между строк проскакивало. А как он писал про свои чувства к моей маме. Эти письма были наполнены такой нежностью и любовью, что у меня в груди сжималось сердце, даже не верилось, что кто-то мог так любить свою жену. Наверное, за всю свою жизнь я больше никогда и не видела таких чувств. Эти письма в последствии я вывезу из дома, вместе с немногими вещами, что были подарены мне матерью и братом. Но затем на несколько недель Карлайл пропал, никто из тех, кто с ним отбыл не знал, что с ним случилось. Кто-то, по-моему, видел, как он направлялся в трущобы, но точного ответа не было ни у кого. Невозможно представить, какое страшное потрясение испытала тогда наша мама. Если бы дома её не удерживал двухлетний Якоб, то она бы бросилась на поиски своего супруга, бросив всё свое имущество. Так протянулся сплошным кошмаром мучительный месяц, а затем он вернулся. Вернулся словно бы совсем другим человеком: странно зажатым и будто бы всё время сдерживающим самого себя. В движениях его периодически прослеживалась какая-то звериная грация, а в глазах — потемневших от созерцания чужого горя то и дело вспыхивал голод.
Перемены эти люди во главе с пастором посчитали меткой Зверя, или, если уж совсем по-простому, самого Дьявола. Удивительно, насколько глупыми и неблагодарными могут становится люди в трудное время. Они, подстрекаемые пастором, ещё недавно искренне любившие Карлайла, начали вести против него настоящую войну: они бросались в него камнями, кричали в след проклятия и порой даже накидывались толпой, стараясь как можно сильнее избить его. Попадало так же и маме, когда она выходила на улицу по своим делам. Её то и дело норовили столкнуть в грязь или прямо на мостовую, старались камнями попасть в голову или живот. Пастор в свою очередь сыпал на головы моим родителям такие жуткие проклятия, что небеса содрогались, это и подстёгивало людей на все более и более изощренные действия. Естественно подобное не могло не отразится на моей матери, она стала боятся покидать свою комнату, а сына не позволяла уводить за пределы ее видимости.
В один из таких жутких дней я и появилась на свет. Схватки у матери начались поздно ночью и намного раньше положенного срока, отчего весь дом переполошился. В срочном порядке отправили за семейным доктором и несколькими повитухами, предупредив тех, что спасать прежде всего нужно мать, потому как почти ни у кого не было сомнений, что ребенок не выживет. Не стоит думать, что все были столь жестокими. Нет, они все — люди другой эпохи, да и высокая детская смертность была неотъемлемой частью жизни вплоть до 20-го века, чего уж говорить о недавнем средневековье.
Роды эти были мучительно долгими, плод находился в неправильном положении и просто застрял в теле роженицы, доставляя той страшные мучения и боль, врачи под конец уже и не надеялись на благополучный исход, но всё разрешилось самым чудесным образом, одна из старых повитух, надавив на живот матери смогла повернуть тельце ребенка в правильное положение, таким образом моя мама смогла наконец освободится от бремени. И тут всех ждало ещё одно чудо — ребенок появился на свет абсолютно здоровым, без следа недоношенности. Одна из повитух, обмывая дитя, отметила, что за всю свою долгую жизнь не встречала ещё такого чудесного новорожденного. Я появилась на свет крепким, розовеньким младеньчиком со светлым чубчиком и поразительно ясным взглядом. И родители решили, что это определено добрый знак, знак того, что Бог не оставил их.
Думаю, моя мама была счастлива с отцом, потому как, судя по её воспоминаниям, в их совместной жизни была любовь и взаимное уважение, столь редко встречающаяся в то время в браках. Я также уверена, что Карлайл был хорошим мужем и отцом, по крайней мере у Якова, моего старшего брата, остались о нём лишь приятные чувства. Мне, к сожалению, узнать отца не удалось. Он пропал без вести, когда я только-только научилась ходить. Однако, в моей памяти сохранились смазанные воспоминания о нём: как он держит меня на руках, с бесконечной осторожностью чуть поглаживает мне спину. Руки у него очень холодные, но удивительно нежные, черты его лица, сколь я не напрягала память так и оставались нечеткими: помню лишь его чёрные глаза и светлые длинные волосы, падающие ему на лоб.
Моё детство современный читатель быть может посчитает ужасным, но я сама так не считаю, ведь по сути своей моё детство пришлось на самое спокойное время на некое затишье. Мне повезло намного больше моих сверстников: я родилась в обеспеченной семье, пускай и не познала отцовской ласки, но зато с лихвой отхватила любви матери. К тому же в те времена мало кто мог похвастаться полной семьей: смертность тогда была высокой (хоть и не сравнима с последующими годами), а медицина весьма примитивна. Однако высшему обществу и людям при деньгах был доступен врач, чего нельзя сказать об остальных. Посему, мы наивно считали себя в безопасности.
Нашим с братом воспитанием мама старалась заниматься самостоятельно, она действительно была очень образованной (по меркам того времени), но, естественно, у нас так же были учителя. С содроганием теперь вспоминаю я теперь сколько всего нужно было мне выучить и знать, а ведь я тогда была ещё совсем ребенком. Мне едва исполнилось четыре года, а я уже бегло говорила по французики, на итальянском и латинском. Я умела шить, плести кружева и вышивать золотыми нитями. Я могла абсолютно спокойно поддержать любую беседу от политики до философии, от военных тем до богословских. Да только зачем? К чему такие мучения для девочки, от которой требовалось только быть примерной женой и матерью. Ах да, ещё смирится с тем, что мы от природы своей грешные и никогда не будем равны мужчинам. Но тогда мне всё это казалось вполне нормальным. Такая эпоха, такие нравы в любом случае не вам судить эпоху.