Он ненавидел просыпаться вот так рано утром — это было слишком легко и слишком сложно было заснуть обратно, потому что опять
эти мысли.
"Рефлексия", — с ехидством отмечал про себя Кей.
В такие моменты он не вставал с кровати, просто лежал и думал. Думал о том, как всё безнадёжно.
Кей соврёт, если скажет, что эти мысли посещают его не часто, что для них нет никаких оснований, что это просто мысли. Но врать некому и незачем.
Он ненавидит себя. За эти мысли, за свои вялые попытки противиться им, за свою трусость даже наедине с самим собой.
Где-то внутри он уже давно признал, что совсем не верит в себя. У него нет для этого ни стимула, ни мотивации. Каждый день на автопилоте: пробуждение-тренировка-учёба-тренировка-сон и в промежутках приёмы пищи, прослушивание музыки и другие мелкие дела, на которые у него хватало
смелости и было хлипкое, крошечное
желание.
Лежать в кровати и думать о своей жизни — это, возможно, и занятно, но не когда все твои мысли сводятся к "ненавижу" и "отвратительно".
Они всегда брали своё начало от волейбола. Клубная деятельность, которая не приносила ему особого удовольствия, но он продолжал ею заниматься, потому что это было тем, что поддерживало его на той самой грани — ни плохо, ни хорошо. Помогало оставаться на плаву и помнить, как чувствовать эмоции. Пусть они и были скудными: отвращение, неприязнь и ненависть.
"
А правда ли помогает, Кей?", — даже собственный голос в голове начинает раздражать.
Эмоции и чувства вызывали не только волейбол, но и команда. Правда, тоже далеко не положительные. В основном: презрение, раздражение, дикое желание плеваться желчью и снова ненависть.
Если разрезать Цукишиму Кея и посмотреть, какой он внутри, то можно увидеть картину груды развалин, какого-то хлама, который раньше был душой, пыль, которая раньше была положительными эмоциями и чувствами, осколки детских надежд и мечтаний. А в середине чёрное пятно, которое постоянно росло в геометрической прогрессии, —
ненависть. Она подпитывала его, укрепляла снаружи и полностью ломала изнутри.
Казалось, он тележками готов был вывозить эту ненависть из самого себя, чтобы почувствовать себя наконец-то опустошенным, свободным. Ощущал себя трусом перед своими же эмоциями, пытался их спрятать, спрятаться от них. До чего смешно.
Отвратительно.
Но рефлексия на этом не заканчивается.
Ближе к 6 утра просыпается его мать, проходит мимо его комнаты. Кей смотрит на дверь и слышит, замечает то, как шаги напротив его комнаты слегка замедляются, прекращаются вовсе, но через пару секунд снова продолжаются и отдаляются от двери. Взгляд всё ещё прикован к ней, воспоминания накатывают внезапными вспышками.
Он просыпается от ласковых рук его матери, она всегда будила его рано утром поцелуем в лоб и теплыми, приятными объятиями. Ему 11 лет и он не может беспокоиться о чём-то, когда каждое утро просыпается в объятиях своей мамы.
От нахлынувших воспоминаний уже приходится отбиваться, когда после объятий матери всплывает старший брат.
Улыбка Акитеру, утренние столкновения с ним в ванной, они чистили зубы и пачкали друг друга в зубной пасте, звонко смеясь и ругаясь в шутку.
От прежнего общения с Акитеру остались только сухие приветствия, когда тот приезжал погостить к ним на праздники или во время своего отпуска.
Наверное, Кей жалеет о том, что всё это прекратилось.
Всё — это детство, где нет проблем, утреннее пробуждение в нежных руках и чистка зубов, после которой руки мокрые по локоть, а на лице самая яркая из имеющихся улыбок. Тогда всё было хорошо.
Было хорошо.
Хорошо. Было.
Был
Бы
Б
Безнадёжно.
Такая рефлексия его скоро убьёт.
— Если уже не убила, — говорит он вслух, и эти слова окончательно добивают его, словно очередь из автомата.
И начинается
новый день.
