Спасибо, Семён

      Я жду, пока он доест, унесёт пустую тарелку вместе с остальными пустыми в мойку, отойдёт уже к дверям, пихнув сигарету в рот, и только тогда сам тащусь к крану, брякая посудой, поворачиваюсь, чтобы встретиться взглядами, задержаться мгновение — не слишком долго, а то подумает ещё — и обнадеживающе зову:       — Сём.       — М-м?       — Ты мой.       Вот оно, это моё любимое выражение на лице Семена, с пушистенькими ресничками, прикрывающими смущенный взгляд. «Извините, мне так неловко». Хы-хы-хы. Как тот гном из мультфильма про Белоснежку, все время забываю, как его зовут.       — Нет, ты! Я на прошлой неделе мыл!       Переиграл и стоит теперь победоносно усмехается, как будто это шуточки, а лицо все равно цветом в тон логотипу нашего канала. Делает вид, что сейчас уйдёт насовсем и не вернется.       — Давай тарелки — ты, а ложки с вилками — я.       Я знаю, что он любит тарелки. Их мыть даже приятно — наглаживаешь, там все скрипит. А вот острые вилки с ложками, когда попавшая на них вода херачит прямо в лицо, забрызгивая полкухни, наяривать никто не любит. Я, можно сказать, услугу ему оказываю. Смотри, как подставляюсь ради тебя! Костьми на вилы лягу, ложку дегтя сожру.       — Сойдет.       Отпихивает меня своей граблей от мойки, соскальзывая с моего живота пониже, как будто случайно задевая, втискивается, весь краснючий — по ушам вижу — и наигранно равнодушный, потому что за столом все еще сидят наши дамы, обсуждая что-то за бокалом недопитого красного. Точнее, красное у Ленки, а у моей — сок.       — Побереги мое сердце, — говорю Семену так же холодно, не забыв шлепнуть по заднице.       — Если Сёма будет беречь твое сердце, то кто будет беречь твою печень? — Катя смотрит на меня, хитро щурясь.       — Ты, родная!       — Ну да, конечно, — фыркает Катя.       — А разве доедать за детьми и допивать за мужьями не входит в обязанности жен?       Катя не удостаивает меня ответным риторическим вопросом, потому что я снова случайно задел её зону комфорта, то есть эти ужасные, выпирающие из всех щелей лишние кэ-гэ после беременности. Которые, пока пальцем в них не ткнешь, не высовываются, сидят себе тихо внутри неё, но стоит случайно, непреднамеренно их вспомнить, даже не зная об их существовании — начнётся… Семен, к счастью, уводит удар, но ожидаемо обратно на меня же. Спасибо, блин, добрый человек.       — У Тиши нету сердца, Кать, — вздыхает он, не оборачиваясь, весь в журчащих тарелках. — Он забыл его на работе.       Катя смеется слишком понимающим смехом, а вместе с ней — Ленка, Семина девушка, — чуть менее понимающим. Шутки про жизнь на работе у нас гуляют туда-сюда из разряда смешных в несмешные уже лет пять. Я так успел привыкнуть ко всем претензиям, особенно пока Катя была беременна, что забыл, как над этим смеяться. А вот новая забава, оговорочка, сказанная в прямом эфире, меня действительно развлекает, и не только меня, а еще Катю, Ленку и миллионы телезрителей. Мы с Семёном решили, что перевести все в шутку — лучший выход в данной ситуации, и как-то незаметно втянулись. Особенно после вечеринки на юбилее коллеги, почти сразу после того ляпа, все остроумно шутили про наши с Семеном «отношения»: даже спрашивали, когда свадьба, потом смеясь вспоминали, что я уже женат, просили Семена показать свое кольцо, хотя он пока без штампа и вроде не собирался, потом кричали горько, и в какой-то момент мы, угорая, с ним действительно едва не поцеловались. При всех! Катя бы, наверное, либо меня убила, либо посмеялась над пьяными дураками. Ведь Катя, да и остальные тоже, совсем не в курсе, что это «едва» было между нами не единственным в тот вечер, запустившим торнадо от случайного взмаха маленького крыла эфирной бабочки. С тех пор игнор или шутка — лучшее, что мы можем придумать.       Подхожу и целую жену в макушку, чтобы не дулась. Она же знает, мы с Семеном «просто прикалываемся». Семен, он такой — наше телесолнышко, как в телепузиках, над ним не приколоться — почти то же самое, что прожить день зря. Мой, блин, коллега Семен Закружный. Вся страна теперь знает.       — Сём, оставь ты посуду, Тихон опять тобой манипулирует, все он сам помоет. Вы вообще в гостях!       — Ну дык, — возражаю я, — где еще так качественно помоешь посуду, как не в гостях? Да, Лен?       Ржу над ним, потому что дома у Семена обычно творческий бардак, и последние полгода там более-менее прилично очевидно благодаря стараниям Лены. В тот же момент, как Лена бубнит «очень смешно», мне мгновенно прилетает по ноге, а вроде не вплотную к нему стою. Стебать Семена и Лену насчет того, что до сих пор не съехались — моя любимая тема. А Сёмина, видимо, нет: больно, блин. И как только у Семена получается так хорошо прицеливаться? Думает, я отскочу, а фигушки.       — Что ты делаешь? — он не оборачивается, только застывает с тарелкой в руке, когда я начинаю ковыряться у него в волосах.       — Ищу глаза у тебя на затылке. А ты думал, блох, как обезьяны?       — Обезьяны ищут кристаллы соли, которые образуются на теле из-за пота. Им не хватает минералов. Нету у меня там глаз, отстань!       — А может, у тебя там витамин «Сэ»? У меня сэрдэчная нэдостаточность.       Катя смеется, фоткает, как я роюсь в голове Семена, комментируя:       — У Семы хотя бы что-то есть в голове, в отличие от некоторых!       — Катерина! Я серьезный, образованный человек! Вот, какого вы обо мне мнения!       — И не говори, и за кого я только замуж выходила. За брата-близнеца, наверное.       — Который сейчас плавает в формалине, — тихо поддакивает Семен. — Я все. — Поворачивается, отпихивая мои руки, и демонстрирует идеально чистую мойку. — Ну что, Лен, чай — и будем отчаливать.       — Вот видишь,  — не унимается Катя, бросая укоризненно в мой адрес, — пока ты тут кривлялся с честным лицом, Сёма всю посуду перемыл. Спасибо. — Она поднимается, чтобы щелкнуть кнопкой чайника, а я лезу в холодильник за Ленкиным чизкейком:       — А вот и приз победителю. Дамы и господа, награждается непризнанный лауреат Посудомоетцевской премии, мой коллега Семен Закружный. — Протягиваю ему чизкейк в круглой форме, склоняясь, как при вручении какой-нибудь грамоты в рамочке. — Мой Семен. Это вам.       — Спасибо, Тихон, — отвечает он с рабочей интонацией. — Сомнительно, конечно, получить в благодарность тортик, который сами и принесли.       — Мы его могли бы и не доставать. Катя потом слопает, да, Кать? — теперь уже по плечу прилетает от жены, а Лена, махнув ладошкой, подбрасывает лишнего на весы Катиного терпения:       — Там все пэпэшное, его можно на ночь, хоть весь! И кормящим тоже можно.       Я вновь обращаюсь к Семену, уже деловито разрезающему белую аппетитную окружность на равные сегменты. Облизывает случайно оказавшийся в твороге палец — движение секундное, но я подвисаю. Порой не совсем понятно, мы все еще шутим или двигаемся по какой-то иной наклонной. Если б не эта обстановка типичных семейных посиделок, когда он при мне не раз облизывал прозрачные ленточки для защиты краев торта в кондитерских и доедал салатную жижу, окуная туда горбушку, я бы подумал, что Семен транслирует мне какие-то намеки. Шучу-то все время над Катериной, а кто на самом деле любит все подъедать — угадайте с первой попытки. Тоже облизываю палец, поддев кусочек чизкейка намеренно, и уточняю:       — А какие благодарности вы предпочитаете?       Семен смотрит на меня слишком серьезно для человека, пытающегося все время держать лицо и не расколоться, если в бегущей строке придется читать очередной абсурд, например, как тринадцать черных медведей охраняли марь-ванные поля в Канаде.*       — Искренние, — отвечает с улыбкой, огибая меня на пути к выходу из кухни, курить. ***       Ребята уходят, оставляя после проведенного вместе вечера легкость в голове и непонятную мне, тянущую тяжесть на душе. Мы с Катей в постели, она намекает на секс, поглаживая меня под одеялом, я уже ни о чем не думаю, но ее странный вопрос на секунду заставляет самоуничтожиться парочку моих нервных клеток.       — Тиш, а у тебя есть от меня какие-нибудь секреты?       — Например?       — Ну… Может, ты что-то хочешь? — игривый взгляд из-под полуопущенных ресниц, почти как у Семена, только не голубых, а карих глаз.       — Конечно, — тут же активно киваю, перекатываюсь, оказываясь сверху, и целую Катю много-много маленьких раз, как она любит. — Тебя.       — А может, ты хотел бы чего-то особенного?       Мы уже занимались «чем-то особенным», когда она закатывала истерику со слезами, что хочет лизнуть рельсу, запах кофе бесит и вообще спина все время болит, и я после собственной ужасно долгой смены на работе находил силы делать ей массаж, плавно перетекавший в странный и необычный секс, который удовлетворял скорее ее, чем меня, но при этом было ужасно неловко. Я думал, это нас сблизит. Я же не мог себе позволить тоже психовать и что-то требовать, как она, а хотелось до чертиков. Поэтому я ни о чем не жалею, то, что было вне дома — было всего пару раз, чисто для физиологической разрядки. Катя, само собой, об этом никогда не узнает, а свою вину я закопал туда же, куда она сливала свои психозы — глубоко внутрь меня. Спускаюсь поцелуями по шее до ее груди, чтобы не думать больше о том времени — сейчас сыну уже почти месяц — и едва держусь, чтобы снова неосторожно не пошутить про Катин живот, а то неделю, как минимум, придется еще, чего доброго, спать на диване. Я и так уже набрал слишком много кредитов доверия.       — А ты бы хотел, например, чтобы, ну… Я тебе пальцем туда… пока он будет у меня во рту…       — Катя?! Ты откуда вообще берешь такие идеи?!       — Ну, мне Лена тут недавно кое-что рассказала. У них с Сёмой друг от друга нету секретов.       С пару секунд я соображаю, как сопоставить осторожные ласки груди кормящей женщины с мыслью о том, что где-то сейчас Лена, возможно, засовывает в Семена палец.       — В этом я очень сильно сомневаюсь. У всех есть свои секреты.       — Если твой — это удаленная история поисковика, то я не против, — говорит она, прижимая меня к себе.       Чувствую, что уже ничего не хочется, только поскорее спать. Тем более сегодня моя очередь подскакивать посреди ночи от детского плача. Но также не хочется расстраивать Катю, я же не дурак — понимаю, что она тоже чувствует небольшой овраг между нами, в любой момент рискующий превратиться в пропасть. Хочет как лучше: порадовать меня, быть на волне, в тренде — или я не знаю, как это можно назвать. Потому что пока она за сутки съедала по две банки огурцов, я тоже мучился своего рода «причудами», но свои странные желания заедал другими плацебо, надеясь, что меня оно успокоит.       — Давай сегодня по-обычному. Креатива мне и в студии хватает…       «По-обычному» занимает у нас минут пятнадцать, а потом я проваливаюсь в сон без сновидений. ***       Ненавижу среду. Вот просто терпеть не могу. Только наконец начал наслаждаться нормальным графиком, как появляется миллион других причин, по которым иногда хочется написать заявление прямо сию же секунду, а иногда — снова начать курить. Кто-то шутит, что среда — это маленькая пятница, оргазм — это маленькая смерть, а для меня маленькой смертью едва не становится одна единственная фотография. Нет, я давно не работаю с места событий, не мотаюсь по аэропортам, как Семен, на этой неделе не делаю репортажи о больных раком или погибших в очередном дтп. Я просто получаю сообщение от жены, и в венах натурально стынет кровь. Выхожу на балкон, в нашу курилку, чтобы спокойно подумать, что ответить на фото упаковки от использованного презерватива с подписью «Ты ничего не хочешь мне объяснить или я сама догадаюсь?»       Ну а что мне ей сказать? Да, было, прости, я больше так не буду? Тебя тошнило и истерило, а я слабохарактерный мудак, скажи спасибо, что не алкоголик? Хотя прямо сейчас желание нажраться настолько острое, что я будто чувствую на языке привкус водки. С перцем, чтобы выжечь все рецепторы. И ни одной адекватной мысли в голове. Стою, смотрю в черноту неба, потом — на светящиеся улицы, размазанные по проезжей части линии огней, судорожно соображая, как и что говорить. Я уже знаю, как все будет: Катя не из тех, кто поведется на нелепые истории. Лучше сразу сказать, что было. Что я был задолбан со всех сторон — прекрасно знает, в каких условиях иногда приходится работать. Шутки о жизни на работе снова перестанут быть шутками. Скажу, что она сама на меня вешалась, а я повелся. Скажу, что она не знала, что я женат. Что Катя и она — это как небо и земля, что ради сохранения идиллии внутри семьи я дал слабину на стороне, потому что боялся не выдержать эти месяцы, меня пугало то, что происходит, что скоро надо будет поделить себя не на один чей-то мир, а на целых два. Что сладкая ложь лучше горькой правды, хотя в этом я теперь сомневаюсь. Скажу, что она была стажеркой и уже больше месяца у нас не работает. Это же правда, и ничего теперь кроме правды. Катя будет кричать, что я слабак, ничтожество, тряпка, швырять в меня вещи, чемодан и упаковки с памперсами, еще сильнее проваливаясь в гнев на фоне плачущего сына. Я буду молча слушать, буду уходить и жить где-то, пока она меня не простит, то есть если простит, потом вернусь, и всю оставшуюся жизнь стану заглаживать эту вину, вменяемую мне при каждой нашей новой ссоре. Только время сможет излечить ее боль, но это не точно. Мою мать, например, не излечило — а ведь она меня предупреждала, что жениться никогда не поздно. Женщины, непонятные вы существа. Потом моя же мать, как ни в чем ни бывало, жаловалась, что уже очень хочется внуков. Ну вот, я их сделал, а потом сама же будет язвить, мол, «а я предупреждала, рановато вы».       — Тиш, ты здесь?       Семен появляется передо мной словно из ниоткуда — из-за шума вентиляции я не расслышал, как пикнула магнитная дверь. На его лице вместо привычного смущения или милой улыбки на этот раз бегущей строкой прописана обеспокоенность, я бы даже сказал, тревога.       — Мне Лена звонила, говорит, она у вас дома сейчас. Говорит, что Катя вся в слезах, нашла гондон в твоей машине. Серьезно, что ли?       — Видимо да…       — Не мое дело, но… как? Как, Тиш?!       Я смаргиваю первые слезы, неожиданные. Говорят, выход есть всегда, но только не когда ты уже летишь с крыши.       — Хрен его знает. Не заметил, наверное. Я ей сегодня машину оставил, чтобы в поликлинику с сыном смоталась. Это давно было… Помнишь девчонку-оператора? Мы еще, месяца два назад, с тобой на юбилее у Красовской напились, дурачились… Ты потом уехал, а я остался. А дома Катька психовала по любому поводу, у нее гормоны тогда жестко шалили. Так не хотелось ехать… И тут операторка, мы с ней накатили еще, угорали, ну и как-то завертелось.       — Так это не один раз было? Блин.       — Два раза. Двухразовый секс.       Он протягивает мне зажженную сигарету, а сам прикуривает следующую. Оправдываться перед Семеном — еще хуже, чем я думал, каково будет перед Катей. Какое-то время мы курим молча, хотя я больше наблюдаю, как быстро прогорает табак — почти так же, как мой скоропостижно разрушающийся брак.       — Любишь Катю? — спрашивает Семен каким-то усталым, грустным тоном.       — Ну конечно, — вздыхаю, избегая его взгляда. Стыдно, что он слишком спокойный, как будто только что очень сильно разочаровался во мне. — Больше всех на свете.       — Ты просто феерический…       — Да знаю я! Мне конец, Сём. Пустишь пожить? Ты же мой Семен…       — Ага, щас. Собирайся давай и поехали.       — «Поехали»?       И мы едем, на метро. Семен заставляет меня купить букет, поясняя, что им удобнее лупить по роже. И не так больно, как сковородкой. Я смеюсь, но без особой радости. Я так привык смотреть на вещи отстраненно, потому что от обилия того негатива, который часто приходится освещать, реально можно заработать сердечную недостаточность. Замечаю, что уже минут десять пялюсь в пол, на чьи-то ботинки. Оказывается, жалеть себя очень тяжело, словно с каждым мгновением болото, что тебя ждет, затягивает все сильнее. Неизвестность, которая пугала перед рождением сына, теперь переобулась и пугает угрозой все это потерять.       Вздрагиваю, когда Семен осторожно касается моей руки. Обхватывает вокруг пальцев, сжимая крепче, и это удивительно успокаивает. Так мы и сидим до самой станции: он, я, моя рука в его руке, удушливые лилии подмышкой и чужие ботинки, запачканные пылью улицы. В лица людей смотреть совсем не хочется.       — У тебя же есть командировочный чемодан?       — Хорошо ты меня так подбадриваешь.       — Тиш, ты накосячил, ты же сам знаешь.       Знаю. Надеюсь, что вся страна не узнает, а то работать мне в прямом эфире с клеймом на лбу. Мое молчание Семен, видимо, расценивает как сожаление, и, наклонившись ближе, говорит:       — Я просто хочу сказать, что все будет хорошо.       — Спасибо! Так это или нет, покажет ближайшее будущее.       Семен хмыкает, оценив по достоинству нашу «любимую» всеми фразу. ***       В дверь я не звоню, ковыряю своим ключом, но заперто изнутри. Стучусь. Открывает Лена:       — Привет. Если что, ребенок спит.       Разувшись, прохожу в квартиру, спиной ощущая, что Семен топчется где-то сзади в прихожей, перешептываясь с Леной. Застаю Катю в спальне, за собиранием сумок. Лицо красное, глаза размазались черными пятнами панды, в одной руке все еще зажимает телефон, словно держится за него, как за спасательный прутик.       — Кать…       Так и думал, полный игнор. Я даже не знаю, куда деть этот букет, поэтому просто кладу его на кровать, морщась оттого, как шуршит упаковка. Слишком громко.       — Катюш…       Она все-таки останавливается, смотрит сначала на цветы на покрывале, потом — на меня. Хочется обнять ее, упасть в ноги, я не знаю, сделать что-то, чтобы стереть эту боль с ее глаз. Хочется, чтобы она, как обычно, улыбнулась, обрадовавшись, что я наконец пришел с работы. Похвалила за любимые цветы. Надо было купить сто таких, наверное. Но Катя, очень тихо, почти шепотом, от которого по спине бежит холодок, как будто у нее сел голос и сил хватает еле-еле выдохнуть, произносит:       — Кто она.       — Кать, я тебе сейчас все объясню. Понимаешь…       — Нет, не понимаю! — теперь орет. — Не понимаю, Тиша, не могу понять, то ли ты такой наивный и дурак, что тебе не хватило мозгов получше скрывать от меня своих баб, то ли ты последняя сволочь, на которую я трачу свою жизнь!       — Кать, нету у меня никаких баб.       — А что это тогда такое, а?! Ветром надуло? — Она швыряет на постель, рядом с цветами, завернутую в салфетку упаковку из-под резинки. — Только не говори мне, что это наше и валялось там с прошлого года! Я не дура!       — Конечно, нет.       — И не смей делать вид, что первый раз в жизни это видишь! Я еще не сошла с ума! Да как тебе не стыдно! Я там ребенка возила, а ты, ты… — ее голос сползает на всхлипы. Я пялюсь на надорванный квадратик как на что-то совершенно чужое, из параллельной вселенной. Будто это и правда случилось не со мной, а с братом-близнецом, которого у меня никогда не было. Катя чеканит: — Как. Ее. Зовут.       При каждом ее слове на пол летят подаренные мной керамические фигурки, стоявшие на прикроватной тумбе. В звенящей тишине слышу только, как громко дышит Катя и как еле различимо бьется мое сердце.       — Кристина.       — Что?! — выдыхаем мы с Катей почти одновременно, оборачиваясь на Семена, стоящего в дверях. Имя он, конечно, назвал другое, но это не уменьшает степень моего охеревания.       — Стажерка. Бывшая, — Он говорит твердо и уверенно, смотрит мне в глаза, потом — на Катю, и внутри меня все почти окончательно обрывается. — В тот день Тиша одолжил мне свою машину.       — Это прикол какой-то? Вы двое в своем уме вообще? Хватит врать! Зачем…       Катя оседает на край кровати, отпихивая осколки статуэтки к букету, и не сводит с Семена глаз. Я молчу, тоже таращусь, как будто он сейчас признался в преднамеренном убийстве. У меня язык, обычно подвешенный весьма неплохо, упал куда-то глубоко в горло, так, что можно и задохнуться.       — Мы задержались, ни метро, ни такси. Я отвозил ее домой, потом вернулся, и мы с Тишей еще полночи работали.       В этот момент за его спиной появляется ошарашенная бледная Лена, толкает Семена в бок и влепляет ему пощечину. От неожиданности я присаживаюсь рядом с Катей, и она даже не шевелится. Щеки у меня горят так, будто и до меня долетело не только звоном, но и жжением на коже.       — Тварь! Какая же ты тварь! А ты, Тишенька, дружок закадычный, все знал, да? Какие же вы мужики, козлы! Чтоб вы сдохли все, чтоб у вас члены отвалились.       Катя срывается вслед за Леной в ванную, и мы с Семеном остаемся в спальне одни. Слушаем, как сквозь шум воды из коридора доносятся приглушенные рыдания. Лилии воняют так, что я встаю открыть балконную дверь. Семен не шевелится вообще.       — Ты придурок, — говорю ему тихо, вытирая глаза. — Ты зачем…       — Потому что ты ее любишь. Тебе еще сына растить.       — А ты Лену разве не любишь? Ты же ей только что сердце разбил. Извиняться будешь?       Он молчит. Несмотря на ситуацию, меня постепенно накрывает огромное облегчение, подобно тому, как чудом выровнять машину в последний момент перед столкновением на встречке. Я смотрю под ноги, на осколки, оставшиеся от моих подарков, и понимаю, что вряд ли у них с Леной что-то склеится. Слишком сильные переживания для одного вечера. Катя все еще на нервах — мне с ней тоже предстоит очень трудный разговор. Нахожу в ее сумке ключи от машины и киваю на дверь:       — Поехали теперь, отвезу тебя, пока нас обоих тут не прикончили. ***       В машине нахожу оставленные Катей пакеты с памперсами. Хорошо, что малыша она носит в люльке и не оставляет ее тут, — я бы сейчас не вынес присутствия этой детали здесь. Всю дорогу я курю вместе с Семеном, пытаясь заткнуть себя, потому что я не тот человек, который вправе читать нотации о морали и этичности его поступка. Лена, наверное, думала, что он побежит за ней, а он побежал за мной — сел в мою машину, и вот я везу его домой. В колонках тихо играет ночное радио, и я вспоминаю тот вечер, когда мы с коллегами веселились над оговорочкой в прямом эфире, отмечая днюху Красовской. Помню, как нас фоткала та самая «Кристина», все смеялись, а мы с Семеном изображали парочку, танцующую медляк. Потом заиграла другая песня, и все принялись дергаться под биты, а мы, запыхавшиеся, вдвоем вышли в курилку. Меня развезло, я ему все время повторял «мой Семен, мой Семен» и как дурак гладил его по щеке. И в какой-то момент не заметил, как случайно прижался животом, а Семен не отодвинулся и задышал чаще, приоткрыл рот, его губы блестели в тусклом свете уличного фонаря. Я провел по ним большим пальцем, по ощущениям они были такие же, как любые другие. Обычные губы. Мягкие. Щека была колючая, хотя из-за русых волос щетина на лице Семена не особо заметна, чему я всегда даже завидовал. От него в тот вечер пахло водкой с перцем, а в уголке рта была маленькая крошка. Что я сделал с этой крошкой — угадайте с первой попытки… И следом, стоило моему вниманию переключиться на остальные части тела, меня повело. Он осторожно коснулся моей спины, едва заметно прижимая меня к себе. «Мой… Семен? Мой коллега Семен» — выдохнул я ему в губы и отпрянул. Это была просто шутка, но без зрителей. Я вернулся обратно к гостям и не заметил, как Семен уехал. Домой мне самому идти не хотелось. А то, чего хотелось, я заглушил двухразовым сексом.       Паркуюсь в темном дворе и жду чего-то. Самого себя, наверное, пытаясь собраться с духом. Отстегиваю ремень и просто вешаюсь на Семена, обхватывая вокруг шеи и стараясь то ли задушить, то ли не задушить. Я сегодня умер и воскрес, и это произошло так быстро, что моему мозгу осознать происходящее почти невозможно.       — Спасибо тебе, Сём, спасибо, спасибо, спасибо, господи, ты не представляешь, что ты для меня сделал. Если Катька на тебя ополчится, между нами это ничего не изменит, ты всегда друг, мой друг… Я не знаю, как же вы теперь с Леной…       — Я справлюсь, — пыхтит он мне в плечо. — Тиш, ты только, пожалуйста, будь в следующий раз умнее. В любом из смыслов, ладно?       — Да.       Меня прорывает беззвучными всхлипами, просто трясет и колотит, пока Семен успокаивающе похлопывает меня по спине.       — Мне надо идти. Лена, конечно, сама ко мне не приедет, но я должен выспаться и завтра перед ней извиниться по-нормальному.       — Конечно, — соглашаюсь я, но так и не отпускаю его, прилип лицом. Сдвигаю голову, чтобы щекой к щеке, и кладу ладонь ему на затылок. Сколько раз я уже сказал спасибо? Голос хрипит, горло дерет от выкуренных сигарет, в легких вакуум. Если бы не та вечеринка, может, ничего этого и не было бы. — Надо было тебя тогда поцеловать.       Он замирает и сглатывает. Немного поворачивает голову, и вот мы уже касаемся губами.       — Ну поцелуй сейчас. Я же твой.       Я почему-то знаю, что если сделаю это, то, возможно, ему будет легче? Почему? Не важно. Это благодарность, просто приколы или что-то по наклонной — я знаю, что это только сейчас, только сегодня. Последняя выплата по кредиту доверия, и завтра меня ждет новая жизнь, семья, дети, карьера. Где-то там, за дверьми машины. А сейчас я слизываю другие, не свои слезы, навсегда запечатывая в памяти этот соленый поцелуй. Семен отвечает мягко, и будь это шуткой, я бы снова обозвал его гномом-стесняшкой. Отстраняюсь, чтобы заглянуть в его лицо, а он улыбается мне.       — Обезьянам не хватает минералов…       — Ага. Пока, Тиш. ***       Катя отходит от потрясений через неделю. Но становится дерганной от недосыпа и стрессов, я стараюсь в два раза сильнее, чем во время ее беременности, и пока это помогает с переменным успехом. Я больше не задерживаюсь на работе и лечу домой в любом подвернувшемся случае. Я теперь Семену и Лене, с которой он конечно же расстался, должен за клей «момент» и тысячи убитых нервных клеток. Я все время зову его в гости, но он больше не приходит, ссылаясь на график, географию и траффик. А на работе между нами с Семеном ничего не меняется. Или, может, я убеждаю себя, что не замечаю перемен. Потому что спустя месяц его улыбку я все так же вижу на экране, корреспондента с места событий, только теперь совершенно другого телеканала.