Орёл и решка

Новенький цинковый пфенниг кувыркается под потолком и, посверкивая рифлеными гранями, приземляется аккурат на запястье Ягера. — Ну, кому не повезло? — без энтузиазма спрашивает Ивушкин. Немец криво ухмыляется и убирает ладонь, которой прижата монетка. Та лежит орлом вверх, из чего следует, что не повезло Ивушкину. Танкист изображает на лице равнодушие, а про себя в который раз думает, что фрицик его всё-таки ку-ку, с придурью. И однажды он этой придурью воспользуется. Ох, воспользуется, товарищи, дайте срок! Однако пока что Ивушкин в полной власти врага и делает, что велят. Всё, что он может себе позволить — немного поломаться, и то потому лишь, что герра офицера это развлекает. Ягер из тех, кто любит брать свое напором, в борьбе. Этим они, пожалуй, похожи. — Да сам я, сам, куда лезешь! — прикрикивает он на немца, когда тот пытается помочь стянуть робу. И даже осмеливается отпихнуть его ладонь, за что тотчас получает пощечину. Не сильную, но отрезвляющую. — Ich möchte dich verwöhnen, — говорит немец. «Хочу тебя заботой побаловать». И подмигивает, сволочь. — Gönnst du dich eine kleine Schwäche, Nikolai, entspannst du dich. «Побудь слабым, Николай, расслабься». Каждое словечко Ягер произносит медленно, длинные даже проговаривает по слогам, чтобы у Ивушкина не было шанса не понять, а у Анны Ярцевой появился дополнительный шанс на выживание. Ведь если она будет недостаточно эффективно обучать танкиста немецкому, одним прекрасным утром украсит своим изможденным тельцем лагерную виселицу. Так что расслабься, Николай, расслабься. Доставь герру Ягеру удовольствие... Ивушкин напускает на себя покорность, и немец раздевает его, продолжая болтать. Подробно описывает, что будет делать с Николаем, когда спустит с него штаны, и как им обоим это понравится. Ивушкин бездумно кивает, соглашаясь со всем, и, если Ягер улыбается — улыбается в ответ. Это плохо, но, если по-честному, его уже давно не перекашивает от отвращения. Он привык жить с чувством гадливости — в лагере ведь и не к такому привыкают. Привыкают не мыться месяцами (теперь эта роскошь доступна Ивушкину каждый день), жрать траву (подопечным герра Ягера полагается обед из трех блюд и даже, фу ты-ну ты, кофе со сгущенкой по утрам), глотать унижения, скромно опустив глазки в пол (с этим всё по-прежнему). Иногда, вот как сейчас, Николай взбрыкивает немного, всё ж таки норовом он в отца — тот свою гордость никогда не прятал в карман, за что и поплатился в 1935-м. Но все эти порывы до первого окрика, до первой затрещины. Отец, если жив ещё, никогда не простит своему Коленьке, каким жалким приспособленцем тот стал... «Спасибо, хоть мужики из экипажа смотрят в глаза без отвращения», — размышляет Николай, вставая на позицию. Локтями на стол, штаны спущены, голый зад выставлен напоказ. Экипаж знает — не за свою шкуру командир ложится под немца, а за всех. — Magst du es, wenn es tue? «Нравится, когда так делаю?» — пальцы Ягера впиваются в беззащитную мошонку, Ивушкин шипит сквозь стиснутые зубы, но, немного оклемавшись, подыгрывает. — Ja, Klaus, noch einmal... — просит ещё раз так сделать, кокетливо поводит бедрами. И получает поощрение — вместо боли ему причиняют ласку. Прижавшись сзади, фриц оглаживает Николая по спине и по бокам, тихо увещевает, как скотину непослушную. Потом совсем уж расходится, начинает невесомо касаться сосков кончиками пальцев, заставляя их твердеть. Вот и поди пойми, что гаже — когда бьют или когда вот так привечают. Николай до сих пор не может взять в толк, как всё это с ним случилось. Форменное безумие же. Но Ягер так мягко, так постепенно подкатывал со своими буржуазными извращениями... По-хорошему нужно было насторожиться ещё в их вторую встречу, когда немец не побрезговал снять перчатку и погладить грязного, завшивленного, воняющего гноем и дерьмом смертника по щеке. Но Ивушкину тогда было не до размышлений. Да и потом он не понимал ничего, думал, случайности какие-то. Ягер был не дурак заложить за воротник — чуял, видать, что скоро капут ихней фашисткой махине, вот и пил каждый вечер. А выпив, делался добрым-добрым, вел себя запанибрата — мог, например, крепко обнять «коллегу» перед тем, как отпустить на ночевку. И по щеке, бывало, потреплет, и поцеловал как-то раз. Так ведь у нормальных людей тоже такое бывает — обнять или по щеке в шутку потрепать. Но как только шрамы от комендантовой порки поджили, выяснилось, что Ягер не шутки шутил, а всерьез. Говорят, что свинью всегда тянет в грязь, но в голове не укладывалось, что именно этому немцу нужна именно такая грязюка. Николай по лагерям насмотрелся всякого, про разврат между мужчинами знал, даже видел как-то, и был твердо убежден, что, кроме как от отсутствия женщин, на такое пойти невозможно. Ну или надо совсем свихнуться. Насчет немцев в целом у него иллюзий не было — наивные советские граждане, не встречавшие этих выродков лицом к лицу, думали, что в них есть что-то такое особенное, цивилизованное. Как бы не так. Во всяком случае, те, что служили в лагерях, были не людьми. Сами про себя они говорили — высшая раса, а на деле — вырожденцы. Например, комендант Гримм, которому нравилось бить, мучить, унижать людей, а потом оправдывать себя всяким религиозным бредом. Но то тупая свинья комендант, а танковый ас Ягер был устроен тоньше и извращеннее. В лагере шептались, что комендантиха наглядеться не может на заезжего офицера. Чем же она ему не угодила? А тем, что всякие непотребства не покрутишь. Напрасно фрау Гримм вздыхает на своей чистенькой кухоньке и печет картофельные пончики — Ягер откопал себе Herz Freund («сердечного друга») среди заключенных (нарочно искал такого, чтобы брыкаться мог) и всласть спускает с ним пар. Ивушкину нравится думать, что немец капитально расквасил башку о броню в Нефедово и оттого стал таким придурком. Он же совсем больной — не может просто взять и сделать дело, как те, другие, из заключенных. Ягеру непременно нужно выдумывать всякие затеи — vorspiel, как он это называет. Что-то такое, чтобы наутро не просто уши от стыда горели, а под землю провалиться хотелось. — Zähl. Laut, — хриплым от возбуждения голосом велит Ягер. «Считай. Вслух». Ивушкин прекрасно знает, что последует за этой фразой, и ощущает прилив возбуждения ещё до того, как жесткая ладонь опускается на его зад. Бросать жребий — кому стоять раком, облокотившись на стол, а кому отвешивать удары по заднице, — чуть ли не самое невинное порождение фрицевой больной фантазии. Как ни странно, нравится эта игра и Николаю. Он не знает, отчего так. Наверное, не весь ещё злой задор выветрился — «нас бьют, мы крепчаем». И потом, монета ведь и решкой может упасть — вкатить горячих немцу и не поплатиться за это, ну чем плохо? — Eins. Zwei. Drei. Vier. Звонкие удары сыплются один за другим. «Один. Два. Три. Четыре». Ягер не жалеет силы, но и не лютует. Когда горящую огнем кожу обдает легоньким ветерком — а потом удар, и ушибленное место немеет, прежде чем загореться снова, — это сладкий миг. Николай совершенно искренне стонет между числительными: — Ja, noch einmal! «Ещё раз, давай!» Это он ещё сдерживается. Если зажмуриться и представить на месте немца красивую бабу — тело так отзовется, что герр офицер, поди, обкончается от радости. Решит, что Николай наконец-то стал таким же законченным педерастом, как он сам. Но фиг ему. Ивушкин, может, и обслуживает прихоти немца, как распоследняя подстилка, но духом не сломался. И только об одном будет думать. О том, без чего ни один человек — не человек, а скотина. О свободе. Она так близка! Руку протяни — и ухватишь. Если фриц не брешет, и дело дойдет до задуманных испытаний, у них будет этот шанс. Вздохнуть полной грудью, крикнуть «прости-прощай» лагерной клетке, увидеть, как бездонное синее небо отражается в счастливых глазах Аньки Ярцевой — цели, за которые ничего не жаль отдать... Даже если миг свободы будет длиться полминуты, даже если потом «пантеры» разнесут «тридцатьчетверку» на куски — сначала будет свобода. И всё будет не зря. — Sechs. Sieben. Acht. «Шесть. Семь. Восемь». Боль всё назойливей и неприятней, но приходится подставлять зад и считать. К тому же Николаю есть на что отвлечься: чуть ли не перед самым носом валяется ключ. Ключик не золотой, но заветный — от комнаты герра Ягера. Если унести его потихонечку — Василёнок всё устроит, будет у них копия. И будет надежда стянуть карту местности, без которой никуда... Ключик манит Ивушкина, как лисицу в басне манил виноград — близко, да не укусишь. Нужно обхитрить Ягера, заставить смотреть в другую сторону, да подольше. Как это сделать? Герру офицеру нравится, когда с ним играют. И нравится, когда Николай показывает характер, чтобы потом его окоротить. Что ж... — Zehn. Elf. Zwölf... «Десять. Одиннадцать. Двенадцать». На тринадцатом ударе ладонь Ягера ловит воздух — Ивушкин выпрямляется и, обернувшись, предъявляет фрицу монетку. Ещё бы вспомнить все немецкие словеса... — Lass uns ein anderes Spiel spielen? «Давай сыграем ещё в одну игру?» — предлагает он. Вроде бы всё верно сформулировал, Ягер его понимает, в глазах загораются озорные огоньки. — Welches Spiel? «В какую?» На русском такое не скажешь, нет таких слов в великом и могучем. А по-немецки... — Schwänze — und du bläst. Adler — ich blase, — как ни в чем ни бывало улыбается Ивушкин. И старается не вжимать голову в плечи, но это само происходит, инстинктивно. Потому что за такие предложения можно больно схлопотать по черепу, а он у Ивушкина и так не сильно целый. — Scheiße! Schamlos Ivushkin! «Черт! Бесстыжий Ивушкин!» — Ягер делает вид, что хочет отвесить Николаю подзатыльник, но это всего лишь шутка. А вот глаза у фрица горят нешуточно, и между ног — Николай невзначай опускает глаза — разве что не дымится. Интересно, что бы подумали фрицевы сослуживцы, если бы узнали... Косвенным подтверждением тому, что не подумали бы ничего хорошего, служит адъютант Ягера, Тилике. Когда шеф позволяет себе слишком любезно общаться с Ивушкиным, а Тилике нечаянно оказывается рядом, его каменная морда перекашивается, будто на гвоздь присел. Про Гримма и говорить нечего, а забавнее всех бесился архивариус Вайс — чуть не помер от возмущения, когда Ягер его шоколадный тортик и фарфоровую чашечку отдал на растерзание грязному русскому рабу. Ага... — Mach du es. «Давай ты», — фриц кладет монету в ладонь Николая, сгибает пальцы и шутливо целует в костяшки. Желание поскорее окунуться в грязь разве что на лбу не светится. Или окунуть в нее своего любимого русского «коллегу». Николай не намерен гадать, чего Ягеру хочется больше — больной на всю голову педераст, не гнушается никаких пакостей. Чтоб он сдох, когда всё кончится. Пфенниг подлетает до потолка и падает на ладонь решкой вверх. Николай вопросительно смотрит на фрица, а тому хоть бы хрен — ржет. — Du hast Glück, ich muss Fünf gegen Einen spielen. Verstehst du? «Тебе повезло, а мне самого себя обслужить придется. Понимаешь?» — и взглядом на свой вздыбленный хуй показывает. Даром что в штанах, а видно, что большой. Ивушкину эта его колбаса много неудобств принесла, глаза б на нее не смотрели. Да смотрят почему-то. — Понял-понял, очень смешно. Соси давай, — ласково улыбаясь, Ивушкин кладет ладони Ягеру на плечи и слегка надавливает. Фриц, тоже улыбаясь, наклоняется вперед и целует Николая в губы. Такое уже было между ними, но каждый раз как в первый. Николай не знает, куда деваться от смущения, но немец как-то так себя ведет, что он невольно втягивается и начинает отвечать. Когда дает волю языку, шалит им во рту немца, тот ласково гладит Ивушкина по затылку и в то же время, сука, придерживает, чтобы не отстранялся. И ещё тихо-тихо отрывисто стонет. Так, не прерывая поцелуя до последнего, Ягер и опускается перед ним на колени. *** Можно и нужно врать другим, но дурить самого себя у Клауса всегда получалось неважно. Он давно перестал сокрушаться о том, что ему нравятся только мужчины. Уж каков есть, таков есть — когда он сказал себе это и отпустил вожжи, жить стало куда веселее. Он с детства любил рискованные игры. И если юношей позволял себе играть только в войну, то с годами вся его жизнь стала одним большим полем для игр. Умрешь или выживешь? Попадешь под статью о расстреле за мужеложство или взмоешь вверх по карьерной лестнице и будешь красоваться в газетах, как образец арийской безупречности и мужества? Наблюдать за собственным продвижением по клеткам жизни очень и очень увлекательно. На каждом новом отрезке пути поджидают новые сюрпризы, вот, например, как этот танкист, перед которым Клаус легко и непринужденно встает на колени и отсасывает его грязный славянский хуй. Сказать по правде, Ягер не силен в том, что касается минета. Нет, он никогда не был ханжой, просто находил это немного скучным — оказывать оральные ласки. Да и сам без них прекрасно обходился — его любовник, оставшийся в Берлине и шлющий теперь из штаба зашифрованные скучающие письма, никогда бы не «опустился до такого», а Клаус и не просил. В конце концов, они с Вилли очень уважают друг друга, уважение — основа их тандема, а какое может быть уважение после таких странных дел? Но с пленным русским, по иронии судьбы весьма похожим на Вильгельма телосложением, можно позволить себе многое. И Клаус позволяет. Он забрал у коменданта лагеря всё, что могло понадобиться для игры — просторный кабинет, толковую переводчицу, ну и главное — игрушку. Которая, надо сказать, нравится коменданту и самому. Тупое животное, чуть не разорвал на куски такой материал. Носом почуял исходящий от этого русского дух — дух самоубийственной отваги, презрения к мукам и смерти. Такие идут до конца, бросаются в огонь, если надо — но! Что очень важно, бросаются с совершенно холодной головой. Растопить этот холод на несколько миллиметров — и есть главное наслаждение игры. Ивушкину тоже нравится играть. Клаус не знает, что чувствовал бы сам на его месте. Хотел бы обхватить голову ненавистного любовника, чтобы свернуть шею? Или чтобы глубже насадить на член? Наверно, и то, и другое разом. У русского всё проще — при всей смекалке, по природе он славянин, а значит, раб чужого мнения. Он не знает, чего ему позволено хотеть, и мечется между инстинктом и навязанной коммунистами гордостью. Делая свое дело, Ягер пристально смотрит вверх и видит, что Ивушкин тщетно пытается возбудить в себе отвращение и ненависть к нему. Но слишком уж это дикая картина — офицер СС на коленях перед заключенным лагеря. И вместо отвращения в душе Николай имеет возбуждение в области бедер. Смешной парень. Совершенно железно не благодарен своему благодетелю — ни за подаренную отсрочку перед смертью, ни за возможность умереть на поле боя. Но ему нравится, когда налитая кровью головка сдавлена губами, и он дрожит от нетерпения, когда Клаус выпускает ее и щекочет кончиком языка пульсирующее отверстие, прежде чем вновь вобрать в себя. Просто прелесть этот русский. С его несгибаемостью перед лицом смерти может соперничать только несгибаемость его члена. Когда тот оказывается в теплом сдавливающем плену, Ивушкин отчаянно хочет проникнуть глубже, но думает, что нельзя двигать бедрами в полную силу — и смиряет себя. Клаус понимает его страх, и он ему не нравится. Глупо не позволять себе удовольствие, раз оно уже в руках. Немного наказывая и обучая Ивушкина, он начинает брать член глубже в глотку, но в то же время стискивает пальцами мошонку и, покручивая, оттягивает вниз. Ивушкин дрожит и тщательно сдерживает стоны. Удовольствие через боль — наверно, что-то в этом роде чувствует разгоряченный жеребец, которого хватают под уздцы. Почти мучение, но... тем слаще предвкушать освобождение. А ведь об этом все твои фантазии, Николай, не так ли? — О да.. О... Да... — шепчет Ивушкин на исковерканном немецком. Нервные отрывистые вздохи предвещают скорую развязку. Клаус усиливает напор, вбирая член глубже и резче, чуть ли не до рвотных позывов. Начатое непременно нужно доводить до конца, в идеале — на высокой ноте. — Да-а-а... — русский беспомощно всхлипывает, и Клаус мысленно поздравляет себя. Рот заполняется семенем. Не так уж плох этот вкус — вкус маленькой необязательной победы. Даже возбуждает, но Ивушкину о том знать не полагается. Пусть немножко мучается страхом в своем финальном удовольствии — ведь трудно, почти невозможно предположить, что господин офицер рад глотать скользкие последствия его страсти. Когда семя иссякает, Клаус вылизывает обмякшую головку и напоследок смотрит вверх, чем приводит русского в ещё большее замешательство. — Ну как тебе? Понравилось? — светским тоном интересуется он у Ивушкина, вставая с колен. К удовольствию Клауса, русский успевает протянуть ему руку, чтобы помочь подняться. Хороший, умный Ивушкин. — Да, понравилось, — отвечает он. Ивушкин определенно не врет — когда его трахаешь в зад, он всего лишь зол, а когда позволяешь трахать себя — равнодушен и исполнителен. Но на этот раз броня пробита — руки судорожно запихивают опавший член в ширинку, но легкую сытую полуулыбку и веселость глаз не спрятать за напускной нервозностью. Ивушкин знакомо и бесстыже блуждает взглядом по лицу врага — ему забавно видеть свою сперму на чужих губах, и Ягеру на мгновение кажется, что перед ним зеркало — зеркало души. Определенно, он смотрел бы так же. Повинуясь игривому порыву, он берет руку Ивушкина в свою и утирает перепачканный рот. Ты ведь этого хочешь, русский, да? Немного покровительственной нежности к униженному врагу? Да, именно этого он и хочет. Ивушкин перехватывает инициативу и начинает уже сам поглаживать губы и подбородок любовника, приводя их в порядок. На этом их последняя интимная игра закончена, и русский под конвоем уходит в мастерские. Впереди ждет новая игра, уже всерьез — со смертью.