крушение трёхмачтового парусного фрегата "Пестель"

Серёжа ловит их “на горячем”, когда Паша с Мишей пьяно и исступлённо трахаются во время очередной пятничной попойки. У всех есть такие друзья, влюблённые и жадные друг до друга, но, затаскивая Мишу в узкий закуток ванной, Паше абсолютно плевать, кто будет закатывать глаза, если у него будет шанс дотронуться до своего… Миши. Всю рабочую неделю сил хватало разве что подрочить на его голую задницу в телеге, и, стащив удавку галстука с шеи и накатив по первой, Паша наконец-то может отпустить себя. Мишу особо уговаривать не приходится, так ярко горит он ответным желанием. Найти смазку в ванной — заметим, это их собственная ванная — плёвое дело, а растянуть и вставить в уже трясущегося “скорее, скорее, скорее” Мишу два пальца — вообще чистое удовольствие. Наверное, одно дело знать, что твои друзья трахаются, а совсем другое — застать их за процессом, когда просто зашёл в ванную помыть руки. “Давно обещал поменять замок на двери,” сверлит в Пашиной голове одинокая мысль. Увидев их, Серёжа зажмуривается и замирает в дверях, но почему-то не уходит сразу. Отчаянно краснеет в скулах и, видно, хочет что-то сказать, прежде чем разум берёт своё, и он, по-военному развернувшись на каблуках, не убегает, но совершает продуманное отступление. Совсем-совсем другое — это Миша. Паша прижат к нему настолько плотно, интимно, что не может не чувствовать, как, стоит ему увидеть Серёжу, тот сжимается вокруг его пальцев. Дёргается всем своим существом — к нему — и в сторону от Паши. Для этого разговора требуется больше выпивки. — Это перестаёт быть открытыми отношениями, если ты влюблён в кого-то ещё, — замечает он в воздух уже под утро, когда гости ушли, а у них, усталых и растраханных, кончаются силы, чтобы игнорировать слона в комнате. Слова складываются неправильно, но Паше важно подтвердить, что он готов его отпустить. Самое сложное — это признать это вслух. — Признайся ему, дураком надо быть, чтобы сказать тебе “нет”. Миша сонно шевелится, но как и всегда понимает больше, чем Паша хочет сказать. Он под одеялом пинает его под коленку — не больно, просто чтобы выразить своё отношение, и не поддаётся на провокации. — Хуйню несёшь. Паша молчит, и Миша снова ворочается, устраиваясь у него под боком, а затем предрассветные пять утра наконец-то берут своё. Серёжа продолжает смотреть. Да Паше и не жалко — смотри сколько влезет, бери — только ты ж такой правильный, Муравьёв-Апостол, и сам не захочешь. Паша бы не отказался, если бы ему дали хоть малейший шанс, только с ним идеальные обычно не задерживаются. Хотя вот Серёжа остаётся: ругается, громит при каждом удобном случае, пьёт с ним до утра, строит совместные планы на лето. И теперь ещё смотрит, когда думает, что Паша не видит. Миша яркий, Миша светлый, люди к нему тянутся, и, стоит тому поверить в свои силы после того их разговора, Серёжа попадает под эту магию тоже. Они переговариваются в стороне, Серёжа смеётся, откинув голову, и кладёт руку Мише на плечо. Паша давится ревностью, но не может решить, к кому. Он гордо держит лицо и не уходит курить на балкон (он в принципе не курит, и конец света — недостаточный повод, чтобы начинать). В этом их сценарии Миша — сладкоголосая сирена, а Паша одинокий моряк, потерпевший кораблекрушение вдали от родных берегов. Серёжа, кстати, всегда порывался спасать людей, жалко на таких, как Паша, это не распространяется. Вместо спасения Паша старательно давит в себе ростки надежды и с остервенением смывает с себя в душе следы его взглядов. — Я пригласил его к нам сегодня. Они старательно не обсуждают это с Мишей, но вы пытались остановить восход солнца или прилив или Мишу Бестужева-Рюмина, когда тот пытается сделать, как лучше? Он признаётся ему дома прямо в прихожей, и Паша ощутимо осознаёт, как скоротечно время и что он может в подвиг, он чувствует в себе силы изменить историю, но то, что кончается — кончается, и остановить это никак нельзя. Паша тянется к Мише в последнем приступе нежности, но страсти захватывают его с головой, снося столь тщательно лелеемые им барьеры и резолюции. Миша охает от неожиданности в поцелуй, но покорно раскрывает рот, обнимает за плечи. Миша свой, родной, и как никто заслуживает любви, и на самом деле Паша привык оставаться один и сейчас только хочет ему показать, что у них было, хоть у него и есть для этого последний шанс. Он выцеловывает их совместные воспоминания на его лице, шарит по груди и бокам, силясь запомнить его таким. Задевает пальцами соски, Миша фыркает в поцелуй, чувствительный, и Паша стягивает с него майку, раздевается сам, опускает голову ниже, лаская языком и выдыхая горячий воздух вдоль острых ключиц. Миша не отстаёт, захваченный той же бурей, целует его макушку, вдоль кромки волос, проводит острым кончиком языка вдоль ушной раковины и вдруг остро сжимает между зубами мочку. Боль на секунду отрезвляет. Паша подхватывает его под задницу, а тот заливисто хохочет и обнимает его ногами. Ладони идеально ложатся на ягодицы, будто созданные для Паши, и он сжимает и мнёт их, пока Миша бесстыдно стонет, подставляя горло, на котором завтра утром будет красоваться алый засос в форме Пашиного рта. Последний подарок. — Выеби меня вот так, — командует Миша, ослеплённый очередной гениальной идеей. И Паша матерится, что не догадался стянуть с него штаны ещё раньше, практически бросает его на пол, чтобы выполнить любую просьбу. Поднять его обратно в воздух оказывается не так просто, но Паша рад этой ноше. Он держит крепко и притирается к его животу, а Миша помогает им обоим одной рукой, пока второй держится за его шею. Крепко, как ошейник. Движения выходят короткими, оборванными, но им обоим, кажется, хватает. Между ними жарко и влажно, Миша надсадно дышит где-то выше и шепчет его имя, а Паша прячет горящее лицо в его шее, запоминая текстуру, вкус и запах, и ненавидит каждую секунду, приближающую их к оргазму. За шумом в ушах он не слышит звука открывшейся двери. Слышит только, как молитва из “Паша, Паша, Паша” сменяется протяжным “Серёжа-а-а”, когда Миша неожиданно кончает, глядя куда-то за его плечо. Дверь захлопывается с финальным стуком, и Паша кожей ощущает чужое присутствие в квартире, а потом осознаёт, что к их возбуждённому дыханию примешивается третье. Серёжа стоит и смотрит, как тогда, но в этот раз Миша наконец-то убирает ладонь с Пашиной шеи и протягивает руку, повторяя его имя второй раз: — Серёжа. Паша стоит к нему спиной полностью обнажённый, но после этих слов в первый раз чувствует себя по-настоящему голым. Когда Серёжа делает шаг к ним навстречу, это становится для Паши шоком. Серёжа дотрагивается до его спины, и он дёргается, как будто тот его ударил. Миша что-то говорит ему, Серёже или им обоим, не разобрать сквозь отчаянный шум в ушах, притягивает Серёжу ближе и снова целует Пашу, объясняя не словами, но действиями, раз до того не доходит. Глядя на них, Серёжа уже уверенней кладёт обе ладони Паше под лопатки, выжигая там свои отпечатки и вновь разрушая выстроенную им картину мира. Слова приходят не сразу, но наконец Серёжа решается: — Я хочу тоже. Я… с вами. Паша всегда чувствовал себя лишним кусочком пазла, случайно попавшим в коробку при сборке. Они обнимают его вдвоём со всех сторон: Миша и Серёжа, такие идеальные друг для друга, не попадают в него своими зубчиками, прикрывая его неловкие выступы и заполняя зияющие дыры в груди. Но Миша был его, свой, не отдам, а Серёжа наконец-то перестал просто смотреть и выбрал их обоих, и, тая под их губами, руками и признаниями, Паша понимает, что уже впаялся в них так крепко, что хрен вырвешь. И горе тому, кто попытается их у него забрать.