Слава Арстотцке

Квадратные часы над почтамтом показывали восемь часов вечера. Низкие свинцовые тучи сгущались, и в их вершинах тонули вершины небоскребов жилищ 2 и 3 классов. Остановившись на углу, паспортист некоторое время смотрел на них. Внешне они не слишком отличались от других зданий, которыми была застроена столица - те же узкие окна, глухие бетонные стены, тёмные кирпичные арки, ведущие во двор. Но мужчина знал, что внутри всё иначе. Там по санузлу не на два этажа, а на четыре комнаты, и постоянное центральное отопление, и газ чуть ли не круглые сутки - пеки и вари хоть утром, хоть вечером! Удастся ли ему когда-нибудь перевести своё семейство туда? Резкий порыв ветра огрел паспортиста по лицу. Тот нахмурился. Разве он не заслужил эту пощёчину? Пожалуй, и заслужил. Его дело - не мечтать, а работать. Если он будет прилежен и внимателен, Арстотцка это заметит и наградит его. Но мечтать об этом бессмысленно. Более того, это может помешать делу. Он оглянулся. Улица уже была пуста, хотя до комендантского часа оставалось ещё минут сорок. Она уходила вдаль, до самого шоссе, где скользили редкие машины. Ветер, оставив мужчину в покое, начал трепать отклеившийся угол плаката - на чёрном фоне алел птичий глаз. Такие же алые буквы утверждали: «Бдительность превыше всего». Но этот плакат, а так же плакаты «Закаляйтесь!», «Гречневая крупа - источник здоровья» и «Отдыхайте на природе!» терялся на фоне другого, что закрывал почти четверть колоссальной стены небоскреба. Паспортист вздрогнул и зашел внутрь. В низком тёмном холле, вымощенном щербатой плиткой, за рассохшимся столом сидела пожилая вахтерша Гетта Сибан, туго затянутая в серую шаль, и вязала. Но, дабы проверить удостоверение жильца, ей пришлось прерваться. Мужчина ощутил дурацкое удовольствие - наконец-то, пусть теперь поработают другие, а не я. Жадно он следил, как она, шевеля губами, проверяла по своей особой тетрадке номер удостоверения, имя и этаж жильца. - Как продвигаются носочки? - спросил он вслух. Это была ещё одна работа Гетты Сибан - вязание на заказ. Дабы комендант дома не доложил (инициатива и тут не поощряется, государство раздает работу согласно своим выверенным данным, а не согласно понятиям граждан, что берутся с потолка), она раз в пол года вручала ему либо шарф, либо носки. И, по наблюдениям паспортиста, и по её личным заявлениям, это было для неё нетрудно. Она вязала хорошо и быстро, не сходя с рабочего места, где проводила почти двенадцать часов в день. Ей могло бы помешать отсутствие лампочки, но сметливая женщина выкрутилась и тут - она ставила перед собой свечи. А если её нужно было подкупить, то надежнее всего было положиться как раз на свечи. - Хорошо, хорошо... Не нужна ли пара кому из домашних? - Нет. - спокойно ответил паспортист, чертыхнувшись про себя. На самом деле носки бы не помешали никому из семьи, да только Гетта Сибан брала минимум 15 долларов. Старуха вернула мужчине пропуск, и он медленно поплелся наверх, на пятый этаж. Наконец ключ звонко звякнул в ржавом замке, и дощатая дверь медленно отворилась. Едва паспортист зашел внутрь, под оранжевый свет лампочки в 15 ватт, перед ним возникла фигура тёщи в полосатом халате. Они были одного роста, что казалось мужчине жутким и даже пошлым. - Карл, ты принес? - осведомилась она. - Принес? А как он мог не принести? В груди мужчины вспыхнуло раздражение. Ведь он специально отправился в аптеку. Тёща остановила его на пороге и сказала, чтобы он сбегал в аптеку, пока та не закрылась - ребенок снова захворал. При этом она вырвала у него из рук авоську с такой силой, словно он был грабителем. С тех пор, как Карл Торп женился на её дочери, прошло четыре года, но тёща так и не научилась доверять ему. Паспортист сунул в карман руку и нащупал там коробочку из грубого картона. Это ощущение вернуло его в аптеку, крохотную квадратную комнатушку с зелеными стенами. На витринах там стояли только пузырьки с рыбьим жиром да связки марли - все остальные лекарства хранились в подсобке, дабы их не украли. Такие случаи бывали не единожды: налётчики с головами, замотанными тканью, влетали в аптеку, и пока один держал нож у горла продавца, другой сбрасывал в пакеты из-под картошки всё, что видел. Потом они убегали и перепродавали эти лекарства подпольно. У спекулянтов всегда было дорого - но зато они могли достать даже редкие препараты. Получив коробочку, тёща мигом исчезла, и Карл смог пойти умыться. За этим не надо было идти в общую душевую - в прихожей у них стоял громоздкий рукомойник, который им отдали соседи. Это было с их стороны весьма щедро - они вполне могли запросить за него 3-4 доллара, что лучше, чем ничего - но рукомойник воцарился в их комнате, едва Карл выразил согласие. Потом Карл отправился в их с женой маленькую спальню. Она была оклеена бумажными обоями в бело-зеленую полоску, углы которых уже частично отставали от стен (мужчина вдруг вспомнил плакат, трепещущий на ветру). В одном углу стоял тощий фанерный шкаф, дверцы которого скрипели так, что могли разбудить мертвого, в другом - пустой трёхногий столик, в третьем - супружеское ложе шириной в два метра, застеленное тонким голубым покрывалом. Паспортист отправился в четвертый угол, где в маленькой кроватке спал Петрик, его двухлетний сын, прижимая к себе игрушечную лисицу. Несколько минут мужчина смотрел на него. Мальчик, помимо одеяла, был накрыт шалью - точно такой же, как на вахтерше - и ещё телогрейкой. В комнате в самом деле было прохладно, тем более для больного ребенка. Увы, на отопление пока не хватало. Петрик был, пожалуй, меньше, чем положено в возрасте двадцати четырех месяцев. Хрупкий мальчуган, с тонкими тёмными волосиками, вздернутым носом и короткой верхней губкой. Пожалуй, не очень похож на отца. Ну и ладно. Паспортист наклонился и, отлично зная, что тёща убила бы его за это, легонько дотронулся пальцем до щеки ребенка. Мальчик тут же проснулся, встрепенулся, собирался было заплакать - но, увидев отца, притих. - Бапа... бапа лисёл! - залепетал он. - Да. - подтвердил паспортист. - Это твой папа пришел, и сейчас он покормит тебя... кашкой покормит. Словно отзываясь на его слова, в комнату вошла его жена Ксения. Она несла маленькую жестяную мисочку, наполненную пшенной кашей. Женщина не поздоровалась, и вид у неё был кислый. Паспортист не стал спрашивать, в чем дело - Ксения выглядела так всегда. Даже когда он впервые увидел её в Доме знакомств, наряженной в голубое платье, она выглядела так, словно на неё накричали. Это сильно её портило, даже смешные мелкие кудряшки морковного цвета не исправляли положение. Однако надо было выбирать. Если бы он отложил женитьбу ещё на один год, холостяцкая пошлина стала бы съедать уже 40% зарплаты. А потому он по стеночке обошел нескольких явно перезрелых - им всем было не меньше двадцати пяти, чего ради они столько ждали? Им ведь не только о налоге надо заботиться, но и о потере кондиции - девиц, что энергично флиртовали с ним, и кивнул Ксении, что сидела на стуле, и выглядела несколько свежее, особенно на фоне белой стены. Тогда она улыбнулась ему - и это, видимо, была первая и последняя искренняя улыбка, что он видел на её лице. Карл вернулся к сыну. - Вот мама кашку тебе принесла, сейчас ты её скушаешь, примешь лекарство, и станешь здоровеньким... - Каську. Малыш уселся, схватившись за палец паспортиста - все его одеяла соскользнули вниз. Мужчина подоткнул их и стал кормить его кашей. В уме Карл поставил галочку - сказать тёще, чтобы впредь варила кашу на молоке. Не только ему, но и семье следует обходиться без молока. Да, с продуктами туго, и молочная кухня служила подспорьем им всем - но теперь пора с этим кончать. Петрик больше их всех нуждается в молоке. Странно, что мудрейшая Сильва сама до этого не додумалась. А могло ли быть иначе? Сильва заботилась прежде всего о дочери. Даже после появления внука у неё все мысли были о дочери. Женщина была одержима желанием защищать Ксению от опасностей, реальных и воображаемых. Оттого она ещё до первого официального свидания явилась к Карлу на работу (тогда он трудился продавцом на овощебазе, лотерея здорово подвела) и учинила ему допрос - кто? зачем? почему моя Ксения? Оттого она настояла на совместном проживании, хотя у неё была своя комната при заводе. Оттого она спрашивала, принес ли он лекарства и вырывала у него из рук продукты. И хотя лекарства в данном случае предназначались не Ксении, а Петрику, само выполнение/невыполнение задания напрямую относилось к дочери, к тому, может ли этот человек о ней заботиться. Ксения этой заботе, половину которой составлял контроль, не противилась. Не то она с ней свыклась, не то была ей даже рада. Она никогда не стремилась к самостоятельности. Она даже не начинала разговоров по собственной инициативе. Раз ей с мужем пришлось долго - минут сорок - идти по городу, потому что автобус сломался, а на рынок, где выбросили шерсть альпаки, надо было попасть в тот же день. И за все эти сорок минут она не проронила ни слова. Мужчина специально решил, что будет молчать, что подождет - не заговорит ли жена? Но нет, она не заговорила. Ксения шла и шла вперед, в лицо ей дул жаркий ветер, раздувавший платье из тонкого зеленого ситца. Ребенок, несмотря на жар, мигом доел кашу. Паспортист отставил миску и снова перечитал инструкцию, что была примотана к коробочке суровой ниткой: по ложке после еды. Потом он взял чайную ложку, принесенную загодя, растворил желтоватый порошок в маленькой чашечке с водой, и одним слитным жестом влил её в ротик сына. Раздался такой вопль, что, казалось, от него сильнее затрепетал уголок обоев. - Ш-ш, - забормотал Карл, наклоняясь к ребенку. - Не кричи, не кричи, ты же умный мальчик у меня... всё, всё. Глотай, не выплёвывай. Молодчинка. Петрик был послушный ребенок для своих лет, и к тому же у него не оставалось к тому времени сил сопротивляться. А потому он со стоном проглотил лекарство. Чтобы ребенок заел противный вкус, Карл вручил ему маленький кусочек хлеба. Петрик живо его съел. Теперь, когда со всеми делами было покончено, можно было и развлечься. Карл сунул руку под кровать и вытянул оттуда маленький фанерный ящичек - родственника их гардероба. В нем лежали все игрушки Петрика: дудка, деревянные кубики разных цветов и несколько жестяных бубенчиков. Ещё там было несколько кукол-бибабо, которые Сильва собственноручно сшила ещё во время беременности дочери. Паспортист даже представить не мог, где она достала для них материалы, и, главное - когда она могла урвать время? Конвейер требовал постоянного внимания, тем более на её часовом производстве. «Тут надо иметь свои хитрости.» - говорила она в ответ на все расспросы, не скрывая гордой, довольной ухмылки. Куклы действительно были хоть куда, почти как из магазина. Головки из шариков для пинг-понга обтянуты марлей, на них аккуратно вышиты бисерные личики - красными бусинками рты, а голубыми и зелеными - глаза. Сами перчатки - из обрезков наволочек, пижам, из лоскутков мешков и даже пакетов. Петрику больше всего нравились эти игрушки (чем Сильва глубоко гордилась). Он бурно радовался, когда отец, стоя на корточках у его кроватки, надевал на одну руку - одну куклу, на другую руку - другую, и начинал разыгрывать разные смешные сценки: «Пожалуйста, ваш паспорт!» - говорил он низким голосом за одну из кукол, и отвечал высоким голосом за другую: «А что такое паспорт?» «А это такая квадра-атная кни-ижечка, без которой вас сюда не пустят ни жить, ни работать! Паспорт - это вы са-ами!» «Папа! - смеялся Петрик. - Пахьпорть!» Папа сливался с паспортом. Но в этот раз Петрик не захотел смотреть сценки. Когда Карл надел на руку одну из кукол и собирался поздороваться с ним, ребенок сморщился, стал отворачиваться и уже хотел захныкать. Тогда паспортист убрал бибабо от греха подальше (в нем колыхнулось злорадство - так-то, Сильва, не всегда твои средства хороши!), прижал сына к себе и стал медленно ходить с ним по комнате. - Ну вот, ты у нас молодец, правда? Как я и сказал. Кашку скушал, лекарство выпил - вот и всё, что от порядочного человека требуется, да? Ты у меня мальчик порядочный. Ты мой Петрик, ты мой умница... Ребенок вскоре успокоился и положил головку на плечо отца. Паспортист устроил его на груди, под полой шинели, которую так и не снял. Даже сквозь толстую ткань рубашки он чувствовать, как Петрика лихорадит. - Мама на кухне, есть нам готовит... А мы тут пока гуляем. На той неделе, говорят, будет солнечно... и мы сходим вечерком погулять уже на улицу. К пруду. Может быть, там есть уточки. Как говорят уточки? Кря-кря. Давай посмотрим, что у нас за окошком, не идет ли дождик?... Дождик так и не пошел. Зато во всём своём великолепии предстал плакат в четверть гигантской стены, от которого паспортист сбежал пол часа назад. Мужчина знал, что он сейчас должен сказать ребенку: «А вот наш начальник! Гений гор и лесов, Творец эпохи невиданного обновления, Герой и работник... Он думает о нас ежечасно, ежеминутно... и пусть для тебя не всегда хватает каши и печенья, да и зябнем мы не только на улице, но и дома, знай - все лишения он испытывает в десятикратном размере. И что мы должны положиться на него, тогда в конце-концов всё будет хорошо... Арстотцка - это он. Он - это Арстотцка. Слава Арстотцке!» Но паспортист молчал. Ребенок тоже молчал, пригревшись на отцовской груди. «Ну что им стоило повесить, например, какой-нибудь пейзаж? - с досадой думал Карл. - Вид Денна, горные вершины, как на Юге, например, или просто лесные кущи, как на равнинах... Вид, который пробуждал бы патриотизм.» Карл Торп любил свою страну. Он родился в Арстотцке и вырос в ней, её соки вскормили и вспоили его - и этого паспортист забыть не забывал даже в своих снах. Он воевал за Арстотцку. Теперь ради родины он сидел от звонка до звонка на муторной и опасной работе. Он служил Артотцке, был её верным псом - псом, что с помощью своего собачьего нюха отслеживал несовпадения во всех бумагах, держал в голове тысячи и тысячи мелочей. Этой же готовности к самоотречению ради земли, по которой сделал первые шаги, он хотел научить и сына. Ради земли. Но не ради лидера. Карл был вполне... был полностью уверен, что человек стране быть равен не может. Даже самый талантливый и самый упорный. А потому он отвернулся от окна и увидел Ксению - она стояла в дверях, стиснув в кулаке завязку от фартука. На лице у неё застыло ещё более обиженное выражение, чем обычно. Она ревновала. Кладя ладонь на спинку Петрика, мужчина молчал. Он хотел бы ей объяснить, что это глупо, что пусть он развлекает ребенка по вечерам - она та, кто проводит с малышом всё оставшееся время. Что ребенку нужны оба родителя, и это очень просто. Но в глубине души он осознавал, что слова тут ничем не помогут, Ксения должна понимать такие вещи сама. А раз нет - увы. Ксения глупа. - Готов ужин? - шёпотом спросил паспортист. Ребенок тихонько сопел ему в ухо. - Да, иди ешь. - бросила ему жена и исчезла в проёме. Ели они во второй своей комнате, которая условно называлась «зал», а на самом деле была просто ещё одной спальней. Там стояла красная софа тёщи, дубовый гардероб, доставшийся в наследство от прадеда - там хранились все их шубы, а ещё этажерка с десятком книг, обеденный стол, уже накрытый, и раскладушка дяди Фальстафа. Сам дядя Фальстаф сидел на софе с «Правдой Арстотцки». Увидев паспортиста, он встал, стыдливо улыбаясь. Этот плюгавый, с вялым ртом мужчина вызывал у Карла раздражение - подспудное, но постоянное. Дядя Фальстаф - дальний родственник, может быть, даже и не дядя, но близко - вообще не должен был жить с ними. Просто раз, вскоре после женитьбы Карла на Ксении, он явился на пороге с какой-то дурацкой историей про критичную неудачу на рабочей лотерее, обострившийся остеохондроз и потоп в его маленькой комнатке при котельной. Мужчина бы запросто его спровадил - но Фальстаф своим хватанием за поясницу, блеющими интонациями и взглядом холуя уже успел очаровать его властную тёщу. А потому на свет появилась раскладушка, которая временно воцарилась в углу комнаты - и это временно растянулось на три года. Даже рождение Петрика не прогнало его из дома вон. Конечно, он работал - счетоводом на всё той же котельной. Но была одна маленькая проблема - там с перебоями выдавали жалование. Почти через каждую неделю, когда Карл на правах главы семьи требовал от дяди сдать деньги в семейный кошелек, тот разражался целой какофонией скрипов, покашливаний и хмыканий, среди которых попадались слова вроде: «Управляющий... касса... не отпускают... а там... а этот...», которые в сумме значили: «Мне на этой неделе не платили». Из-за этого у него на лице маячила стыдливая, заискивающая улыбка. Ещё он, завидев Карла, всегда вставал. «Вы же отец семейства, уважаемый Карл, - дребезжал он, - кормилец... в отличие от меня» На этом месте его всегда прерывала Сильва, шумно заверяя, что он-то так говорить не должен, он-то на своём веку проработал, и повоевать успел слава богу... Стоит заметить, что военные услуги Карла она никогда не упоминала. Часто перед сном паспортист думал - что-то тут нечисто. Одно из двух: либо Фальстаф прятал, скрывал заработанные деньги, либо просто ленился напрячься и выбить из гнусного управляющего свой заработок. А зачем бы? Карл так и сяк накормит, и напоит. А ему остается только посиживать на софе да газетку читать. И тогда Карлу в вечной дядюшкиной ухмылке, в его скрипучем голоске и согнутой спине начинало чудиться откровенное издевательство. Не здороваясь с дядей, Карл посмотрел на стол. Там стояло четыре тарелки, кастрюля с супом из картошки и лука, хлеб, и четыре яйца вкрутую. - А грудинка где же? - спросил он. - У нас же ещё оставался кусочек... - Мы с мамой доели днем. - слегка краснея, сказала Ксения. - Была ведь наша очередь мыть этаж, мы так устали, что решили закусить мясом... Если бы дядя Фальстаф слопал всю ветчину, паспортист дал бы волю скопившейся своей злобе и врезал - но жену и тёщу, что трудились наравне с ним, он обделять не собирался. А потому он улыбнулся и сказал: - Ну и молодцы. Суп был не слишком хорош, но голодной семье он казался великолепным - особенно Карлу, который работал без обеденного перерыва. Увы, его занятие не следовало прерывать даже на пять, на десять минут. Поток людей был словно кровь в вене Арстотцки - а закупорка вены зачастую оборачивается смертью. Карл опускал веки и видел лица, лица, лица... мрачные, заинтересованные, тревожные, глупые, красивые, равнодушные - и все серые из-за тонкой сетки, что отрезала их от него. Никто с ним не заговаривал. Фальстаф сосредоточился на супе (паспортист провожал глазами каждую ложку, что исчезала в желтозубом рту дяди), а Ксения с матерью углубились в свой собственный разговор. Вдруг Ксения посмотрела на мужа и сказала: - Петрику исполнилось два года три месяца назад. Карл, что собирался уже откусить от варёного яйца, замер. Ноздри ему щекотал кисловато-тёплый запах белка. - И что?... - И то, что скоро у нас появится ещё один налог, если я снова не забеременею. - Ах-х... о-о... - чуть слышно забормотал Карл, его ногти вознились в податливую поверхность так, что он едва не раздавил яйцо. Это был ещё один проект Начальника, о котором он, занятый заботами о Петрике, забыл. Поредевшие после войны ряды арстотчан было решено восстановить, запретив не только аборты, но и воздержание. Замужние женщины возрастом до сорока пяти должны были рожать по ребенку раз в три года. Уклонение от деторождения открыто называлось дезертирством и облагалось налогом. Очень чувствительным. - Вот как. - вслух сказал мужчина. Он боялся, что в ужасе захихикает. - Ага. Он уже почти начал думать, какие ещё расходы можно сократить - отказаться от воскресного риса и от мяса (увы! увы!), печь хлеб самостоятельно, а не покупать его, и начать пользоваться свечами, дабы не платить за электричество... И вдруг его осенило. Карл положил на тарелку яйцо, которое так и не надкусил, и стал в упор смотреть на дядю. Смотрел он так долго, что дядя в итоге это заметил. - Что? - настороженно спросил дядя Фальстаф, откладывая ложку, которую до того облизывал. - Чем обязан? Паспортист начал свою речь шёпотом, который мало-помалу становился всё громче и громче, злее и злее: - Милейший Фальстаф! Вы обязаны мне почти всем, что у вас есть - помимо вашего золотого зуба, обручального кольца и шелкового галстука, что вы держите в коробочке из-под домино. Вы едите мою еду, пьёте мой чай, читаете мои газеты и спите под моим одеялом. При этом вы платили мне за это благодарностями и обещаниями. Я это терпел. Но теперь, когда обстоятельства меняются, я терпеть это не буду. - тёща хотела вставить какую-то негодующую реплику, но Карл одним взглядом сумел осадить её. - И я ставлю вас в известность, что сей налог на целибат (нам его не избежать, ибо это всяко дешевле, чем ещё один ребенок) мы будем платить из вашего кармана. Если же деньги у вас всё равно не появятся, - тут дядя сделал негодующее лицо и хотел было что-то вставить, но тем же взглядом Карл заставил замолкнуть и его, - то я выгоню вас вон. И перед этим реквизирую ваше обручальное кольцо, галстук и золотой зуб в счет вашего долга. Это его не покроет, это лучше, чем ничего. Ну как, вы меня услышали? Завтра же вы идете на работу и любым способом - мне неинтересно, каким - выбиваете свою законную зарплату, которая переходит к нам, а не то... - Хорошо!! Хорошо!! - захрипел мужчина. Если в начале речи Карла дядя сидел в расслабленной позе, с локтями на столе и сутулой спиной, с отсутствующей улыбкой на увядшем лице - то теперь он корчился на своём стуле, словно увидел бегающую по столу сороконожку. При этом от пытался закрыть лицо руками (паспортисту пришло в голову, что он закрывается от остатков супа в своей тарелке). - Всю зарплату я вы-вы-выбью, я сделаю так, как вы хотите... - Этого не я хочу. Это так требуется. - уже спокойно заключил Карл. Потом он наконец-то! откусил от варёного яйца и взглянул на жену с тёщей. Те сидели с глазами круглыми, как плошки. Им было, чему удивляться - Карл никогда себя так не вел. У Сильвы от возмущения продолжали подрагивать губы. Наконец она открыла рот - но вместо того, чтобы возмутиться жестокосердием зятя, она вдруг сказала: - Пойду принесу чай. Потом она встала с места и бросилась на кухню, где одна из соседок присматривала за их кипящим чайником. А Ксения продолжала просто глядеть на мужа с явным шоком, но без тени возмущения. Скорее, в её глазах мерцало нечто похожее на облегчение. Тут Карлу впервые пришло в голову, что жену тоже могло раздражать навязчивое присутствие Фальстафа. На столе появились старые керамические кружки с гербом Парадизны - при некотором усилии воображения они могли сойти за наследство от отца - и стеклянная вазочка с вареньем. При виде неё у Карла отлегло от сердца. Начать с того, что варенье было прекрасное - по сути, просто ягоды земляники, растертые с очень небольшим количеством сахара. Оно пришлось бы к столу самого придирчивого гурмана, да даже Начальник, наверное, им бы не побрезговал! Вероятно, это была лучшая еда в их доме. А ещё на ум приходили воспоминания о том, как собирались для этого варенья ягоды. Тогда стояло благодатное лето, и люди тянулись в леса за грибами, ягодами, корешками, зеленью и рыбой, а счастливые обладатели арбалетов - за дичью. Власти пытались было запрещать «эксплуатировать природу», но вскоре поняли, что это невозможно, и, что называется, переобулись в воздухе. Издали кучу указов, регулирующих охоту, сбор грибов, расставили знающих людей. Потом Карл даже думал, что в этом был смысл, не то народ просто обескровил бы леса. Так вот, это было вскоре после первого дня рождения Петрика. Мальчик, понятия не имевший, что он именинник, спал под деревом в деревянной корзинке под раскидистым дубом - а его родители, а так же дядя Фальстаф суетились вокруг, собирая землянику. Вскоре вернулась Сильва. В правой руке у неё была корзина, полная волнушек, груздей и сыроежек, а в левой - огромный белый гриб. Идеальный, как из картинки в детском букваре. Шляпка глянцевито-коричневая, а толстая ножка гладкая, белая... Устроив перерыв на сухари, яблоки и березовый сок, они все глядели на этот гриб, что положили поверх остальных. Настроение у всех при виде богатств, наполнявших корзину, здорово повысилось. А как было хорошо в лесу! Карл помнил, как сидел в траве, возле своего кузовка с земляникой, и с удивлением оглядывался вокруг. В шелковистой траве цвели желтые и голубые цветы, названия которых он не помнил, шершавая кора деревьев была тёплой, дул душистый ветерок, над головой пели невидимые птицы, а золотистая от солнца листва колебалась и шелестела. Этот мягкий шелест был, казалось, осмысленным, и пытался что-то сообщить лично ему, Карлу... В тот момент ему казалось, что в их странной семье присутствует нечто хоть отчасти похожее на взаимопонимание - так сплотил их общий радостный труд, тёплый день окружающая красота. Ему казалось, что всё ещё будет хорошо. Карл сморгнул и вернулся в настоящее. Дядя Фальстаф уже исчез из-за стола. Не было за ним и тёщи - не пошла ли она его утешать? А Ксения медленно собирала со стола посуду. Под глазами у неё залегла синева - сказывалась ежедневная непреходящая усталость. - Не налить ли тебе ещё чаю? - спросила она, заметив, что муж смотрит на неё. - Нет, спасибо. Мгновение поколебавшись, Ксения поцеловала мужа куда-то в бровь и вышла с подносом в руках. Паспортист остался один в комнате. А в окна наконец-то забарабанил дождь.