Смятение страстей

— Подойди сюда, Гамлет, сядь подле меня. Я так давно тебя не видела… и надо же было случиться, чтобы причиной нашей встречи послужило столь ужасное горе… Гамлет слышит аромат, царящий в покоях матери — тонкий сладковатый запах, знакомый ему с детства и не забывшийся за время учёбы в Виттенберге. Духи, притирания, ароматная пудра… В груди становится тесно, словно сердце сдавил закованный в латную перчатку невидимый кулак. В детстве он любил этот нежный сладкий запах больше всего на свете, всегда с нетерпением ожидал того момента, когда мать вновь призовёт его в свои покои. Минуты, проведённые наедине с нею — такой прекрасной, такой сияющей и нежной, — казались ему чудесными подарками, всё равно что мешочек сладостей или позолоченная деревянная шпага. Но сейчас, вскоре после похорон отца, которому злой рок даже не дал проститься с единственным сыном, запах духов и пудры кажется неуместным и почти кощунственным — как блудница, осмелившаяся прийти в храм с непокрытой головой и полуобнажённой грудью. Мать только что схоронила любимого мужа, как у неё может находиться желание умащать себя духами?.. Или для женщин забота о своей красоте и впрямь столь же естественна, как необходимость дышать и принимать пищу? Мать берёт его за руки — прикосновение её пальцев словно нежнейший и прохладный шёлк, — тянет, побуждая опуститься вместе с ней на край кровати, и Гамлет подчиняется. Край его бедра касается раскинувшейся юбки её платья, запах духов становится сильнее. Внезапно ему остро хочется на воздух. На свежий холодный воздух, влажный и солёный от дыхания моря, остужающий голову и делающий не такой нестерпимой скорбь по отцу. Или обратно в Виттенберг, в комнаты, где пахнет древними фолиантами, пылью и дешёвыми свечами, туда, где он был счастлив, в то время, когда ещё не ведал о смерти отца… Мать заглядывает ему в лицо — всё тот же нежный взгляд, всё те же огромные сияющие глаза. Она бледна — от скорби ли по мужу, от контраста белизны кожи с чёрным бархатом траурного платья или от белил и пудры? Верно говорят: ни в чём нельзя быть уверенным, когда речь идёт о женщине… Вслед за этой мыслью охватывает стыд. Он дурной сын, он несправедлив к матери, разве не тоскует она так же, как и он? Разве не плакала навзрыд на похоронах? А что по-прежнему пользуется духами и пудрой — что ж, он ведь тоже не сменил от скорби бархатный камзол на рубище нищего. Вдова короля и королевский сын должны выглядеть достойно, даже если короля более нет в живых. Теперь, после смерти отца, королём должен стать дядя Клавдий — сам Гамлет слишком молод, никто не помышляет о том, что корону полагалось бы надеть ему, — но юноше всё ещё слишком сложно думать о дяде как о новом властителе Дании. — Ты так вырос, мой милый сын, — мать убирает с его лба завитки волос, касается ладонью щеки, и на какую-то долю мгновения Гамлет снова испытывает нелепое желание отстраниться. — Совсем взрослый… и так похож на отца… Её лицо совсем близко. Слова приятны — он всегда хотел стать похожим на отца… В чёрном траурном платье мать выглядит совсем юной. Или это снова благодаря пудре?.. — Спасибо, матушка, — Гамлет ловит тонкую изящную руку матери и целует — не тыльную сторону, а раскрытую ладонь. — Ты уже бреешься? — мать не отнимает руки, но снова касается другой его лица, гладит по щеке. — Вообще-то, давно, матушка, — Гамлет невольно улыбается. — Да, и правда. Просто кожа совсем нежная. А вот черты лица, — она обхватывает его лицо обеими руками, — черты уже совсем мужественные… ты и правда вылитый отец… мой Гамлет… При последних словах матери на миг возникает странное ощущение — будто она обращается не к нему, а к умершему отцу, он ведь носил то же имя… Голова кружится — ему что, стало дурно от запаха духов? — Наша потеря невосполнима, матушка, — слова, правильные и уместные, кажутся бессмысленным набором звуков, собственный голос — чужим и далёким. — Но с Божьей помощью мы переживём её вместе. — Да… да, конечно, — мать отвечает рассеянно, словно думает сейчас совсем о другом; тяжёлые юбки шуршат — она придвигается по кровати ближе. — Конечно, мой милый, мой Гамлет… Она целует его в губы — как целовала ещё в детстве, но сейчас всё иначе… хотя с виду — точно так же. Но он уже вырос, мать права, он более не ребёнок, но мужчина, а она будто всё так же юна, как нестареющая чародейка из сказочного замка, и её губы — мягкие и тёплые… и почему она целует его дольше, чем — по его воспоминаниям — целовала прежде?.. Почему продолжает называть «мой милый» и «мой Гамлет», но больше не говорит «мой сын»? Почему… Кружится голова. Хочется вырваться из душистых объятий матери и вскочить — даже если потом придётся просить у неё прощения за неучтивость, — но её тонкие руки внезапно кажутся сильными, словно кольца Эдемского змия, их не разнять, не отстраниться от её губ, покрывающих его лицо поцелуями, сладких, словно спелые вишни… Он безумен. Или она. Или оба. Всё это ужасно… неправильно… и… …и оскорбляет память отца. Последняя мысль почти заставляет Гамлета сбросить чары материнских объятий, но Гертруда отстраняется первой. Прерывисто вздыхает, снова смыкает руки у него на поясе, кладёт голову на плечо. — Знаешь, — теперь её голос звучит странно спокойно и почти задумчиво, — ты ведь уже достаточно взрослый, чтобы потребовать корону. Многие встали бы за тебя. И я… — она поднимает голову, смотрит Гамлету в глаза, и его впервые пугает её взгляд, исполненный одновременно холодной решимости и тёмной страсти, — я могла бы тебе помочь. — Я не питаю особой любви к дяде Клавдию, — вопреки опасению Гамлета, его голос не дрожит, — но, полагаю, сейчас он станет для Дании лучшим королём. Я ещё слишком молод… — ему приходится сглотнуть, прежде чем произнести следующее слово, — матушка. Гертруда улыбается. Как кажется Гамлету, с сожалением — вот только чем оно вызвано? — Да, — говорит она. Снова гладит по щеке, снова обхватывает ладонями лицо и целует в губы — и хотя разумом Гамлет хочет отстраниться, тело жаждет совсем иного. — Да, мой милый сын, возможно, ты прав. Она наконец-то снова назвала его сыном. Но в покоях всё равно слишком душно от аромата духов, и слишком тесно в груди, и пылают щёки… — Простите, матушка, — он наклоняется, целует её руку — на сей раз с церемонным почтением. — Мне дурно… позвольте удалиться. Я хочу пройтись над морем. — Дурно? — Гертруда кажется искренне обеспокоенной. — Может, позвать лекаря? — Не стоит, матушка. Всё в порядке, мне просто нужно на воздух. Вы позволите?.. — Да, — во взгляде матери всё ещё сожаление — и Гамлет ненавидит себя за то, что такое же сожаление отзывается у него внутри. — Да, сынок, конечно. Встать. Поклониться. Покинуть покои — более быстрым шагом, чем собирался. Воздуха… скорей — солёного морского воздуха… Как же душит порочно-сладкий запах духов… Неправильно… ужасно… невозможно… Не думать, не думать, не вспоминать… Покинув замок, Гамлет останавливается, привалившись к каменной стене, и резко дёргает ворот сорочки, разрывая драгоценные кружева и шёлк.

***

С похорон на брачный стол пошёл пирог поминный… Придворные веселятся. Радуются и веселятся — хотя совсем недавно прижимали к лицам надушенные платки, демонстрируя скорбь по умершему королю. Король умер — да здравствует король! Король берёт в жёны вдову своего брата — да здравствует Гертруда, наша горячо любимая королева! Да здравствует король Клавдий! При датском дворе всегда умели праздновать и пировать. Гамлет старается не смотреть в сторону дяди и матери, и всё же взгляд раз за разом падает на их лица. Мать выглядит счастливой, смеётся, склоняется к тому, кого ещё вчера звала братом, а сегодня зовёт мужем… ужели её веселье непритворно?.. Некстати вспоминается тот вечер в её покоях, сразу после похорон отца. То, как она осыпала его лицо горячими поцелуями… её слова, что он мог бы потребовать корону, что она бы его поддержала… Возможно ли?.. Может ли быть такое, чтобы вдовствующая королева, не погнушавшаяся кровосмесительным венчанием с братом мужа, готова была вступить в ещё более кровосмесительный брак? Могла ли она хотеть взойти на трон… как жена своего сына?.. Немыслимо. Невозможно. Отвратительно. Но эти поцелуи… её слова… Гамлет сглатывает, чувствуя во рту острый привкус желчи, и тянется за кубком с вином; пить не хочется, но хочется смыть омерзительный вкус. Несколько глотков даются с трудом. На долю мгновения кажется, что его вырвет прямо сейчас, на мозаичные плиты пола — но затем становится легче. Что двигало матерью в тот вечер? Помутился ли у неё на краткое время рассудок от скорби по мужу и схожести с ним выросшего сына — или же это был лишь холодный расчёт и стремление во что бы то ни стало остаться царствующей королевой? Могла ли она, не сумев соблазнить сына, обратить свои женские чары на Клавдия? Нет. Нет. Это слишком отвратительно… слишком. Мать не может быть… настолько мерзким созданием. Должно быть, виной всему всё же похоть. Слабость женской натуры. То, о чём толкуют священники. Подумать только, воспоминание о том, как она целовала его, сравнивая с отцом, ему льстило. Он даже позволил себе лелеять в памяти её слова и поцелуи — хоть поначалу и пытался забыть… Но, выходит, дело не в его схожести с отцом, а только лишь в распущенности матери? Уж кто-кто, а Клавдий никогда не был схож лицом и статью со своим братом. Если верить портретам, старший из царственных братьев пошёл в отца, а младший — в деда по матери; никто не сможет предположить, что нынешний муж напоминает королеве покойного. Может ли быть так, что матери вообще всё равно, с кем… с кем… Снова вкус желчи во рту. Ещё глоток вина — приглушающий едкую горечь, но не смывающий полностью. Или всё ещё хуже? Быть может, мать целовала его, не думая ничего дурного, и в её словах о короне была лишь рассудительность, но не собственное властолюбие и не похоть… быть может, запретные мысли и желания — лишь его, не её, и в своей мерзости он смеет считать мерзостной мать? Но тогда — как могла она, ещё недавно любящая жена и скорбящая вдова первого мужа, стать женой Клавдия?! Вопросы, вопросы, вопросы. Сплошные вопросы — один другого страшнее. И — ни одного ответа. Дядя смотрит на него в упор, салютует кубком, самодовольно усмехается в густую чёрную бороду. На миг создаётся ощущение, будто он знает мысли Гамлета — и знает о том вечере в покоях королевы. Может ли быть… что мать ему рассказала?.. Обнимала, рассказывала в перерывах между поцелуями о своей попытке соблазнить сына — и они смеялись вместе… Как неуклюж наш Гамлет, мой милый Клавдий, он даже не осмелился ответить на страсть своей матери!.. А ведь я чувствовала, мои поцелуи не оставили его равнодушным… Нет. Нет, нет, нет. Ему мерещится. Всё не настолько… не может быть настолько ужасно. Дядя лопается от самодовольства, заполучив престол — и женщину, которую давно вожделел. Иной причины нет. Взгляд юноши снова скользит по залу. Задерживается на лице Офелии, дочери Полония, тонкой линии её профиля, нежного и строгого одновременно, как на драгоценной камее, вырезанной из слоновой кости. Его внимание не остаётся для Офелии незамеченным. Девушка чуть поворачивает украшенную тяжёлой замысловатой причёской головку, быстро бросает ответный взгляд из-под ресниц, улыбается краешком рта — и тут же прячет лицо за инкрустированными эмалью пластинками веера. Так прекрасна, так юна и невинна… Может ли быть, что и она, это воплощение ангельской чистоты и непорочности, превратится, достигнув зрелости, в похотливую развратницу, готовую вступить даже в кровосмесительную связь? Она ведь и сейчас не брезгует принимать от Гамлета письма, хотя он бывает весьма волен в выражении своих чувств… Принц встряхивает головой и поспешно отворачивается, испытывая желание отхлестать себя по щекам. Как смеет он так думать об Офелии?! Да, она благосклонна к нему, но лишь потому что юна и искренна… и — как хотелось бы надеяться! — любит, как и он. Невинность лишена смущения; лишь разврат порождает стыд. Говорят, что дочери вырастают похожими на матерей. Мать Офелии умерла, рожая её, но никто никогда не говорил о ней ни одного дурного слова; так как смеет он сравнивать свою любимую, дочь целомудренной и благочестивой женщины, с собственной распутной матерью?! Дочери вырастают похожими на матерей. Сыновья — на отцов. Так разве удивительно, если у порочной матери вырастет порочный сын? Каждый человек — дитя обоих своих родителей. Гамлет с силой сжимает пальцы на ножке украшенного драгоценными камнями золотого кубка. Он мерзок сам себе, он недостоин своей Офелии. Не после того… не после того, что было в покоях матери. Шумит королевская свадьба… …И мучительные вопросы остаются без ответов.

***

Взгляд туманится. Тронный зал качается, как палуба корабля, подламываются ноги… Сильные руки Горацио обхватывают сзади, не дают упасть, ударившись затылком о плиты пола. Гамлет благодарно приваливается спиной к груди друга, и они оседают на пол вдвоём. Горацио держит в руках его тело точно так же, как всегда держал в ладонях истерзанное сердце. Мёртвые тела лежат на полу грудами драгоценных одежд. Рука дяди почти касается пальцев матери — ужели он и впрямь её любил, раз пытался дотянуться даже перед смертью?.. Ужели даже злодеи… способны на любовь… Злодеи… распутники… распутницы… Простимся, королева… бог с тобой… Испуганные лица придворных похожи на застывшие фарфоровые маски, почти сливающиеся цветом с белоснежными воротниками. Они уже начали догадываться, что принц не просто поднял руку на короля в приступе безумия или же осознанно став изменником — но всё ещё не знают слишком многого. Не знают главного. Фарфоровые маски. Театр марионеток. Из живых, оставшихся в этом гулком зале, только они с Горацио — не куклы из фарфора, шёлка и кружев. Вам, трепетным и бледным, Безмолвно созерцающим игру, Когда б я мог (но смерть, свирепый страж, Хватает быстро), о, я рассказал бы… Он лежит на полу, головой на коленях Горацио. Пальцы друга — единственного, кого он без оглядки мог назвать другом, единственного, чьей любви можно было безоговорочно верить — перебирают завитки волос, гладят покрытый испариной лоб. Что-то тёплое и влажное — слеза Горацио — падает на лицо. Как если бы небо плакало тёплым дождём. Когда меня в своём хранил ты сердце, То отстранись на время от блаженства, Дыши в суровом мире, чтоб мою Поведать повесть… Горацио кивает, обещая — Гамлет видит его кивок, несмотря на затуманившийся взгляд. Обнимает крепче, касается сухими губами виска. Больше нет ни терзаний, ни страстей. Только руки Горацио, его губы на виске и тёплая влага слёз. И — покой. Дальше — тишина…