Законы пьесы

Корабль мерно покачивался на волнах — так же, как покачивается бумажный кораблик на воображаемых волнах в воздухе, когда держишь его рукой. Вверх и вниз, вверх и вниз. По морям, по волнам… Нынче здесь, а завтра там… Розенкранц и Гильденстерн уже почти привыкли к тому, что они нынче здесь, а завтра там. И даже к тому, что смысл их странствий — безусловно, необходимых, а как же иначе? — по-прежнему от них ускользает. Корабль, снаряжённый королём Дании, был, спору нет, хорош. Большой, почти не укачивает — не то что какое-нибудь утлое судёнышко. И каюты просторные, и обставлены — ну, не сказать что с роскошью, но жаловаться грех. И вправду, на что жаловаться-то? Ведь не на то же, что они по-прежнему не понимают… …ничего. Зачем-то всё это надо. Наверное. На Гамлета (он безумен, он изменился, он уже не тот, что прежде… а каким он был прежде?..) жаловаться было тоже не за что. В каком бы припадке безумия он ни убил королевского советника, но сейчас, в первые сутки на корабле, вёл себя тише воды, ниже травы — немногословный, погружённый в свои мысли. Ну и ладно. Они — его друзья, правда же? И выполняют приказ датского короля, сопровождая его в Англию. Пропади оно всё пропадом. «Я хочу домой. Я хочу домой, пожалуйста». Вслух Розенкранц этого больше не говорил. Смысл? Всё равно они ни на что не могут повлиять — и домой попасть тоже пока не могут. Ну да ничего, вот доставят Гамлета в Англию… — Уже спите, друзья?.. Оба синхронно вздрогнули, когда дверь, разделявшая две каюты, открылась. Гамлет стоял, пригнувшись в низком проёме и опираясь рукой о косяк; белокурые волосы растрёпаны, рубашка распахнута на груди. Совсем как в королевском дворце. Когда он вис на них обоих и нёс чепуху о том, при каком ветре способен отличить сокола от цапли, а они всё больше понимали, что в игре в вопросы и ответы он уложил их на обе лопатки — и обоих сразу. — Нет, дражайший принц, — ответил Розенкранц (про себя подумав: то, что они оба ещё не спят, и так очевидно). Гамлет чуть покачнулся. От корабельной качки? Или от выпивки? Нет, вином не пахнет. — Вы меня удивляете. Мой дядя-отец, можно сказать, отдал меня вам в пользование… — язык принца быстро скользнул по губам, — вплоть до прибытия в Англию… всё равно что пленника… а вы до сих пор не воспользовались?.. И это после всего, что служило когда-то залогом нашей дружбы? Разве не вы всегда искали любой возможности сыграть на всех клапанах моей флейты? Розенкранц и Гильденстерн одновременно сели на своих койках, на которых лежали поверх неразобранных постелей. Посмотрели на Гамлета, потом друг на друга. Снова на Гамлета, снова друг на друга… «О чём это он?» «И во дворце на нас вис…» «Он что, пытается сказать, что мы были любовниками?» «Все трое?» «Нам же говорили, что мы его друзья…» «Это, значит, такое у него понимание дружбы?» «Господи, это ещё хуже, чем когда тот чёртов актёр оказался сутенёром и начал предлагать нам мальчишку…» «Хуже? Почему хуже?» «Ну да… принц красив… по-настоящему красив… куда там и мальчишке, и другим…» «Но мы же не содомиты?! Или да?» «А мне почём знать?» За пару мгновений они успели передумать всё. Прочитать мысли в глазах друг друга. Гамлет продолжал стоять в дверях… — Светлейший принц… — начал Гильденстерн и осёкся. — Что ж, — Гамлет дёрнул плечом, и рубашка почти соскользнула с него, ещё больше обнажая светлую незагорелую кожу. — Если я всё так же для вас желанен, как прежде, жду вас у себя в каюте. Там кровать гораздо больше, поместимся втроём. Друзья вы мне или конвоиры, мне уже всё равно. Дверь со скрипом закрылась. Оставшиеся вдвоём Розенкранц и Гильденстерн снова посмотрели друг на друга. — Это отвратительно, — сказал Розенкранц, но его голос прозвучал далеко не так уверенно, как ему бы того хотелось. Гильденстерн пожал плечами. С одной стороны, ему хотелось согласиться, что это отвратительно, но с другой стороны… С другой стороны, принц Гамлет — как выяснилось, не только их старый друг, но и давний любовник — правда был красив. А с третьей стороны — если, конечно, может быть третья сторона, — разве они могут на что-то повлиять? До сих пор не получалось. — Ну, не знаю, — сказал Гильденстерн вслух. — Я не содомит! — выкрикнул Розенкранц и неуверенно добавил: — Наверное. — Я тоже. Наверное. — Ты уверен? — Нет. — И я. — Отказ может его оскорбить, — глубокомысленно изрёк Гильденстерн. — А он всё-таки принц. Ну, или снова припадок случится. Что нам тогда, вязать его, что ли? — Ну да. Проще… ну… отыметь. — Вдвоём. — Ага. Похоже, он того и хочет. — А мы хотим? Розенкранц прислушался к себе. Попытался понять, чего хочет именно он — а не законы чего-то там, о которых туманно толковал то ли актёр, то ли сутенёр. То ли ещё один безумец. То ли создатель всех этих законов. Иначе почему он — обычный актёр, предводитель бродячей труппы — вечно объявляется там, где его не должно быть? Но законы там или нет… — Я — хочу, — Розенкранц подумал о белой, как сливки, коже Гамлета в распахнутом вороте шёлковой рубашки, и на этот раз его голос прозвучал более чем уверенно. — Я — тоже. — Если втроём… — Розенкранц с сомнением посмотрел на Гильденстерна, — слушай, мы ведь и друг друга голыми увидим. — Ну… да. — И?.. — И — что? А то мы в бадье вместе не мылись. И вообще — кто, помнится, предлагал мне ногу полизать? — Я не в том смысле… — Розенкранц осёкся и безнадёжно махнул рукой. — Или в том? Не знаю. Неважно. — Ага. Я тебе тогда сначала удивился, а потом… Правда неважно. — Тогда пошли?.. Ждёт ведь. — Пошли. Хоть что-то по-настоящему приятное. — Во всём этом бреде. — Да. И они пошли. — Здорово было, а? — Розенкранц задал вопрос, заранее зная ответ. — Ещё как, — с чувством ответил Гильденстерн. Было действительно здорово — и это ещё мягко сказано. Гамлет ждал их в своей каюте, раскинувшись на кровати в одной нательной рубахе; веки полуприкрыты, синие глаза смотрят сквозь золотистые ресницы остро и одновременно томно. И если у Розенкранца с Гильденстерном ещё оставались какие-то сомнения по поводу того, что они должны (или не должны) делать — все они исчезли при виде этого зрелища. Они по-прежнему не помнили, был ли у них опыт в содомских утехах (и если был, то насколько большой), но, судя по всему, был. Гамлет явно помнил об их совместных развлечениях больше, чем они двое, а если учесть, что, пристроившись с двух сторон от него на широкой кровати, сориентировались они практически мгновенно… Как там говорят — память тела сильнее памяти разума?.. Ну, допустим, тебе кажется, что ты забыл, как владеть клинком, но стоит достать его из ножен, и рука вспомнит всё сама? Другими клинками они двое владели хорошо. И, как выяснилось, не только с женщинами. Что ж, вероятно, всё к лучшему. Довольны по итогам остались все трое, принц уснул счастливый и — как бы поприличнее выразиться, да ведь не выразишься же — затраханный до блаженного изнеможения… И они, растянувшись сейчас на своих кроватях, тоже чувствовали блаженную сладостную негу. Гамлет оказался в постели чертовски хорош. Всё правильно, так? Они — давние друзья и любовники. Они везут своего друга и любовника ко двору английского короля. Всё по законам… чего-то там. Тем, о которых молол не то актёр, не то сутенёр, не то безумец… …не то — сочинитель этих самых непонятно каких законов. — Плавание выходит увлекательнее, чем мы думали. — Ну да. Кто ж знал, что он… — …и что мы… — И что мы. — Но всё к лучшему. — Да. — Слушай, а что в письме его дяди? Которое мы везём? — Может, хочет женить его на английской принцессе? Чтобы перестал… ну… — …быть содомитом?.. — Да. — Не выйдет. — Ага. Законы. — Природы. Мироздания. — Пьесы. — Какой пьесы? — Не знаю. Что-то там этот ненормальный актёр говорил. — Да. Помню. — Ну что, глянем письмо? А потом осторожненько запечатаем обратно. — Ну, если осторожненько… Они сидели, свесив ноги с коек, и в полном ошеломлении глядели друг на друга. — Он же наш друг. — Точно?.. Мы ведь этого даже не помним. — И любовник. Скажешь, этого тоже не помним? — Да как не помнить. Когда оно… только что. — Вот именно. Да ещё и так… — …потрясающе. — Да. Оба помимо воли покраснели — в памяти всплыли недавние события. Взлохмаченные их руками светлые волосы Гамлета, припухшие от поцелуев губы, самозабвенные стоны… то, каким тесным он был внутри — особенно если… …особенно если — сразу вдвоём… Если законы чего-то там велели им стать любовниками принца, они были, пожалуй, не против. Нет, не так — более чем не против. Но почему они должны стать… его палачами?.. Тоже по законам? По законам — чего? Кого? Розенкранц и Гильденстерн смотрели друг на друга, и каждый читал в глазах другого эти мысли. — Но что мы можем сделать? — совсем тихо и беспомощно спросил Розенкранц. — Ничего, — так же тихо ответил Гильденстерн и уже менее уверенно добавил: — Наверное. — Я не хочу. Не хочу — так. Не хочу… его… — И я не хочу. Точнее, хочу — его. Но не… — Да. — Чёртовы законы. Чёртовы законы — чего-то там. — Пропади они пропадом. Но, может, мы всё-таки можем их изменить? Хоть как-то… хоть немножко? — Вряд ли. Не знаю. До сих пор не получалось. Но… — Но… …Гамлет стоял у неплотно прикрытой двери. Его глаза были сощурены, но сейчас их взгляд совсем не был ни томным, ни вызывающим: принц смотрел с плохо скрываемой болью. Он помнил о своих прошлых отношениях с Розенкранцем и Гильденстерном гораздо больше, чем они сами (в конце концов, это была его пьеса, его история — не их). И сейчас внимательно прислушивался, чтобы узнать, готовы ли старые друзья (и любовники) без зазрения совести отдать его на смерть — или, возможно, всё же готовы… …попытаться передумать. Если они готовы пожертвовать его жизнью — что ж, тогда он не моргнув глазом пожертвует ими. Сами напросились. После того, что было… Но если… Если они всё же… Мгновение застыло. Все мы подчиняемся законам, которые ведут нас по истории. Законам пьесы, в которой играем. Нашей — или же чьей-то ещё; по своей воле — или даже вопреки ей. Но способны ли мы хоть немного их изменить?..