может быть

Кольца тяжелые въедаются металлом соленым в пальцы, оставляя на коже полосы бело-красные и узоры кривые стали: широкие ночи Ван Гога, замазанные липким потом. Дым горький табака вываливается медленно через рот, скользя клубьями пряными по деснам, и Антон облизывает лениво сухие губы, глотая слюну горькую и комья пушистые выжженной сигареты. На зубах оседает смолой желтой клей и вата истлевшая фильтра, сворачиваясь грязью вязкой на языке; теплый пепел пачкает пылью табачной костяшки пальцев и бьется лиловыми лужами об асфальт. Улица пахнет сырой землей и паленой ватой. Антон улыбается коротко - им самим. Вытирает ладони влажные о штаны, залитые горьким кофе и, впоследствии, едкой "лаской" (которую ему выдавать хотя бы немного) в банке розовой, как по телеку, и слизывает дым сигаретный с губ, кидая на язык таблетку медовую "ментоса". Жмурится, сплевывая в лужи бензиновые на асфальте горечь липкую табака и мяты, и вытирает ладонью широкой нос, размазывая по запястьям соленую влагу; чертов март медленно клонит в сон. Где-то на стенах кирпичных многоэтажек длинные вывески с надписями на финском и смешные рисунки цветной мозаикой - питерская романтика, выстиранная с дождем. Над крышами бетонными серое-серое небо, затянутое криво пищевой пленкой, и Антону от этого закурить снова хочется до невозможности: даже в сизом дыме облаков больше, чем там, наверху. Однако пальцы дрожат коротко (минус семь), и четвертая винстона была, наверно, все-таки лишней, поэтому Шастун только вдыхает медленно сырой воздух и натягивает капюшон черный на глаза, чтоб биться ресницами длинными о край тяжелой ткани: так хотя бы теплее. Вибрация колючая телефона щекочет пространство противным "бзы", и рыжий голубь взмывает секундно вверх, оставляя у ног недопитую им же лужу. — Да? — Антон пинает мутную воду носком черным кроссовка и оправдывает мысленно сам себя: "не белые ведь, не белые". — Не дошел еще? — Да вроде как дошел, — у бордюра четыре окурка и выпленутый им же медовый "ментос". — А чего не заходишь? — Арсений смеется незаметно почти, но Антон его улыбку угадывает все равно ненарочно, — или ты номер квартиры забыл? — Забудешь тут, — губы трескаются сухо (чертов винстон), — я курил. — Я уже говорил, что курение убивает? — Чего ты только не говорил. — Так ты заходишь? Антон выдыхает тихо в тяжелый воздух, ощущая воду студеную на ресницах (то ли снег это, то ли иней), и слизывает налет желтый с горьких десен. Хочется разбавленного молоком виски или еще чего-нибудь более извращенного, но на улице вечный март, а после молока сыпь красная на лице, поэтому он просто жмет по цифрам стершимся домофона и бьет ресницами о край низкий капюшона. — Захожу. Арсений говорит что-то в ответ, но вызов летит в аут, ударяя эхом гудка короткого по подъездным стенам; возле лифта кусок желтый картона с надписью кривой синим маркером "не работает", и Антон трет ладони потные о все те же штаны: то ли утренний кофе с них собирает, то ли недопитые голубями лужи. Впрочем, седьмой этаж. — Заебись. Стены на лестничной площадке привычно зелено-серые и исписанные какими-то баннерами очередными: "ремонт компьютеров", "вышивка", "подрочу". Антон разглядывает их лениво, слушает треск песка цементного под ногами и выискивает почти неосознанно какое-нибудь глупое "здесь был граф". Но графа здесь либо не было, либо крови у него слишком уж голубые, чтоб стены подъездные маркерами исписывать; Антон останавливается на втором и ловит радужкой пятна остывшего солнца сквозь мутно-пыльные окна. Какой там уже этаж? Седьмой. Дверной звонок на стене прибит скорее уж "для приличия", и Антон шутит про себя глупо: странно, что здесь не с отливом серебряным колокол; жмет на него тоже, скорее, для красной галочки, хотя Арсений, должно быть, крикнет с кухни какое-нибудь очередное "да заходи уже, звонарь", и вставит какой-нибудь каламбур. У него на них вся жизнь, может быть, построена. Впрочем, мало ли, что там всякое "может быть". Звонок дверной наполняет площадку лестничную треском противным заевшей в ушах мелодии (где-то на улице взмыл вверх от страха облезлый голубь), и Антон смотрит выжидающе на коврик цветастый у самого входа. Палитра. Ну здравствуйте, добрый вечер, где-то это мы уже видели. Ноги вытирает все-таки: там и пепел, и глина рыхлая, и асфальт. Даже перья рыжие, но опустим. От палитры на ковре остается только картина неудавшаяся Ван Гога, и Антон усмехается довольно - чем вам не звездное небо? — Открыто там, заходи уже, — Арсений кричит смешно откуда-то с кухни, и Антон дергает ручку стальную двери, ударяя по ней металлом своих колец, — звонарь. У входа календарь церковный и, боже, этот невыносимый Арсений. — Тебе чай или кофе? Антон снимает неспешно кроссовки грязные, отмечая мимолетом, что лужи пинать ими все же не стоило, но поздно уже для сожалений; в коридоре пустом пахнет хлоркой, молочным печеньем (Арсений такое любит окунать ненадолго в горячий чай и смаковать часами на языке) и немного - дождем и дымом. Шастун нос потекший вытирает теплым запястьем и стягивает капюшон тяжелый с глаз, ощущая, как топится серый иней на ресницах, скатываясь росами по щекам. — Чай. — Не принцесса Нури, — Арсений смеется, выглядывая из-за угла косого коридора, — сам нальешь. — Шутник. — А то. У Попова волосы во все стороны, и челка пушистая запутана в дужках стальных очков, щекоча, наверное, уши; футболка черная с крестом красным на груди, исписанным очевидно чем, и мягкие тапки-зайчики. Он, в прочем, во всем этом выглядит как-то общепринято уже элегантно и строго, даже если штаны пижамные в клеточку или заколки желтые в волосах, устои. Антон этому улыбается криво (а как тут не улыбаться) и пожимает ладонью потной чужую руку. С кухни пахнет зеленым чаем и молоком порошковым. Шастун чихает громко и падает шумно на высокую табуретку, прокручивая кольцо на указательном пальце. Арсений ставит перед ним кружку теплого чая, цвета чего-то нездорового (но о полезности тут лучше не спорить), и тарелку с засыпанным сахарной пудрой рахат-лукумом. Антон иногда канючит зефир или (господи, прости) шоколадные конфеты, но печенье - все-таки его максимум. Поэтому остается только наблюдать лениво, как крошки пшеничные выпечки кружат пьяно по дну молочному кружки, и слизывать молотый сахар с перепачканных пальцев. С рук, в целом, не так уж плохо, поэтому Антон измазывается нарочно посильнее, проводя языком шершавым по ладони, и Арсений кидает в него пачкой красных салфеток. — Избавь меня от этого зрелища. Попадает, в прочем, четко в лоб. Антон хмыкает наигранно обиженно, но приказ выполняет, стирая старательно пудру сахарную с липких рук; по-хорошему, надо бы встать и вымыть их под краном, но не все же покладистым ему быть и послушным, можно немного вредности. Арсений отбирает у него кружку с чаем, и это поражение по всем фронтам: Шастун плетется лениво к умывальнику. — Приставка или посмотрим чего-нибудь? У Антона руки пахнут еловым мылом и ржавчиной воды проточной, отчего ему хочется измазать их по локоть в сахаре и снова начисто вылизать. Однако Попов его мысли читает как будто и тянет насильно на белый-пребелый диван (не испачкать бы только, боже мой). — Давай лучше кино. — Момент. Они с Арсенией не виделись почти месяц (двадцать шесть дней, если точно, и он считал), потому что у Шастуна - Москва, проекты, Кремль, может быть, перестраивать собирается, а у Попова - сырой и холодный Питер. Здесь бы песню про планеты избитые, Венеру, Юпитер, но на экране широком телека загорается название мутное фильма, и Антон не читает даже, закидывая голову на спинку высокую дивана. От Арсения пахнет зеленым чаем с молоком и вымоченным в нем печеньем. — Ты как, порядок? — Да, замерз просто, будь она неладна, ваша столица слякоти. — Ничего, — Арсений улыбается широко, собирая морщинки-лучики в уголках своих глаз, и от этого, правда ведь, лучше виски, а не какой-то там чай, — к этому привыкаешь. К чему там привыкаешь, Антон забывает, пересчитывая быстро ресницы пушистые и их тени на чужих щеках; у него на это секунд девятнадцать уходит, если не больше, и где-то на экране телевизора перечислили уже всех актеров и постановщиков. Арсений, может быть, смотрит на него тоже, не отрываясь, а, может быть, пересчитывает линии на полосатых обоях стен или кнопки на черном пульте. Арсений, может быть, не увидит его после еще пару бесконечных месяцев и отошлет сотню селфи в зеленый чат. А, может быть, переедет на первый этаж. — Арс. — Что? Все-таки смотрит. — Лестница - катастрофа. Купи квартиру на пару этажей ниже. — Лестница, — Попов улыбается так же широко, но не так почему-то, как надо, — кудесница. И переводит взгляд стеклянный на кадры статичные телевизора. Антон смотрит туда тоже, но там, откровенно, скучно, поэтому через секунду возвращается снова к теням рыжим на чужих щеках и шее. — Я что-то не так сказал? — Нет, просто, — Арсений отрывается тоже от фильма (на долго его все-таки не хватает), — ты прав. Ненавижу лестницы. — А-а. Антон хлопает ресницами (все еще мокрыми) и крутит кольца на длинных пальцах, ударяя металлом холодным по костяшкам; облизывает часто сухие губы и, моментами, до ненормального громко дышит. От него и пахнет-то до невозможности - горькими сигаретами. — Арс? — М-м. Попов, в прочем, снова смотрит глазами голубо-серыми в телевизор, и синие блики пляшут дикие танцы на поверхности влажной радужки. Поверхность радужки это вообще в рамках биологии или космоса? Арсений хлопает тихо ресницами, выбивая за секунду тысячи желто-красных звезд, и, может быть, все же в пределах космоса. Впрочем, все, наверное, может быть. — Что, если я тебя поцелую? — Что? Антон и сам думает как-то тупо: "действительно, что?" Если задуматься, у Попова на поверхности кожи миллионы созвездий медовыми родинками; Шастун соединял их линиями придуманными сотни раз, выстраивая галактику бесконечную на чужом теле, и разбрасывал по щекам и шее. У Антона только одна полярная на кончике носа и тут, конечно же, несостыковка. В прочем, спасибо, что не во лбу (хотя, может быть, так было бы и прикольнее). Но снова же: мало что "может быть". — Я говорю, что, если я тебя поцелую? — Я это с первого раза услышал, — Арсений смотрит куда-то в полосатые стены и облизывает медленно тонкие губы, — шутишь? — Нет. — А зачем? — Хочется, — Антон чешет пальцами длинными запястья, поднимая по предплечью браслеты, и повторяет невольно этот взгляд арсеньев в полосочку, — пиздец как хочется, если честно. Попов выдыхает шумно сквозь зубы и моргает часто-часто, хлопая ресницами черными по щекам-галактикам. Шастун думает, что тупее этого диалога была только его идея подарить Арсению набор для рыбалки на рождество, но там хотя бы весело было и забавно, а тут - хуйня какая-то да и только. — Антон. Между ними сантиметров семьдесят теплого воздуха и подушка кроватная, смятая под коленями; Арсений бегает взглядом по обивке белоснежной дивана, пытаясь подобрать хотя бы парочку слов, кроме матов, и попровляет неуклюже пушистую челку. Антону это надоедает раньше, чем он Арсения целует. И это, оказывается, не так уж страшно. Может быть, чуть страшнее, чем плюнуть вниз с обрыва высотой в метров двести и полететь следом, но не критично. Хотя тут дело, скорее, в том, что понимать под критичностью. Для Антона это, видимо, поцеловать Арсения, задев полярной звездой на своем носу чужую галактику, и коснуться губами сухими теплой кожи. Почувствовать на языке молоко и чай, мед и пшеницу. А может быть, даже звезды. Попов, конечно же, застывает на секунды четыре, и дергается криво в сторону, уворачиваясь. Антон думает: "похуй, пляшем", тянет Арсения за запястье и целует еще раз, потому что, как он уже говорил, хочется невозможно (до чесотки почти, до бешенства). Тут уже, конечно, без вариантов. Ведь если бы кто-то и хотел выбраться, то он бы, конечно, выбрался. Но оба как-то сдаются мгновенно и прыгают вниз (двести метров) за плевком. Арсений подается вперед и открывает пошире рот, выдыхая влажно в чужие губы; Антон останавливается на секунду, пытаясь поймать сквозь пленку пищевую перед глазами чужой взгляд, но ловит только (раз, два, пять) какие-то вертолеты и целует снова. В этот раз выходит как-то удачнее: зубами почти не стукаются и носами до боли противной не сталкиваются. Шастун только скулит тихо от удовольствия и ловит в своем рту чужой язык, размазывая по нему мед и слюни; Арсений мычит низко и тянется бездумно ближе, хотя ближе уже - некуда. Разве что, в него только, в Антона. — Арс, Арс, — мажет губами мокрыми по щекам и шее, оставляя на коже полосы влажные, — тише. — Кому еще нужно быть тише, — улыбается. Точно, скулит-то тут только Шастун. Арсений облизывает быстро губы, и Антон этот жест запоминает в мельчайших подробностях, выбивая картиной очередной Ван Гога на веках (он этим одержим), и повторяет неосознанно. Попов на это смеется одними глазами своими, охуенно синими, и тянется ладонью широкой к чужим волосам, путая пряди русые между длинных пальцев, оттягивая их назад. Шастун за этим движением нехитрым послушно следует, закидывая голову, и смотрит без остановки в чужие глаза; кадык впивается неприятно в глотку, натягивая тонкую кожу, и Антон сглатывает тяжело, когда Арсений касается губами влажными его шеи. — Арс, — скулеж едва слышный (ну ты и тряпка, Тоша). Ему, впрочем, не отвечают. Не графское это дело, точно ведь. Теплый язык касается только горячо мокрой кожи, оставляя полосу липкую слюней и пота на теле, и Антон задыхается резко, упираясь затылком в обивку белую дивана (клялся ведь себе не запачкать). — Блять, Арс, что ты делаешь? Арсений только усмехается тихо (как чертенок) и лижет снова движением широким языка чужую шею, проходясь полосой мокрой от ключиц до мочки горячей уха. Антон шипит, ладонями потными водя лихорадочно по чужому телу, и тянется губами пьяными за еще одним поцелуем. Свое он, конечно же, получает. Целуются они долго, грязно и жадно, пытаясь раствориться друг в друге кубиком сладкого рафинада в накипи желтой кружки, и жмутся слепо все ближе и ближе. Что-то трещит сухо, и Антон думает как-то лево: "то ли ребра, то ли все-таки фильм закончился". На экране черном конечные титры и строчкой отдельной спонсоры, и Антон отмахивается коротко от картинки. Ему кажется, все-таки ребра. Арсений его целует и целуется бесконечно долго и почти отчаянно, отвлекаясь иногда на то, чтобы вылизать влажно уши, грудь или шею. Антон на эти минуты задерживает тупо дыхание, перебирая между пальцев чужие ребра, и выцеловывает звезды-родинки на лице; Попов иногда смеется, уворачиваясь неловко в сторону, потому что "щекотно, Тош", и целует осторожно его, Шастуна, веки. Антону от этого заплакать истерически хочется или разбиться уже о бетон. Он, в прочем, это и делает, целуя медленно арсовы губы. И, может быть, это длилось бы бесконечно долгим светом, допустим, солнца, но пролетело мгновеньем - желтой кометой. — Антон, — Арсений лежит уже бездвижно на его груди, и Шастун только целует часто его пушистые черные волосы. — М-м? — Оно нужно было? Антон замирает на секунду и пересчитывает полоски черные на обоях. "Оно" режет неприятно уши (которые Арсений часом ранее так старательно выцеловывал) и застревает косточкой рыбьей прямо в глотке. — Мне нужно было. — Антон, — Попов поднимает осторожно голову, задевая носом чужой подбородок, и заглядывает как-то непонятно в глаза зеленые, — ты же понимаешь, о чем я. Шастун не выдерживает все же и целует Арсения в кончик носа. Тот хлопает часто глазами и дышит тепло куда-то в шею. — Понимаю. — И? — Ответ все тот же, Арс, — касается пальцами ресниц пушистых у чужих глаз, — оно мне было нужно. И нужно до сих пор. Попов подается лениво вперед, утыкаясь носом теплым в фаланги прямые антоновых пальцев. — Так нельзя, и ты это знаешь. — Знаю, — на улице сегодня дождь и ветер, хотя по телеку точно передавали солнце и звездные ночи. По телеку, конечно же, всегда врут, — мы так больше и не будем. Арсений глаза открывает, смотря с непониманием слепым в чужие. Антон только улыбается фальшиво и перебирает его волосы длинными пальцами. Он, вот, врать, например, не умеет. Когда-нибудь, может быть, и научится. Но что-то сегодня слишком много этого "может быть". Арсений кивает, поднимаясь медленно с его груди, и щелкает что-то на черном пульте. Экран загорается яркими буквами и картинками; Антон их, кажется, где-то видел. — Чай или кофе? — Давай кофе. Через три минуты Арсений принесет ему чай с молоком и печенье, они будут смотреть скучный фильм и чему-то смеяться. Потом, конечно же, пожмут друг другу руки и не увидятся еще месяца два, потому что у Арсения - сырой и дождливый Питер, а у Антона - недостроенный Кремль и что-то там. Между ними Венера с Юпитером, долгие километры и семь этажей на площадке. Заебись. Но, может быть, Арсений все-таки снимет квартиру на первом, а Шастун не начнет разговор про лестницу. Тогда между ними расстояний станет, может быть, чуточку меньше, и Антон улыбнется сухими губами немного быстрее, чем через шестьдесят один день. — Арс? — М-м. — Что, если я тебя поцелую?