Житие капитана Соколова

      Дмитрий Соколов жил в маленьком военном городке под Новосибирском и был русским офицером. Напиваясь, он стучал кулаком по столу, накрытому белой с имитацией кружева по краям клеёнкой, и кричал:       — Я русский офицер!       — Русский, Димочка, русский, — не спорила бабушка Настя, подвигая ему тарелку с котлетами. — Только не ори.       — Как не орать, бабка? — говорил пьяный Соколов, пуская слезу. — Ты посмотри, что они с нашей Родиной сделали!       — Ох ты господи, — вздыхала бабушка и украдкой прятала бутылку.       Соколов за судьбу Родины очень переживал. Времена, по его мнению, настали безбожные, и русский офицер не мог оставаться равнодушным к такому вопиющему безобразию. Душа его болела, и поэтому в преддверии выходных Соколов напивался, а потом выходил в интернет и страстно защищал честь Родины.       Потом он ложился спать, и чудилась ему иная, более духовная держава. Пшеница колосилась до горизонта, где золото поля сливалось с синевой неба; пахло летом и мёдом, и летел над этим простором колокольный звон, чистый и сладкий. Красивый молодой капитан Дмитрий Иванович Соколов ехал в шитом золотом мундире, и от всех ему был почёт — русский офицер едет! Подъедет к избе, и оттуда выйдет красивая молодая баба в сарафане и монистах, вынесет воды, поклонится и глаз не поднимет на него — робеет. А ежели встретит капитан Соколов пидораса какого или, скажем, жида, то сразу в морду такому, и никто слова не скажет. В общем, благодать и православие кругом.       Реальная Родина, однако, выглядела совсем не так. Рано утром капитан Соколов выходил в сибирскую холодную тьму и шёл меж сугробов, оскальзываясь на неубранном снегу, до КПП, где с другими русскими офицерами и гражданскими служащими ждал КУНГ. Мороз кусал Соколова за нос и за уши, не прикрытые форменной шапкой; ноги в берцах мёрзли, несмотря на связанные бабкой Настей толстые шерстяные носки. Затем капитана Соколова и других везли в стылом дребезжащем грузовике без окон в расположенную в лесу военную ракетную часть, где все они и служили. Конечно, приятно было знать, что стоит тебе нажать кнопку, и в Америку полетит ракета, которая к чертям собачьим проклятых пиндосов разбомбит, да вот только слабым это было утешением.       В остальном приятного было мало. Никакого почёту русскому офицеру никто не оказывал, майор Власов — тот и вовсе орал по малейшему поводу. Бабы кланяться не спешили, да к тому же лезли не в своё дело: служить в армии. В армии можно было заработать двадцать пять тысяч, а в остальных местах работы маленького сибирского городка платили не больше двенадцати, поэтому меркантильные бабы рвались в ряды военнослужащих, лишая тем самым Соколова важного аргумента в спорах с феминистками в интернете: он больше не мог писать им «иди послужи, потом поговорим», боясь в ответ услышать, что чёртова идиотка уже служила.       И пидорасы вот тоже. Очень они Соколова беспокоили, потому как совсем страх потеряли. И по морде ведь не дашь — по правде говоря, ни одного живого пидораса Соколов в жизни не встречал; майор Власов не в счёт, потому как тот был пидорасом не по сексуальной ориентации, а по состоянию души. Евреев среди знакомых Соколова тоже не водилось — он подозревал, что дело в исключительной хитрости этого народа, который всегда умудряется пристроиться на тёплое и выгодное местечко, а таковых в маленьком городке под Новосибирском практически не было. Приходилось громить пидорасов и евреев исключительно в интернете.       Так было до тех пор, пока в одно стылое утро, когда градусник за окном показывал рекордные минус сорок, Тоха Зайцев не огорошил Соколова удивительной новостью.       — Говорят, приказ пришёл... — сказал Зайцев, который по случаю минус сорока даже опустил уши шапки, что Соколов воспринял как проявление презренной слабости, недостойной русского офицера. — Оттуда, — и Зайцев со значением ткнул пальцем куда-то вверх, в потихоньку сереющее студёное небо. — Чтобы к каждой части прикрепили экстрасенса. Чтобы защищать от... психических атак запада.       — Бред какой-то, — сказала связистка Лена, гражданская, и потому облачённая не в бушлат, а в огромный пуховик. — Это тебя кто-то разыграть решил, Заяц, а ты и поверил. Какие ещё психические атаки?       — А такие, — обиделся Зайцев. — Не знаешь — молчи лучше. Они там каждый день новое оружие разрабатывают...       — Молиться надо, — проворчал Соколов, — тогда никакая психическая атака не возьмёт.       Он в психическое оружие вполне себе верил. Пустят на орбиту какие-нибудь спутники и давай русский народ облучать, чтоб православные люди предателями страны становились... У этих гадов ого-го какие возможности есть!       Через пару дней выяснилось, что Зайцев не соврал, и к части и впрямь прикрепили экстрасенса. Когда Соколов впервые его увидел, у него словно разряд пробежал по позвоночнику: да вот же он, живой пидорас! Или еврей. Или и то, и другое сразу.       Венечка, вот как его звали. Точнее, Соколов его так не называл, а вот бабы именно так и звали. Аж противно. Венечка... С обычной русской фамилией — Гаврилов, вот только по роже видно, что на деле он какой-нибудь Ройзман или Рабинович — ну какой Гаврилов будет матово-смуглый, со смоляными кудрями, с ресницами-опахалами и тонким горбатым носом?       Креста нательного не носит, зато на пальцах кольца серебряные, как у бабы. Одевается в чёрное и обязательно носит что-нибудь развевающееся, чтоб когда он стремительно шёл по коридору, полы трепетали за спиной, как вороньи крылья.       «И лыбится постоянно, сукин сын», — угрюмо думал Соколов, катя тележку вслед за бабкой Настей по местному супермаркету. Бабка тщательно изучала состав продуктов, ворча себе под нос, что в колбасе сплошная химия, а Соколов тем временем упивался ненавистью к экстрасенсу.       Чем подлюга занимается — непонятно. Отвели ему отдельный кабинет, и он там окопался, то и дело выползая, как змея на охоту. Остальные офицеры от него тоже не в восторге, но говорят, приказ о его назначении спустили с таких верхов, о которых и упоминать-то неприлично, поэтому никто не ропщет. И даже майор Власов на Венечку Гаврилова не орёт; Венечка как-то зазвал его в свой кабинет и о чём-то там ему нашептал змеиным шёпотом, и после этого Власов сделался задумчивый и на Венечку ни разу даже голос не повысил. А уж как Венечку полюбили женщины, как служащие, так и гражданские! От какой-нибудь секретарши, прости господи, до уборщицы — все к нему в кабинет бегают. Ублажает он их там, что ли?       Ох не зря Соколов баб не любил — баба суть дура, ведётся на красивую внешность. Вот Соколов не вёлся. Насквозь видел подлеца, нехристя, безбожника и злодея. Смотреть противно — вроде и высокий, как мужику положено, но весь какой-то тонкий, ноги длинные, да ещё в джинсах обтягивающих. Глаза бесовские, чёрные, с искорками в глубине. Губы яркие, как будто красит он их — а может и красит, с него, с пидораса, станется.       — И чего ты к нему бегаешь, Ленка? — спросил он как-то раз, поджидая как всегда КУНГ у КПП. — Это ж шарлатан.       — Ничего ты не понимаешь, — отмахнулась Ленка. — С ним говоришь — и на душе легче становится, он как будто всё про тебя знает... и не осуждает, — мечтательно добавила она, и Соколов глянул на неё с подозрением. Что ж там у неё на душе, что осудить за это можно? Блядует, небось, — решил он.       Он как-то сунул нос в кабинет экстрасенса — любопытно стало. Думал, увидит там бесовские всяческие приспособы, но кабинет был как кабинет, только пахло какой-то чертовщиной, да на столе стояло что-то, что Соколов вначале принял за большой чёрный самотык, отчего его окатило приятным азартным возмущением... но приглядевшись, он понял, что это не самотык, а чёрная свечка — правда, несколько хуеобразная. А чего ещё ждать от этого... Венечки?       Помяни чёрта — тут он и появится: Венечка бесшумно материализовался за спиной обозревающего кабинет Соколова, будто из воздуха соткался, и вкрадчивым голосом сказал:       — Что вас сюда привело, товарищ капитан?       Соколов чуть не испугался, но это было бы недостойно русского офицера, поэтому он ограничился тем, что вздрогнул и повернулся кругом, в упор уставившись на экстрасенса. Об этом он немедленно пожалел, потому что чёрные глаза будто в самую душу заглядывали, и Соколову захотелось помолиться, чтобы морок исчез. Показалось, что в ловушку поймали: воздух будто бы сгустился, стал медовым и вязким, и в мире не осталось ничего, кроме высокой фигуры, чёрных кудрей и колдовских глаз, осенённых длинными ресницами.       — Я чувствую какое-то... напряжение, — сказал Венечка, сделав изящный жест рукой в кольцах и блеснув улыбкой. — Нам с вами есть что обсудить. Садитесь, а я чаю пока налью... — Венечка отошёл от двери и направился к письменному столу.       — Пошёл ты со своим чаем! — грубо ответил Соколов и чуть не ринулся к спасительному выходу бегом, но вовремя вспомнил, что это недостойно русского офицера. Вышел строевым шагом, и только потом понял, что спина промокла от пота.       Колдует он, что ли?       В следующее воскресенье Соколов впервые за много-много лет пошёл с бабкой в церковь. Он хоть и считал себя человеком православным, но в церковь всё как-то времени не было зайти. Потому, наверное, и поддался на колдовской морок, которым окутан бесовский прихвостень Венечка... Стоя в церкви и слушая благодатное пение, Соколов вспоминал, какой Венечка мерзкий с этими его яркими губами и немужским запахом. Хуи сосёт, небось, сука такая... Большие хуи.       Соколов опомнился, испуганно оглянулся и истово перекрестился: совсем заморочил голову колдун черномазый, вот русский офицер уже в церкви о хуях думает...       Но поход в церковь не помог. Венечка всё равно чёрной змеёй вползал в помыслы Соколова, отравляя ему жизнь. Соколов даже спать нормально теперь не мог — ворочался в кровати, слушал, как бабка в смежной комнате то встаёт, то ложится, то включает на маленькой громкости телевизор, и думал, думал, думал.       А вот был бы он большим чином в Российской империи, носил бы шитый золотом мундир и сказал бы своим подчинённым: подать, мол, мне сюда Венечку-еврея! И притащили бы ему Венечку и поставили бы перед ним на колени, и Венечка смотрел бы снизу вверх своими жаркими чёрными очами. И Соколов бы размахнулся и дал бы ему оплеуху, а потом вторую! Как бы покраснели Венечкины смугло-матовые щёки, как бы он весь задрожал, а то, может, даже и слёзы бы повисли на длинных ресницах — он ведь не офицер, мог бы и заплакать... От этих мыслей Соколов отбросил одеяло, представляя Венечку на коленях, прижимающего руки к груди и плачущего, но тут бабка из соседней комнаты позвала:       — Димочка, ты что там ворочаешься? Не спится? Давай я тебе молочка с мёдом погрею?       Соколову стало стыдно, и он бабке ничего не ответил. Морок рассеялся, и вскоре Соколов заснул. Во сне пришла к нему чёрно-бурая лисица с мягчайшей шерстью и легла жаркой тяжестью на грудь, и в её вытянутых тёмных глазах вспыхивали смешливые искорки.       А через некоторое время и сам пришёл, Венечка. Ночью шевельнулось окно в деревянной раме и вдруг открылось, впуская морозный мартовский воздух. На подоконнике возникла высокая тонкая фигура, шагнула на пол и скользнула к Соколову в кровать.       — Не сметь! — возмутился Соколов шёпотом, памятуя, что за стенкой чутким старческим сном спит бабка Настя. — Я русский офицер!       — Русский, Димочка, русский, — был ответ. В темноте поблёскивали чёрные глаза и белые зубы, пахло от Венечки какими-то курениями, и весь он был гладкий и горячий, льнул к Соколову и ласкался. Ударить бы проклятого... но почему-то вдруг невозможно стало думать о том, чтобы сломать ударом тонкий горбатый нос, чтобы разбить в кашу красивые яркие губы.       «Это ведь сон. Могу делать, что хочу», — подумал Соколов.       И стал он делать то, что хотел, хоть это было и недостойно русского офицера. А хотел он лапать Венечку, стискивать его бёдра, запускать руку в кудри, кусать за шею, вымещая всю злость на этого треклятого... на этого мерзкого... Треклятый и мерзкий вздыхал, дышал тяжело и гладил Соколова по затылку и по спине, отчего в голове мутилось ещё больше. Хотелось выебать его хоть как-нибудь уже, но когда Соколов трясущимися руками попытался Венечку перевернуть — а как же иначе ещё это устроить с пидором-то — тот вдруг распахнул свои чёрные глаза, улыбнулся и сказал:       — Нет.       И исчез, а Соколов открыл глаза и очутился один в своей кровати, на скомканной, смятой и влажной от испарины простыне, с гордо стоящим членом — хоть флаг вешай... Терпеть не было сил, поэтому Соколов плюнул в ладонь, зажал член в кулак и очень тихо, сдерживая дыхание, начал дрочить. Пытался он думать о Саше Грей, но по правде говоря, никогда ему Саша не нравилась и не возбуждала. Сдавшись, он подумал, как поставит Венечку на колени, как запустит руку в его смоляные кудри и заставит открыть рот... И Венечка, конечно, с удовольствием возьмёт своими красными вампирьими губами его член и будет сосать и облизывать, изредка вскидывая ресницы-опахала и поглядывая вверх с лукавым видом. И это были, конечно, абсолютно недостойные русского офицера фантазии, но они довели Соколова до такого оргазма, что он сдавленно застонал сквозь зубы, а потом тут же испуганно застыл, вытирая запачканную руку о простыню и прислушиваясь, не проснулась ли бабка.       Как сладко ему после этого спалось — кто бы знал.       С виду Соколов вёл ту же жизнь, что и раньше. Ел бабкин борщ, драл глотку на плацу, пьянствовал с сослуживцами, привычно увиливал от попыток познакомить с приличной женщиной — за двадцать семь лет жизни у него был всего один роман, после которого он уверился, что бабы не нужны, а нормальному мужику лучше одному. Бегал от Венечки и старался с ним не сталкиваться, а как-то увидев в конце коридора его фигуру, ощутил вдруг, как по всему телу будто молния пробежала, замерев в таком месте, которое русский офицер должен использовать исключительно по туалетным надобностям.       Но по ночам...       По ночам Венечка приходил к нему, обвивался вокруг, проклятый бес. Трогал длинными тёплыми пальцами, прижимался всем телом, но никогда не давал разрядки, не позволял с собой сделать ничего из того, что сделать хотелось — даже во сне у Соколова не было власти! Он просыпался и дрочил, представляя Венечку связанного, со впившимися в кожу верёвками, с раздвинутыми ногами. Представлял, как подходит к нему и засаживает наконец-то, и хватает Венечку за бёдра, и вбивается в него на бешеной скорости... но на деле он не мог даже подвигать бёдрами — боялся, что кровать скрипеть будет.       Как-то раз Соколов лежал на грани между сном и явью, достаточно возбуждённый, чтобы фантазировать, но недостаточно бодрый, чтобы подрочить. Фантазировал он уже привычно — про Венечку. Перегнуть через стол в его кабинете и трахать в зад так, чтобы при каждом движении стол сдвигался... и вдруг — в собственной Соколовской фантазии! — они с Венечкой поменялись местами. Теперь это он стоял, прижавшись грудью к столу и бесстыдно выставив кверху зад, а Венечка держал его за бёдра и медленно входил, растягивая его нетронутую задницу. От ужаса Соколов тут же и кончил, неприлично скуля и судорожно двигаясь навстречу собственной руке.       А потом немедленно разозлился, хотя тело ещё полнилось послеоргазменной сладкой негой. Нет, это уже слишком! Одно дело — чтобы пидор у тебя сосал. Или там, ебать пидора тоже можно. Но чтобы вот пидор тебя ебал — это уж совсем из рук вон плохо.       На вопрос «кто виноват» у Соколова был ответ: виноват, конечно, Венечка. Поэтому на следующий день он пошёл в Венечкин кабинет, и когда черноглазый подлец там появился, схватил его за грудки, как следует приложил об стену и грозно сказал:       — А ну верни всё как было!       — Пришёл-таки, — спокойно откликнулся Венечка, даже не пытаясь вырваться. От него пахло восточной штукой и кофе; вблизи Соколов увидел, что глаза у него не чёрные, а тёмно-тёмно карие, и под левым — маленькая родинка. Взгляд опустился на губы Венечки, и пришлось мерзавца отпустить, потому как возникли всяческие желания.       — Отменяй своё колдовство, говорю, — буркнул Соколов, предпринимая стратегическое отступление и отгораживаясь от Венечки стулом. — А иначе я... — что иначе — он так и не придумал. Самым логичным было бы дать Венечке по морде, но вот не хотелось, и всё.       — Сядь, — сказал Венечка. Ни один штатский Соколову ещё не приказывал, но было в Венечкином голосе нечто магическое — колени сами подогнулись, и Соколов послушно сел.       — А теперь, — сказал Венечка, хватая другой стул, переворачивая его спинкой вперёд и усаживаясь на него верхом, — говори.       Соколов посмотрел на сплетённые Венечкины пальцы — на одном красовался перстень с черепом, на другом — кольцо в виде шипастого стебля; посмотрел на чёрные кудри и на красивое тонкое лицо, а потом заглянул в чёрные глаза, сглотнул и сказал:       — Да пиздец просто.       — Вижу, — спокойно отозвался Венечка.       — Мне двадцать семь, — сказал Соколов, чувствуя, как растёт в горле комок, — я с бабкой живу. Я, блядь, подрочить нормально не могу, потому что бабка в соседней комнате...       На лице Венечки не отразилось ни отвращения, ни презрения; было только понимание и сочувствие.       — Зарплаты кот наплакал. Мать квартиру продала и в Москву уехала к любовнику, меня знать не хочет. У всех нормальных людей уже семья, а я даже не знаю, кто я такой... Вот кто я такой, а?       — Это ты мне скажи.       — Ну... пидор я, да? — Венечка не ответил и даже лицом ответа не показал, и Соколов, чувствуя холодок пониже спины, сказал шёпотом уже утвердительно: — Знаю, что пидор... Что делать-то теперь?       — Жить, Дима, — сказал Венечка и перестал быть серьёзным, расслабился; Соколов вдруг увидел, что под глазами у него залегли глубокие тёмные тени, будто бы от большой усталости после тяжёлой работы. — Теперь можешь жить.       Он улыбнулся, и от этой улыбки Соколову вдруг стало так хорошо, как давно уже не было. Он сам не понял, что произошло; понял только, что с души будто груз тяжёлый упал, и жизнь, которая раньше казалась странной и запутанной, вдруг стала простой и ясной, будто кто-то фонариком осветил.       Хотя почему кто-то? Вот он и осветил...       Соколов встал, и Венечка тоже встал, отодвинув стул.       — Полегчало? — спросил он, блеснув улыбкой.       — Это ты, что ли, наколдовал?..       — Нет, Дим, это ты.       Соколов спорить не стал и пошёл к двери, но не дошёл, остановился и сказал, поражаясь лёгкости, с которой у него это получилось:       — У меня это... выходной завтра. Может, ты со мной... ну... в город съездишь? В бар сходим, то да сё...       Тёмные глаза Венечки аж округлились.       — Ты же русский офицер! — сказал он с деланым возмущением. А потом быстро написал номер телефона на бумажке, сунул Соколову в карман и выпроводил его из кабинета, растерянного и обрадованного.       «Хорошо-то как! Весна! Вся жизнь впереди!» — растроганно думал Соколов. На мгновение в голове мелькнула мысль: откуда Венечка фразу-то знает про русского офицера? Но он её быстро от себя отогнал: как будто само не очевидно, что Дмитрий Соколов — русский офицер.