Значение слов. Часть 1: Выбор слов (A Choice of Words)

      Примечания переводчика.       Philalexandros – друг Александра (тот, кто любит Александра); Philobasileus – друг царя (тот, кто любит царя)       Вот что пишет Плутарх об этой сцене. Когда Александр увидел, что один из его ближайших друзей, Гефестион, одобряет его сближение с варварами и сам подражает ему в этом, а другой, Кратер, остается верен отеческим нравам, он стал вести дела с варварами через Гефестиона, а с греками и с македонянами — через Кратера. Горячо любя первого и глубоко уважая второго, Александр часто говорил, что Гефестион — друг Александра, а Кратер — друг царя. Из-за этого Гефестион и Кратер питали взаимную скрытую вражду и нередко ссорились. Однажды в Индии конфликт дошел до того, что они обнажили мечи. К обоим бросились на помощь друзья, но Александр, пришпорив коня, подъехал к ним и при всех обругал Гефестиона, назвал его глупцом и безумцем, не желающим понять, что он был бы ничем, если бы кто-нибудь отнял у него Александра. Кратера царь сурово разбранил с глазу на глаз, а потом, приведя их обоих к себе и примирив, поклялся Аммоном и всеми богами, что никого из людей не любит так, как их двоих, но если он узнает когда-нибудь, что они опять ссорятся, то непременно убьет либо обоих, либо зачинщика. Рассказывают, что после этого они даже в шутку ни словом, ни делом не пытались поддеть или уколоть друг друга.       Александр сделал большой глоток из кубка и с трудом унял желание потереть сверлящие болью виски. Внезапные порывы гнева, буйно пронесшись, всегда оставляли его с ощущением скованности, опустошенности и какого-то подташнивания, а в этот раз не помогало даже вино. Несмотря на все усилия, прилагаемые большинством окружающих его гетайров, не приносила облегчения и дружеская компания. Ужин, задуманный поднять всем настроение и смыть напряженность, оставшуюся после разразившейся днем ссоры, постепенно стал превращаться в медленную пытку, и он видел, как его командиры обмениваются косыми взглядами – каждый чувствовал неловкость, и ни один не желал оказаться первым, кто уйдет. А те двое, на ком лежала вина за злосчастную атмосферу этого вечера, казалось, были преисполнены решимости еще больше усугубить ситуацию.       Когда бы Александр ни встречался взглядом с Кратером, лицо полководца принимало выражение исполненного достоинства раскаяния, которое выше упреков. Но едва внимание царя отвлекало что-то другое, на огрубевшие черты командира-ветерана наплывала гримаса тихого самодовольства – в ней не читалось злого умысла, такое было не в его натуре, но он явно наслаждался долгожданным возмездием: видом того, как человек, олицетворявший антитезу всему, чем Кратер восхищался и во что всегда верил, получил болезненный унизительно-публичный удар, и старый вояка не мог сдержать чувство удовлетворенности этим.       Как только они разбили лагерь тем вечером, Александр отвел своего лучшего полководца в сторону и жестко отчитал его. Но произнося слова порицания, Александр и сам знал, что было уже слишком поздно – первый порыв гнева миновал, и голос царя звучал скорее раздраженно, чем разгневанно: усталый наставник, в сотый раз предупреждающий школьного задиру, чтобы тот оставил в покое чувствительного заучку, любимчика учителя. Как надлежит солдату и истинному македонцу, Кратер принял выволочку с покаянным смирением, к которому явственно примешивалось самодовольство. Если бы Александр разбранил его сразу, пока гнев все еще кипел в крови и на глазах рядовых бойцов, реагировал бы Кратер так, как Гефестион сейчас?       У Александра вырвался вздох, когда он неохотно посмотрел на своего любимого. Нет, конечно, нет; поскольку, как царь потом выяснил, слова, сказанные Александром в застившем разум пылающем облаке гнева, ненамеренно, но вполне определённо подтвердили всё то, что высмеивал в Гефестионе Кратер. Ну откуда же он, Александр, мог это знать? Гефестион поступил как идиот, позволив старому боевому коню спровоцировать себя. Да, он все еще был молод, но молодость не служит извинением в том случае, когда твой царь даже моложе! Разве не мог он, наконец, принять, что Александр любит его независимо от чего бы то ни было? И поверить, что он действительно ставит его таланты и умения ровно так же высоко, как умения Кратера или других лучших военачальников?       Это правда, он не был наиболее блестящим полководцем Александра. Но и никто не мог упрекнуть его ни в отсутствии способностей или некомпетентности в военном деле, ни в трусости; иначе он никогда не пережил бы столько сражений и не получил бы столько ранений на передовой. Что с того, даже если Кратер назвал его – как-как… – «Александров паж-переросток», «самый старый постельный мальчик в армии»? Уж если Александр, царь, не стыдится своих отношений с Гефестионом, продлившихся далеко за пределы отрочества, тогда, конечно, Гефестион просто не имеет на это права! Конечно, знай Александр, что именно было сказано до того, как его прибытие перекрыло поток красноречия Кратера, он бы не сказал то, что сказал, или, по крайней мере, сказал не теми словами, какие он использовал. Но сделанного не воротишь!       Гефестион решительно отказывался отрывать глаза от изучения содержимого своего кубка с вином, хотя Александр был уверен: друг чувствует его взгляд на себе. Красивое лицо Гефестиона превратилось в ничего не выражавшую застывшую маску, и только сильно сжатые челюсти выдавали интенсивность подавленных эмоций. Внезапно все желания Александра свелись к одному: заключить его в свои объятия, уговорами выманить улыбку на эти тонко очерченные губы, простить и забыть.       Он не смог сдержать слабый вздох облегчения, когда Птолемей, как всегда дипломатичный, поднялся, деланно потянулся, пошутил насчет того, что он-де становится слишком старым, чтобы стойко выносить такое количество выпитого вина, и пожелал своему царю и друзьям спокойной ночи. Другие зашевелились и ожили, почуяв близость желанного освобождения, тоже начали откланиваться и ретировались так быстро, как только допускали приличия. Александр доброжелательно улыбнулся каждому из гостей – жест, максимально близкий к принесению извинений за свой провал в роли хозяина вечера. Однако теплое выражение испарилось с его лица, когда он увидел, как Гефестион направляется к выходу вместе с остальными, лишь коротко прощаясь: «Здоровья тебе, мой царь».       – Гефестион! – голос Александра хлестнул резко, с нотой удивления и негодования. Тот остановился, медленно повернулся, не отрывая глаз от пола. – Гефестион, подойди сюда, – потребовал Александр, – и, во имя Зевса, посмотри на меня, когда я разговариваю с тобой!       Он все еще звучал по-менторски, как измученный заботами учитель, но ведь и друг вел себя, как школьник!       С явной неохотой глаза Гефестиона встретились с его. На мгновение Александр пожелал, чтобы этого не случалось: в них горел глубокий, плохо подавленный гнев, и Александр почувствовал, как его собственная ярость охотно взметнулась навстречу этому невысказанному вызову.       Глубоко вздохнув, он обуздал себя и даже смог изобразить приветливую улыбку, молча благодаря богов за то, что его пажи приучились проявлять достаточно благоразумия, чтобы держаться подальше, когда Гефестион оставался с царем; последнее, в чем нуждался каждый из них – это еще одна публичная ссора.       – Пойдем, мой друг, – сказал он, стараясь говорить мягко, – этот день был длинным и трудным для нас обоих… Давай забудем обо всем так, как могут только истинные друзья…, – и Александр игриво повел взглядом в сторону внутренней части палатки. – Походная кровать, даже предназначенная для царя, не слишком просторна, но нам раньше всегда хватало…       Он взял Гефестиона за руку, не обращая внимание на чувствовавшуюся в ней мелкую дрожь, и развернулся, чтобы увести его вглубь помещения. Но Гефестион не двинулся с места.       – Я устал, мой царь, – голос звучал низко и необычно жестко.       Александр ненадолго закрыл глаза и сосчитал до десяти, пока вновь не смог продолжить в том же фривольном стиле:       – … равно как и я, любовь моя. Но думаю, я все-таки смогу изыскать чуточку энергии для тебя. И перестань называть меня царем, – добавил он с нотой металла. – Ты уже доказал свою точку зрения… командир!       Какое-то мгновение Гефестион выглядел устыдившимся, но когда Александр снова улыбнулся и обвил рукой талию Гефестиона, его любовник остался неприступен.       Александр не сдавался.       – Пойдем, Гефестион, давай не будем так обходиться друг с другом… не здесь, не сейчас… боги знают, у нас бывает слишком мало моментов, когда мы остаемся вот так наедине…, – он потянулся вперед и, будто взмахами кисти, покрыл мягкими поцелуями щеки и губы Гефестиона, прижимаясь теснее, так что Гефестион мог слышать быстрое биение его сердца.       Боги, ему и вправду просто необходимо было заняться любовью с Гефестионом – он не чувствовал такой отчаянной потребности с тех далеких времен, когда они были юношами. Но в этот раз потребность ощущалась по-другому, тревожаще по-другому. Ему нужно было, пришло беспокоящее осознание, чтобы Гефестион занялся любовью с ним, почувствовать всю ту страсть, то желание, ту переливающуюся через край любовь, которые – он осознавал теперь – некоторое время назад начали восприниматься им как само собой разумеющееся. Что бы ни случилось, как бы плохо ни шли дела или, признавал Александр с самоиронией, что бы он ни вытворял, всегда можно было рассчитывать на Гефестиона, который уверит его, что он любим, что он никогда не будет одинок.       Тихий стон разочарования вырвался из самых глубин его существа, когда Гефестион отстранился.       – Что?!       – Я не в силах, – вздохнул Гефестион, – не в силах. Не сегодня…, – он отвернулся. – Можно мне теперь уйти… Александр?       Дольше сдерживать свой гнев Александр не мог.       – Я понимаю, – прошипел он, хватая Гефестиона за руку и рывком разворачивая лицом к себе, – да, я понимаю… меня надо наказать! Полководец накажет своего царя! Любимый Гефестион считает себя недосягаемым для упреков! Как посмел Александр разговаривать с ним так, как мог бы позволить себе говорить с любым другим воином! И ничего, что он поднял свой меч против командира-соратника и практически спровоцировал потасовку в войске! Ничего, что я специально велел ему прекратить грызню и склоки, а он, не взирая на это, продолжил!       – Но Кратер…, – начал было Гефестион.       – К Аиду Кратера! Я знаю, почему ты злишься, Гефестион: ты думаешь, что если я называю тебя philalexandros, – он чуть не подавился этим словом; не потому, что внезапно возненавидел его, но потому, что оно значило так много, – ты заслуживаешь больше, чем любой другой, будь то командир, сатрап или царь! Что ж, лезвие меча обоюдоостро, мой друг: не приходило ли тебе в голову, что и ты должен стараться больше, страдать и выносить гораздо больше, чем любой другой, просто потому, что ты владеешь моим сердцем и знаешь это? Потому что ты ведь знаешь, насколько труднее для меня укорять тебя, осуждать тебя, принимать… чужую сторону против тебя?       – И без тебя, в конечном итоге, я был бы ничем!       Двое мужчин испепеляли друг друга взглядами в долгом, готовом вспыхнуть пожаром молчании, оба – тяжело дыша, неосознанно отзеркаливая позы, стиснутые кулаки и грозно нахмуренные лица. В тот момент Александр ничего не хотел так сильно, как вмазать Гефестиону по физиономии за то, что тот снова пробудил эту ужасную всепоглощающую ярость, за отказ смягчить и утешить его; за то, что в ответ бросил ему в лицо единственное предложение, слова, которые ставили под сомнение неуязвимую обоснованность в остальном безупречно справедливого возмущения Александра. Он был прав, более, чем прав, отругав своего любимого. Если бы только Александр выбрал другие слова, друг не имел бы просвета для атаки. И Гефестион знал это. И ему пришлось бы признаться себе в ошибке и пойти на попятную. И в этот самый момент они бы уже наслаждались успокаивающей, всепрощающей, благодарной любовью.       «Я не имел в виду такое… Я не должен был говорить эти слова… Я был неправ… Я ошибся…». Он может сказать это прямо сейчас, и, возможно, все опять будет хорошо. Но должен ли он поступать так? Этого желает человек, мужчина, который только и стремится, что к примирению со своим возлюбленным, но он-то не просто человек, он царь и командующий армией, подобной которой еще не видел свет. Должен ли он поддаться Гефестиону, позволить одному из своих людей упрекать себя просто потому, что он, Александр, влюблен в него? Просто потому, что он… боится, по-настоящему боится потерять его? Если он поддастся в этот раз, что последует в будущем? Станет ли Гефестион считать любые свои поступки допустимыми? Сохранит ли Александр способность отчитать его вновь? Должен быть другой путь, другой выход из этой ситуации!       Он едва смог удержаться от горького смешка. Это Гефестион был силен в планировании и логистике, уж он-то мог найти решение любых проблем с припасами, людскими ресурсами, маршрутом или переправой; вот как бы он справился с проблемой дать понять кому-то, что ты действительно сожалеешь о неудачном выборе слов, брошенных в порыве гнева, но не о самом порыве гнева, который спровоцировал их – без того, чтобы потерять лицо или допустить нежелательный прецедент?       Александр разжал кулаки, расслабил плечи, устало приложил руку к щеке Гефестиона.       – Гефестион, мы оба утомлены, и у нас был… неприятный день. Если у тебя все еще сохранится желание вернуться к обсуждению этой ситуации завтра утром, мы так и сделаем, но сегодня вечером давай пойдем в кровать и забудем о ней. Ты нужен мне, мой друг, – с чувством сказал Александр, – я, Александр, нуждаюсь в тебе.       Извинения – все, какими они могли бы быть – прозвучали, если Гефестион склонен был расслышать их. Но он явно был не склонен.       – Мы забудем об этом, если хочешь, – медленно ответил он, – но сегодня я бы предпочел побыть один.       Это уж слишком, в конце концов! Вторая попытка примирения отброшена ему в лицо! Да кем себя вообразил этот человек, этот простой парень из Македонии, не лучше и не знатнее любого другого гетайра?!       – Гефестион, – низким голосом прорычал Александр, – если ты пренебрегаешь моей постелью сегодня, не думай, что тебе будут снова рады в ней в следующий раз, когда ты соизволишь захотеть! Немного других людей твоего возраста и звания наслаждались подобной привилегией так же долго, как ты. Возможно, в результате ты считаешь мою милость чем-то само собой разумеющимся и думаешь, что можешь принимать ее или отвергать, когда тебе заблагорассудится, но ты скоро выяснишь: дело обстоит по-другому! Ты можешь идти, – отрезал он, развернувшись, но потом добавил, почти против собственной воли. – Если ты выбираешь это!       Со всей решительностью продолжая оставаться спиной к своем любовнику, Александр постыдно обнаружил, что даже раздираемый яростью, он надеялся почувствовать, как сильные руки Гефестиона покаянно скользят по его талии, почувствовать, как теплые губы у его уха без слов молят о прощении. Но время шло, и когда Александр неохотно развернулся назад, он нашел себя в одиночестве.       Cопротивляясь отчаянному желанию в визгливом крике выпустить на волю свои ярость и разочарование, ненавидя Гефестиона, как никого и никогда до этого, за то, что все разрушил, за отказ принести ему душевный мир, за то, что обрек своего царя на несчастную бессонную ночь в одиночестве, Александр рявкнул: «Багоас!».       Молодой персидский евнух появился через минуту, в растерянности и беспорядке. Очевидно, с его обычной проницательностью и тактичностью он решил, равно как и пажи, что Гефестион задержится, а значит, сам Багоас не понадобится. Чувствуя настроение Александра и следуя инстинкту, он моментально распростерся перед царем, а потом так же быстро подскочил в готовности выслушать распоряжения.       – Приготовь меня ко сну, – резко бросил Александр. – Нет, подожди, сначала принеси мне еще вина.       Багоас торопливо подчинился. Когда, вернувшись с вином, он начал раздевать своего господина, Александр принялся внимательно разглядывать евнуха. Красивое юное создание, конечно, но, если по-честному, не это было главной причиной, по которой Александр взял его. Багоас обладал множеством других качеств – он был грациозен, чувствителен и, сверх всего прочего, скрытен. Казалось, он воплощал собой элегантность и стиль, роскошь и богатство, экзотическую тайну и притягательность востока. Иногда Александр задавался вопросом: не потому ли он изначально захотел взять Багоаса, что тот принадлежал Дарию? И у него было ощущение, что парень знает это. С ним он мог представить себя настоящим Царем царей, который чувствует себя как дома среди утонченности и сложных обычаев персидского двора – не просто грубым македонцем, вражеским завоевателем, использовавшим столик царя Персии как подставку для ног, и чьи воины не могли продемонстрировать достаточно уважения, чтобы склониться перед ним в проскинезе. С Багоасом он мог исследовать свое влечение к искусительному чуждому миру.       С Гефестионом он никогда не мог осуществить это в полной мере, даже несмотря на то, что любимый был настроен гораздо более лояльно и понимающе по отношению к Персии, чем большинство других македонцев. Как мог он всерьез становиться в позу Царя царей с мальчиком, который бросал в его голову яблоками, который заламывал ему руки за спину и совал лицом в грязь; который иссушал его слезы и, преодолевая мальчишеское смущение, втирал болеутоляющий бальзам в ягодицы юного царевича после полученной от учителя порки? С юношей, с которым он разделил свой первый неуклюжий поцелуй – тот самый, что унес с собой его девственность во всех смыслах; который был единственным, кто мог востребовать великого царя Александра в качестве своего эроменоса? С юношей, который защищал его ценой самой своей жизни, когда он выставил себя таким дураком перед царевной Карии, и держал его в объятиях, когда он содрогался в конвульсиях страха, горя и вины над телом убитого отца?       Черт возьми! Почему он все еще думает о Гефестионе?!       С раздражением Александр глотнул вина и дал знак Багоасу следовать за ним. Он неохотно взглянул в изысканные глаза мальчика, понапрасну надеясь утонуть в них так, как если бы они были глазами…       Довольно! Он – не какой-то сраженный любовью подросток!       Багоас ответил на изучающий взгляд царя сдержанной мягкой улыбкой. Вправду ли Александр понимал, что происходит в этой изящной головке? Казалось, именно в моменты наибольшей интимности Багоас был наименее открытым; для него, для всех персидских наложников, как и для греческих гетер, сексуальный контакт был формой искусства, а практикующие его – артистами, со своей гордостью, ритуалами, изяществом и кодексом пристойности.       В эросе с Гефестионом не было ни изысканности, ни изощренности, да и пристойного тоже было мало – только искренняя любовь и страсть, только напряженное, неутолимое желание…       Они пытались положить конец физической стороне своих отношений, когда Александр стал царем; они уже были мужчинами, а не юношами, и люди начинали сплетничать. Гефестион вечно ходил со сбитыми кулаками и подбитыми глазами после драк, в которые он так и рвался, если какая-то неуместная реплика достигала его ушей; среди командиров-ветеранов, презрительно поглядывавших на «мальчика Александра», гефестионодразнение практически превратилось во нечто вроде спорта. Тогда Александр решил прекратить делить ложе с Гефестионом – для собственной пользы последнего.       Конечно же, эта затея провалилась: Гефестион, у которого в их паре были более высокие сексуальные потребности, с некоторым смущением выяснил, что его предположительно ненасытная похоть вызывалась исключительно Александром, а Александр, хотя его мощная самодисциплина позволяла ему справляться с физическими позывами, обнаружил: он настолько сильно жаждет любящих прикосновений Гефестиона и подтверждения любви, которую они выражали, что начинает вести себя унизительно по-собственнически и едва способен отнять руки от тела друга, даже когда они не наедине. Троя стала ответом и для них самих, и для их критиков. Мир мог глумиться – если смел.       Снова Гефестион! Да уберется ли этот человек прочь из его мыслей?!       Александр издал тихий стон, когда Багоас начал массировать его плечи искусными нежными пальцами. Парень – просто сокровище, и уже не в первый раз Александр поймал себя питающим надежду на то, что Багоас по-своему счастлив здесь с ним. Приносит ли юному евнуху любовь хоть какое-то физическое удовольствие? Александр так и не набрался духу спросить; у него было ощущение, что этот вопрос мог разрушить хрупкое достоинство евнуха, а ведь больше тому не за что было держаться. Естественно, Багоас не просил, чтобы его оскопляли; но изменило ли это юношу в самой его сути? Был ли он действительно после всего случившегося с ним по-прежнему таким же обычным молодым человеком, как Александр, уж с частями плоти, которые позиционировали его как мужчину, или без них? К Александру возвращалось чувство раскованности только после того, как они заканчивали заниматься любовью, и напоследок он никогда не забывал наградить Багоаса хотя бы парой теплых любящих поцелуев – вот в такие моменты перс и казался наиболее открытым. В ответ он улыбался Александру, его улыбка была детской, яркой и застенчивой, и царю тогда думалось, что, в конечном итоге, евнух хотел того же, чего хотели все остальные – чтоб о нем заботились, чтоб его любили.       Александр никогда не позволял ему оставаться с собой на ночь, не смог бы, даже если б захотел – слишком много лет настороженного ожидания убийц сделали это категорически невозможным, не говоря уж об опасности для Багоаса: что если Александра разбудит внезапное сонное прикосновение, и он схватится за свой кинжал? Да как вообще он мог спать рядом с чужим телом, даже с запахом чужого тела поблизости? Если Багоас ожидал чего-то другого, он никогда не показывал вида; когда Александру случалось задремать после занятий любовью, он, очнувшись, находил, что одеяла подоткнуты, а юноша испарился, как если бы он был просто сном; и даже запах его не ощущался в воздухе.       Только Гефестион преодолел этот барьер, как и многие другие препятствия на пути их любви – Александр мог даже заснуть к нему спиной и без малейшей паники проснуться в его сомкнутых объятиях, вдыхая его резкий, выраженно мужской запах…       А какое значение Гефестион придавал Багоасу? Да казалось, практически никакого. Он мог рвать и метать, рычать, как лев, защищающий свою территорию, когда другой командир ставил под сомнение его авторитет в армии и особое право советовать Александру, с очевидностью болезненно ощущая свои предположительные недостатки и насмешки соперников; но он смотрел на отношения своего любовника с Багоасом, среди прочих, и даже на свадьбу с Роксаной с неким добродушным снисхождением. Поначалу Александр немного расстраивался из-за этого, надеясь на вспышку хоть самой слабой искры ревности, но потом вспоминал, как ревность, вызванная изменами отца, мучила его мать, омрачая его собственное детство, и тогда ему становилось стыдно за себя. Позже он понял, что такое явно пассивное принятие было в действительности проявлением веры Гефестиона в неоспоримость своего владение сердцем Александра. Багоас, другие временные увлечения, даже его женитьба принадлежали Александру-царю. Когда же речь шла об Александре-возлюбленном, Гефестион знал, кому тот принадлежит. По крайней мере, так было до тех пор, пока…       Гефестион, Гефестион, Гефестион... Это было уже слишком!       Александр рывком бросил Багоаса на постель, грубо использовал, презрев всякие изыски евнуха, и отправил прочь без прощального поцелуя.       Потом заорал, чтоб ему принесли еще вина.       Следующие несколько дней вряд ли могли быть хуже, даже если б их спланировали в самом Тартаре. Багоас и пажи ходили мимо Александра на цыпочках, бросая на царя быстрые настороженные взгляды. Командиры украдкой посматривали на него. Новости об отчуждении между царем и его любовником распространились, как лесной пожар. Группки разговаривающих солдат умолкали, когда Александр проходил мимо. Несомненно, люди наблюдали и пытались угадать, насколько глубоким окажется падение фаворита, и что происшедшее будет означать для будущего противоречивой политики интеграции Александра. К его чести, Кратер держался в стороне от всего этого и даже прекратил провоцировать Гефестиона – и не только, как отчетливо ощущал Александр, из страха наказания. Кратер мог не любить или не уважать Гефестиона, но в последние несколько дней всем стало вполне очевидно, что Александр нуждался в нем особым образом, как не нуждался ни в ком другом.       Сам Гефестион, казалось, растерял большую часть своего гневного пыла, но ему на смену пришла отстраненная, печальная решимость, наблюдать которую было гораздо больнее. Александр указал Гефестиону на его место – предложил выбор, и тот свой выбор сделал; теперь возврата не было. Один или два раза Александр, охваченный тревогой, испытывал искушение предложить другу остаться после ужина, но Гефестион никогда не оставлял ему такой возможности, стараясь уходить строго в то же время, что и остальные гетайры, зная: Александр не унизится до просьб вслед. Он исполнял свои обязанности так же хорошо, как и раньше, но без прежнего рвения, желания выложиться по максимуму и произвести впечатление, которое всегда делало его работу образцовой. Он всячески избегал возможностей остаться наедине с Александром, даже если для этого ему приходилось без видимых причин держать при себе одного из собственных пажей. Люди сплетничали и об этом тоже, но Александр был слишком угнетен, чтобы ревновать - он знал Гефестиона гораздо лучше.       Что мог сказать Александр? Как он мог упрекнуть друга? Он заявил Гефестиону, что тот больше не будет желанен в его постели – разве это не было причиной, достаточной для Гефестиона, чтобы избегать интимности любого рода? Разве он не делал именно то, что хотел его царь?       И все же понадобилась еще одна бессонная ночь, чтобы Александр перешел к действиям. Весь день его преследовала мысль: он должен сделать хоть что-то – заставить Гефестиона поговорить с ним, отослать прочь от себя, даже просто решить игнорировать происходящее и ничего не предпринимать, но держаться этого и идти дальше. Когда наступил вечер, к нему пришло четкое понимание, что больше откладывать невозможно. Он все же был царь; он не мог позволить себе продолжать предаваться своему горю, своему гневу или своей вине. И приняв это решение, Александр вновь обрел способность рассуждать бесстрастно.       Причиной разрыва была не сама выволочка, публичная или любая другая. Он был прав в том, что выбранил Гефестиона, чье поведение было неприемлемым. Гефестион больше не был любимым мальчиком царевича при дворе Пеллы, и он не мог больше расквашивать носы и пинать по яйцам всех, кто высмеивал его действия, его работу, его способности или его отношения с Александром. Гефестион понимал это – Александр был уверен, что понимал. Ядом, заставляющим рану гноиться, не дающим ей зажить, был тот треклятый выбор слов: «Ты ничто без меня».       Что ж, он не мог взять свои слова назад, даже сейчас. Но он все еще мог внести поправки.       Тихо шагнув внутрь главного помещения палатки, Александр наклонился над койкой Багоаса. Парнишка спал, но с кошачьей чуткостью сел в постели, как только Александр придвинулся ближе, демонстрируя готовность служить.       – Что желает мой господин? – пробормотал он, и спросонья его обычно безупречный греческий звучал с запинками.       – Я уйду на какое-то время, Багоас, – мягко сказал Александр, осторожно укладывая его назад, когда тот попытался встать, – мне ничего не надо, я просто не хочу, чтобы ты испугался, что меня нет. Здоровья тебе, дорогой мой, – он ласково поцеловал Багоаса в бровь. – Теперь засыпай снова.       Накинув на плечи накидку, он вышел из палатки, сделал стражам снаружи знак молчать и ускользнул прочь. Возможно, они наблюдают, куда он пошел; возможно, это будет сплетня к завтраку для всего лагеря. Так или иначе, ему действительно было все равно.       Гефестион лежал в постели и спал, тускло мерцающий светильник озарял его обнаженное тело среди откинутых в беспокойном сне покрывал. Александру, который смотрел на него будто другими глазами, он показался молодым богом, кем-то между юным Аполлоном и мужественным Зевсом. И при этом все же каким уязвимым он выглядел, когда вот так во власти сна предстал нагим перед своим царем. В такую минуту лучше им обоим быть уязвимыми – вместе. Александр сбросил одежду и присел на корточки у походной кровати. Он хотел поцеловать Гефестиона в губы, но удержался, посмев только отвести прядь темных волос с его щеки.       – Гефестион, – шепнул он, не давая своему лицу отразить снедавшие душу чувства, когда друг зашевелился, – philaleksandros…       – Александр? – Гефестион моргнул и приподнялся на локтях.       – Радости тебе, любимый, – выдохнул Александр, пытаясь сохранить ровную интонацию в голосе. – Знаю, я сказал тебе, что ты больше не будешь желанен в моей постели, но ты не сказал, что я буду нежеланен в твоей…       – Александр, – начал Гефестион, а потом растерялся, и остатки гнева в его глазах смешались с явным раскаянием.       Александр вздохнул, потянулся вперед и прижался к губам Гефестиона в коротком, но нежном поцелуе.       – Может оказаться, что без тебя я ничто, – сказал царь с кривой улыбкой, – во всяком случае, ничего, что имеет значение.       Гефестион порывисто обхватил голову Александра руками и сокрушительно прижал к своей груди.       – Не говори так, – выдохнул он, – не говори так… ты не должен… ты не должен!       Не успел Александр возразить, как Гефестион накрыл его губы своими в яростном поцелуе, и внезапно показалось: слова больше не нужны. Уважаемые читатели! Как указано в "шапке", есть текст-компаньон "Lost for words" - взгляд на ситуацию с позиции Гефестиона и продолжение истории, https://ficbook.net/readfic/10541809/27126821. Приглашаю)))