Значение слов. Часть 2: Не находя слов (Lost for Words)

Рассказ-компаньон и продолжение к рассказу «Выбор слов» (A choice of words), https://ficbook.net/home/myfics/10541731 – на этот раз от лица Гефестиона. Гефестион размышляет над своими ухудшающимися отношениями с Кратером и злополучными словами Александра «Ты ничто без меня!».

***

      Как именно все это началось и сложилось в нечто столь ужасное? Гефестион больше не был уверен, что понимает. Он повернул голову, чтобы взглянуть на масляную лампу рядом с кроватью. Как правило, он не оставлял ее горящей на ночь, но сегодня темнота, казалось, душила его.       Ссора не должна была зайти так далеко и продолжаться так долго. К этому времени они должны были бы уже наслаждаться объятиями друг друга. Александр делал попытки примириться, неохотно сказал себе Гефестион, но по какой-то причине этих попыток было не достаточно.       "Ты ничто без меня".       Гефестион молча проклял ночь, зная: когда придет рассвет, он захочет проклясть и его тоже. Ночь ли, день ли, тьма ли, свет ли – в том полнейшем опустошении, что охватило его душу, все вызывало в нем равное омерзение.       Он позволил буре грянуть. Теперь можно было признаться в этом – после кажущихся бесконечными дней и ночей, которые Гефестион провел, обвиняя Кратера, обвиняя Александра и даже осмеливаясь обвинять самих богов. В конечном итоге, именно он не смог остановить нарастающий конфликт. А может, просто не захотел. Сейчас, анализируя свои тогдашние эмоции, он мог вспомнить только усталость и обеспокоенность, и какое-то глубинное изнеможение, ощущение неспособности долее сносить буквально все и вся вокруг себя.       Возможно, ссоры бы не случилось, если б он вел себя дипломатичнее, обращаясь в тот день к Кратеру.       Все началось c обычного предупреждения о недовольстве среди воинов: люди жаловались громче и громче насчет Индии и ее жары, ее духоты, ее кусачих насекомых и странных болезней. Жалобы – в определенном количестве – были естественны и даже благотворны, принося некое облегчение. Но в последнее время неудовлетворенность войска казалась все более персонализированной, фокусировалась на планах и политике самого Александра, и впервые за весь поход Гефестион ощутил настоящий страх, действительно гораздо более глубокий, чем тот, который был вызван волнениями, повлекшими за собой падение семейства Пармениона.       Поскольку большей частью жаловались люди, наиболее близкие к Кратеру – не простые солдаты, служившие под его началом, но закаленные, неподатливые к новым веяниям ветераны, которых привлекала в их командире традиционность, консервативность подходов и мышления – Гефестион не видел причин, по которым он не должен предупредить Кратера о необходимости контролировать своих подчиненных.       Ему, вероятно, следовало бы быть готовым к резкой ответной реакции раздраженного полководца, а он оказался не готов. Старый командир бросился во встречную атаку, рыча, чтобы Гефестион не совал нос в чужие дела, унял своих грязных недоносков, шпионов и наветчиков, рыскающих и вынюхивающих вокруг честных македонских солдат; он требовал от Гефестиона, который-де ничем не лучше любого персидского подхалима, чтобы тот занимался строительством мостов, учетом припасов кухонного масла, расцеловыванием персидских задниц и вообще всем тем, что в эти времена надлежит делать царской ручной собачонке. Воины, стоящие вокруг Кратера, встретили слова своего командира одобрительным хохотом. Гефестион видел: им нравится смеяться, они чувствуют облегчение, слыша, как насмехаются над кем-то, кто так рьяно поддерживает персидскую политику Александра – хотя они скорее умерли бы, чем признались в этом.       Возможно, он должен был бы сделать то же, что делал годами – просто свысока посмотреть на Кратера и удалиться со спокойным достоинством.       Но он не захотел. Он по горло был сыт этим глупым македонским боровом и всеми остальными вроде него – теми, кто ворчал и куксился, втихаря обсуждая Александра, но не имел ни мужества, чтобы высказаться ему в лицо, ни воображения, чтобы позволить своим мыслям выбраться на сколь-нибудь значимый промежуток времени из глубокой колеи проторенных путей и увидеть, что могут быть другие способы мышления и стили жизни, очень отличные от их собственных, но все же работающие им на пользу.       В результате, он высказал Кратеру все, что думал о нем. Он позволил себе излить весь свой гнев, все свое негодование. И давая себе волю, ни на мгновение не задумался о том, как отнесется к происходящему Александр.       Конечно, он и Александр всегда были близки; юношами, витая в сладостных облаках первой любви, они называли себя одним сердцем, одним умом, одним телом и думали, что большая близость уже невозможна. Однако война, лишения, боль, предательство, тень смерти рядом, да просто всеохватная власть перемен – сама жизнь изменила их так, как они никогда не предсказали бы. Все это могло разорвать их надвое, но вместо того нескончаемая слава и победы показали, как хорошо они дополняют друг друга, и, в конечном итоге, их спаяло так прочно, что Гефестион действительно начал верить в слова Александра, сказанные царице Сисигамбис, что он тоже есть Александр. И если он настолько же Александр, насколько сам Александр, какая ему нужда скрывать свое презрение или следить за своими словами, или угождать старым консервативным дурням – таким, как Евмен или Кратер?       Вот так дело и дошло до взрыва. Агрессия, молниями сверкавшая меж двух командиров, распространилась на их людей, как болезнь, и внезапно толпящиеся вокруг воины, не помня себя, уже были готовы напасть друг на друга, толкаясь и выкрикивая оскорбления. Как захлопнувшаяся ловушка замкнутого круга, враждебность окружающих, в свою очередь, все распаляла огонь его и Кратера ярости, пока они не обнаружили себя стоящими лицом к лицу – с проклятиями, рычанием и с мечами наголо. И это волновало, это освежало, это стимулировало больше, чем горячка любой битвы, и Гефестион смотрел в глаза противника, зная: Кратер чувствует то же самое, впервые в их жизни они, казалось, действовали в полном согласии.       А потом, словно из ниоткуда, ворвался Александр, бросившись между ними, как молния самого Зевса – лицо пунцовое, глаза гневно блистают, голос срывается в визг; в такой ярости Гефестион, пожалуй, видел его впервые.       И еще кое-что произошло впервые для Гефестиона: он стал жертвой, а не свидетелем, приступа ужасного гнева Александра. Когда царь завопил на них, мол, если такое случится еще раз, он казнит обоих, Гефестион уставился на него как громом пораженный, ища какого-то знака, какого-то подтверждения, что он не имеет это в виду всерьез, не в отношении Гефестиона. Но Александр встретил его взгляд и понял совершенно точно, что этот взгляд означает, и тут же проорал:       – Не смотри на меня так, Гефестион, я отвечаю за каждое сказанное мною слово! Вы оба мне уже поперек горла стоите! Следующий, кто начнет грызню, умрет на месте! Ты понял?       Гефестион мрачно отвел глаза, отказываясь принимать услышанное, но Александр моментально набросился на него, словно ястреб, устремившийся на свою жертву:       – Гефестион, гляди на меня, когда разговариваешь со мной, и отвечай, когда я спрашиваю! Я сказал, ты понял?       Все еще с холодным вызовом, Гефестион посмотрел на человека, которого любил, и пробормотал:       – Да, мой царь, я понял.       Глаза Александра прямо вылезли из орбит; даже в ту ужасную ночь, когда он убил Клита, Гефестион не видел его в таком неистовстве.       – Было бы мудро с твоей стороны разговаривать со мной с большим смирением, сын Аминтора, – прошипел царь, подступая ближе и сжигая взглядом лицо Гефестиона, – не знаю, потерял ли ты чувство реальности или же просто полный дурак, чтобы вести себя вот так, но тем, кто ты есть сейчас, тебя сделал я – ты ничто без меня, и никогда не забывай это!       Последовавшая жуткая тишина до сих пор звенела в ушах Гефестиона. Никто не шелохнулся; никто не нарушил молчания. Так велика была сила гнева Александра, так абсолютно сокрушительны были его слова, что за ними не последовало ни единого звука, даже стона протеста от верных Гефестиону людей или сдавленного смешка от людей Кратера.       Гефестион повесил голову, сердце бухало в груди, глаза горели, и он не поднял бы взгляд, даже если Александр приставил бы нож к его горлу.       Наконец, по прошествии, как ему показалось, долгих часов, откуда-то донесся приказ встать на марш, и Гефестион, так и не отрывая глаз от земли, бездумно скомандовал своим людям шагать прочь.       Очень скоро после того они разбили лагерь. Как только пажи установили его палатку, работая со своей обычной тихой сноровкой, один из верных младших командиров подошел к нему сообщить, что Александр отвел Кратера в сторону и вопил на него как минимум полчаса. Гефестион принял новость с благодарностью за доброту и преданность своего человека, но без всякого удовлетворения. Проблема больше не заключалась в Кратере. Его люди все понимали и не досаждали ему словами поддержки или возмущениями несправедливостью Александра – они были достаточны преданы даже для такого. Подчиненные Гефестиона – отчаянные кавалеристы, разумные инженеры, прилежные секретари и старательные писцы - мешкали в меру долго, чтобы дать ему понять: они рядом. Пажи заботились о нем, но избегали встречаться глазами: не потому, что смущались, но потому, что знали – он не захочет видеть ни их сочувствие, ни их негодование. И в разгар этой муки он чувствовал себя до глупого близко от сентиментальных слез.       Гефестион беспокойно заерзал на своей койке, потянулся за мехом с вином, который слуги предусмотрительно оставили у кровати. Долгое мгновение он разглядывал мех, а потом поднес к губам и сделал большой глоток. Боги, как он устал! Слишком устал, чтобы остановить бег своих мыслей. Он позволил им вернуться к Кратеру – всё лучше, чем, будто у сраженного любовью юнца, дать им нестись к Александру снова и снова.       Кратер был именно тем, кем он сам себя позиционировал – солдатом, лишённым воображения во всем, кроме военного дела, имеющим амбиции только касательно военной карьеры; внешне равнодушным к вопросам политики и придворного этикета, яростно и даже слепо верным царю Александру.       Но не полностью слепым и не совершенно равнодушным. Он не мог высказать Александру свои истинное отношение к его «новой иноземной политике», к его не всеми поддержанной женитьбе на Роксане, к его использованию персидских одежд и персидских воинов; и даже до начала похода в Персию – к поощрению греческого языка и греческих традиций как соперничающих с македонскими. Филипп положил начало всему этому, но именно Александр позволил расцвести пышным цветом.       Не страх наказания останавливал человека такого склада, как Кратер, от высказывания вслух своих сомнений Александру. Причина заключалась в его собственных убеждениях, его собственной вполне искренней преданности человеку, который был его царем. Гефестион понимал это. И даже восхищался – в былые, менее сложные времена. Кратер называл себя Другом Царя. Ничто вредоносное не могло подобраться к царю, когда Кратер рядом. И он действительно был выдающимся воином… Гораздо более выдающимся, чем Гефестион.       "Тем, кто ты есть сейчас, тебя сделал я…"       Вот так и вышло в результате, что Кратер обратил свое негодование против Гефестиона – того, кто думал и действовал в полном согласии с Александром, но не обладал врожденным щитом царского титула.       Как истинный стратег он нащупал бреши в обороне Гефестиона и атаковал их. Во-первых, таланты Гефестиона в логистике и инженерном деле, которые едва ли могли считаться умениями типичного образцового гетайра. Во-вторых, по-щенячьи откровенная готовность принять любые обычаи, пришедшиеся по вкусу Александру. А ещё непреходящая привязанность Александра к нему и любовный характер этой привязанности, который молодому царю никогда не удавалось скрыть полностью.       Иногда Гефестиона так и подмывало ласково укорить своего любимого, когда на публике он обнаруживал, что взгляд Александра остановился на нем, туманясь желанием и любовью; или во время дружеской попойки рука царя вдруг то оказывалась на бедре Гефестиона, то змеёй обвивалась вокруг его талии; или Александр склонялся к нему и делился своими эротическими размышлениями шёпотом, как он считал, интимным и тихим, но в действительности, слышным всем присутствующим. Когда-то компания царских гетайров, включая Кратера, по-свойски забавлялась этим. Но ситуация изменилась. Шутки обернулись насмешками. Добродушно-фальшивое негодование превратилось в ревность. Сомнения росли и множились.       Именно здесь находилось самое уязвимое место в броне Гефестиона, и Кратер знал это. Невиданно, неприлично для царя быть так очарованным кем бы то ни было, не говоря уж об одном из своих командиров. Филипп имел немало любовников-мужчин, равно как и любовниц и жён. Но то были юноши, пажи или молодые воины. И он достаточно быстро уставал от них, оставляя бывшим фаворитам взамен щедрую награду в виде армейских званий. Привилегия царя, совершенно понятная и приемлемая.       Волновал ли Кратера но-настоящему характер их отношений? Нет. Не так, как озабоченных приличиями греков, поднимающих шум из-за слухов о «немного слишком податливом» поведении Александра в компании своего любовника. И не так, как персов, случись им увидеть своего господина, ведущего себя, как флиртующий юноша. Нет, Кратера волновало только то, что он видел – точнее, то, что ему виделось: что Гефестион был человеком, отчаянно держащимся за свое положение в армии и статус в жизни царя, которых он не заслуживал.       И таким образом, то, о чем нельзя даже помыслить, трансформировалось в нечто, как минимум, произносимое: если его любимый царь Александр и сбивался с пути, это происходило под воздействием вредоносного влияния недостойного Гефестиона.       Того Гефестиона, который был ничто без Александра.       Того Александра, который только что предъявил данный факт всей армии.       Заботило бы действительно хоть кого-то еще, что именно Александр и Гефестион делали наедине и как долго они продолжали этим заниматься, если бы Александр сам не культивировал личную преданность своих воинов с такой настойчивостью и успехом?       Александру прекрасно удавалось подстроить свою манеру к каждому, с кем он общался: с юными девушками он был благородно-галантен, с женщинами постарше играл роль вновь обретённого любящего сына. С воинами его повадки могли быть по-командирски уверенными и воодушевляющими, но могли казаться и по-мальчишески игривыми. Гефестион наблюдал, как Александр дразняще флиртует, подчиняя каждого воина своим чарам, предлагая им всего лишь тончайший намек на то, что в другом мире, другой жизни этот прекрасный молодой человек мог бы охотно стать их любовником.       Только Гефестион был неподвластен магии, которую ткал Александр, потому что он был единственным человеком во всей армии, воплотившим свои фантазии о золотом мальчике в реальность. Единственным, кто в реальности слышал, как его имя выкрикивается с отчаянным желанием и нуждой, единственным, кто видел Александра настолько полностью уязвимым. Единственным, кто мог разбить ему сердце. Даже Филота не был способен на это. И даже бедняга Клит, умирающий на острие копья Александра.       «Ничто без тебя? – Гефестион залпом проглотил остатки вина, и его мозг взбунтовался, рванувшись к Александру в мазохистском восторге. – Нет, дорогой мой, не совсем уж ничто. Я владел твоим телом, твоим умом, твоим сердцем. Прежде всего остального, твоим драгоценным сердцем. И я мог его разбить, – подумал он скорее с усталостью, чем со злобой, – я действительно думаю, что мог это сделать. Если уже не сделал…».       Не в том ли заключалась причина, по которой он отверг неуклюжие, на удивление патетические попытки соблазнения, предпринятые Александром после провалившейся пирушки – заставить Александра страдать? Кажется, всё, чего хотел Гефестион, действительно заключалось в том, чтобы убраться подальше от него.       Он все ещё ужасно злился на Александра – как на своего друга и даже как на царя. Слишком велико было искушение бросить ему в лицо хотя бы несколько холодных, неприятных фактов, сказать о недовольстве вкусом царя к персидским вещам, его стремлением к интеграции, его выбором невесты, отсутствием у него наследников. Что бы почувствовал Александр, если б узнал, насколько устали от бесконечного пофоса царя даже его собственные командиры? Насколько мало сейчас они разделяют его мечты или хотя бы просто интересуются разговорами об Арабии? Как понравилось бы ему услышать всё то, что слышал Гефестион, сказанное с той же целью, с какой это было сказано Гефестиону? Имел ли Александр хоть какое-то представление о том, как много усилий прилагал друг, чтобы защитить его от злобы говоривших, равно как и уберечь от их предательства?       Неуклюже поднявшись на ноги, Гефестион начал мерить шагами палатку. С горячечной дрожью он вспоминал лёгкие нежные поцелуи, которыми Александр обласкивал его лицо в тот вечер, тепло его рук на своей талии. Каким милым мог быть Александр со взглядом, смягчённым любовью – настоящей любовью, даже в тот злополучный вечер. Отвергнуть его казалось преступлением, грехом против самой Афродиты, и все же Гефестион совершил его.       И Александр ответил новой порцией угроз.       «Если ты пренебрегаешь моей постелью сегодня, не думай, что тебе будут снова рады в ней в следующий раз, когда ты соизволишь захотеть!».       В сердце Гефестиона забилась тревога. Да, вот в чем могло быть дело: Александр способен заставить себя обходиться без чего угодно, и даже без занятий любовью с Гефестионом. Это не должно бы иметь значение – если только Кратер не оказался неправ относительно причин, по которым он пользовался милостью Александра. Гефестион никогда раньше не боялся потерять свое право на место в его постели. Любовницы, жены, евнухи, пажи – никто из них не заменил и даже близко не стал ему соперником в этом. Но вот по-спартански упрямая решимость могла оказаться гораздо более серьезным соперником, чем любой живой человек.       Гефестион почти пожалел друга, даже в пылу своего гнева. Он знал, чего хотел Александр: не просто вернуть его назад, занявшись любовью. Дело было в том, что акт любви уверил бы Александра: все между ними хорошо, все как прежде. И Гефестион чувствовал искушение, сильное искушение дать любимому желаемое. Но если бы он пришел тогда к Александру – без искреннего прощения, без истинной нежности, только чтобы подтвердить свои собственнические права, удовлетворить свое природное влечение и, возможно, принести им обоим некий сомнительного рода мир, разве не стал бы он именно тем, кого в нем видел Кратер? И Александр бы знал – если не ночью, то уже к утру он бы осознал, - что не все прощено и забыто. И что бы он подумал тогда о своем philalexandros, о «том, кто любит Александра»?       Он был так зол и разгневан той ночью. Дать злости и гневу охватить себя оказалось приятным. Пока он злился, он мог сосредоточиться только на собственной боли от полученного удара.       Но гнев остывал, хотя Гефестион с головой нырнул в работу и тщательно избегал оставаться с Александром наедине. И когда злость и гнев окончательно схлынули, он остался опустошённым, с остывшим рассудком и растущими сомнениями. Нельзя было позволить себе потерять голову: поступая так, он подвел Александра. И если, в конце концов, он был тоже Александр, то он подвел и себя.       Если он был тоже Александр. Если он заслуживал своего звания, милости своего царя, любви своего друга. Если он не был всего лишь тем, чем сделал его Александр.       Годами Гефестион старался стать тем, кем, как он верил, его хотел видеть Александр – даже, скорее, тем, в ком Александр, по его мнению, нуждался: не из страха, что он изначально был недостоин, то были сомнения юности, предаваться которым суровая реальность давно не оставила возможностей; но потому, что он глубоко разделял с Александром его мечты и его кошмары тоже, потому что он был силён волей, стоек, крепок духом и телом, умён, образован, проницателен, хитёр и находчив, и потому мог сделать для Александра то, с чем Александр не справился бы сам. И он был уверен, что Александр понимает это и благодарен ему за старания.       «Ты ничто без меня». Было ли это, могло ли это быть по-настоящему, истинно тем, что думал Александр? Неужели Гефестион ошибался так сильно – насчет своих способностей и признания их Александром, насчет качества их любви, глубины их взаимопонимания? Мог ли Александр и правда любить и уважать его так сильно, как верил Гефестион, и все же произнести эти слова?       Действительно ли он был ничем без Александра? И что же он представлял собой сейчас, когда Александр лишил его права на доступ в свою постель, права на свою любовь, на свою милость?       Слишком поздно, всё уже слишком поздно…       Он снова рухнул на кровать, натянул на себя меха, прикрыл рукой зудящие болью глаза.       – Александр…, - прошептал Гефестион в пустоту, - неужели я действительно ничто без тебя…?       Перевернувшись на бок, он стал молить Гипноса о милосердии.       Гефестион уже впал в беспокойную дрёму, когда ощутил на лице нежные пальцы – и отмахнулся от них как от остатков сна. И даже услышав голос Александра, шепчущего его имя, он только беспокойно задвигался, желая проснуться, пока Морфею не удалось заставить его поверить в иллюзию, что Александр, наконец, пришел за примирением.       – Philalexandros…       Гефестион открыл глаза, попытался привстать и различил в мерцающем свете фигуру Александра.       – Александр…?       Он глупо смотрел на любимого, пока Александр приветствовал его нежным голосом. На мгновение звук этого голоса заставил те жалящие слова опять вынырнуть на поверхность из глубин ранимого, окутанного сном сознания: «Ты ничто, Гефестион, ничто… ничто…». Но потом слова истаяли, поблёкли. Он так устал, устал гораздо сильнее, чем в день, когда они с Кратером набросились друг на друга – и внезапно оказалось, что он хочет лишь вновь почувствовать мир и любовь, и доверие между собой и Александром.       Если было ещё не слишком поздно… Если…       Прошло несколько минут, пока он осознал, что Александр был полностью обнажён; и ещё несколько мгновений, чтобы понять, что именно это значило.       В далекой юности остались времена, когда Александр позволял себе представать абсолютно, неприкрыто уязвимым – даже с Гефестионом. И все же вот он, совершенно нагой в смысле, значительно более широком, чем сугубо физический, в ситуации, когда, конечно, он не мог знать наверняка, чем же ответит на его мольбы Гефестион.       – Знаю, я сказал тебе, что ты больше не будешь желанен в моей постели, – выдохнул Александр, - но ты не сказал, что я буду нежеланен в твоей…       Гефестион ещё раз произнёс его имя в стремлении сказать так много и не зная, с чего начать и как продолжить, если он найдет нужные слова. Внезапно губы Александра прикоснулись к его и вымолвили то, что Гефестион и не мечтал услышать: «Может оказаться, что без тебя я ничто – во всяком случае, ничего, что имеет значение».       Нет. Теперь, слыша эти слова, он просто не мог вынести их звучание. Он рывком притянул к себе Александра, выдыхая свой протест: Александр не должен так говорить! Не должен. Не это. Не этими словами! В страхе, что он повторит их вновь, Гефестион заткнул его порывистым поцелуем.       Поцелуй был сильным и глубоким, и сладостным. Сладостным, как свет для человека, который страшился закончить свои дни во тьме. Слишком сладостным, возможно.       Когда они, наконец, оторвались друг от друга, Александр попытался прижать Гефестиона к себе, но тот не дался; скользнув с кровати на колени, он уткнулся лицом в колени Александру, внезапно лишившись и дара речи, и способности двигаться; он не желал видеть незамутненную любовь в глазах Александра, не желал слышать слова раскаяния, которые, он знал, Александр хотел сказать, и объяснения, которые друг стремился дать. Хватит слов – прежде всего, хватит слов!       – Гефестион…       Гефестион застонал и потряс головой. Внезапно его охватило единственное желание: чтобы Александр ушел, оставил его одного, пока он не придет в себя, пока не разберется с бешено вихрящимися эмоциями и мыслями и не осознает их. Он хотел получить извинения; он их требовал, мучил себя и Александра – и вот, получил. Но теперь полученное ощущалось невыносимым. Сын ли Филиппа или сын Зевса, в сердце Гефестиона Александр всегда был богом – личным богом Гефестиона, еще более божественным оттого, что имел смертную плоть и недостатки смертного, снедаемый желаниями и искушениями, ревностью и страхами, которые он не пытался прятать от того, кто его боготворил. А божество нельзя приводить к смирению.       – Гефестион, - вновь шепнул Александр, пытаясь поднять Гефестиона с колен.       – Нет…       – Пожалуйста, мой Гефестион… подними свою голову, чтобы я мог поцеловать тебя…       Очень неохотно Гефестион сделал так, как было велено, но лишь только Александр поцеловал его, он отстранился.       – Оставь меня, Александр…, – судорожно вздохнул он, – пожалуйста, оставь меня теперь…       Александр грустно улыбнулся и покачал головой.       – Я не хочу оставлять тебя, любовь моя. Я хочу, чтобы ты взял меня в свою постель.       Гефестион отшатнулся, вглядываясь в Александра сквозь тусклый свет угасающей лампы. Александр по-мальчишески ухмыльнулся ему, и наконец, Гефестион почувствовал, как его тревоги ослабевают, отступают прочь – и медленно, неохотно улыбнулся в ответ.       В считанные секунды, даже не осознавая, как это вышло, он снова оказался в объятиях Александра; руки Александра властно скользили по его телу, а губы Александра знакомо и тепло впечатались в его собственные.       С присущей ему поразительной, железно-жилистой силой Александр, менее крупный по комплекции, притянул к себе и разложил Гефестиона сверху, жадно раздвинув бедра и давая любовнику устроиться между ними.       Все случилось так, как теперь бывало между ними только после долгой разлуки.       С течением лет они сменили яростную, агрессивную страсть на более изысканные, тонкие и наполненные нежной любовью удовольствия, которыми можно было медленно наслаждаться, как прекраснейшим вином. Они больше не имели возможности делить постель каждую ночь, поэтому, когда они встречались на ложе, то посвящали ночь эросу, а когда не могли быть вместе как любовники физически, они компенсировали это любящими взглядами и признаниями, тонко облеченными в изящные слова стихов, пьес и философской риторики.       Пока не прозвучала та треклятая фраза, это элегантное ухаживание, сложная игра ума и слов, доставляло Гефестиону странную радость: оно говорило и о вынужденных ограничениях, и о желании и томлении, о любви в ее высшем духовном проявлении, а еще о секретах, которые он и его любимый делили меж собой. И лишь когда расстояния разделяли их на долгий срок, на смену нежности приходило яростное нетерпение, с которым они предъявляли свои права друг на друга снова и снова.       Гефестион заставил себя сделать паузу; вспомнить, что кошмары позади, что они опять вместе. Скользнув в тело Александра, он остановился на несколько мгновений, заглядывая в глаза, упиваясь его жаром, притягивая к себе и целуя в губы, поглаживая волосы, выдыхая слова обожания. Но пальцы Александра беспокойно сжимали ягодицы любовника, толкая его глубже внутрь себя, нетерпеливо двигая бёдра, так что эрегированный член плотно прижимался к животу Гефестиона. Это было уже слишком. Забыв о деликатности, Гефестион схватил его и отлюбил.       – Гефестион…       С глубоким удовлетворенным вздохом Гефестион инстинктивно потянулся к теплому телу Александра и придвинул его ближе, сонно тычась в плечо любимого, пока не нашел подходящее место для поцелуя. Спустя несколько секунд он уже опять спал.       – Гефестион…       Во второй раз до него дошло: голос Александра звучит серьезно и собранно. Гефестион распахнул глаза и прямо встретил пристальный взгляд Александра.       – Але… Что случилось, любовь моя? Ты не можешь заснуть?       – Меня поражает, как ты можешь…, – тихо ответил Александр, – после всего, что случилось…       Внезапно сна у Гефестиона больше не было ни в одном глазу. Он приподнялся на локте, внимательно вглядываясь в скрывающееся в тенях мрачно-серьезное лицо Александра. Естественно, он мог спать – последние несколько дней измотали его, физически и эмоционально. Он хотел заснуть; он хотел насладиться роскошью объятий Александра и знать, что он снова вернулся в родную гавань. Теперь всё снова стало на свои места, и он не собирался размышлять над деталями происшедшего, как мог бы сделать после битвы. Это была та война, которая никогда не должна была начаться; в определённом смысле, они все – он, Александр и Кратер – и выиграли, и проиграли в ней одновременно, и каждый из них выйдет из нее со шрамами.       – Всё уже закончено, – сказал он спустя мгновение, – всё закончено и забыто. Я хочу, чтобы всё было забыто, – добавил он с некоторым нажимом. Гефестион действительно имел в виду сказанное: ему нужно, необходимо было забыть. И еще более потому, что он знал – сам Александр никогда это не забудет.       Потом он улыбнулся, вытянул руку и ласково разгладил брови Александра, будто стирая линии напряжения и тревоги, что, он чувствовал, там залегли.       – Если ты и вправду не можешь спать, есть другие вещи, за которыми мы можем скоротать ночь…       Александр не отстранился при его прикосновении, но Гефестион слышал, как глубоко он вдохнул.       – Гефестион, пообещай мне: ты никогда больше не полезешь в драку с Кратером.       – Маловероятно, что я на это пойду, находясь под угрозой распятия на кресте!       Слова выскочили из Гефестиона раньше, чем он успел остановить себя. Итак, немного злобы все еще осталось – и еще задержится на какое-то время, пока он окончательно не будет готов отпустить ситуацию. Он видел, как Александр едва заметно моргнул, будто ужаленный, почувствовал напряжение в его мышцах. Он хотел взять свои слова назад, настоять, что не это имел в виду – Гефестион мог бы так сказать. Но не сказал. Даже ради того, кого любил. Но чтобы показать любимому, что он всё понял, Гефестион потянулся ближе и примирительно поцеловал его.       – Я обещаю.       Александр продолжил в мрачной серьезности смотреть на него.       – Тион, я знаю, что именно Кратер сказал тебе.       В ответ на вопросительный взгляд Гефестиона он добавил:       – Кое-кто из твоих людей передал мне. И я знаю, почему он это сказал.       Гефестион почувствовал, как пальцы Александра настойчиво сжались на его руке. Потом он тяжко вздохнул еще раз, и хватка ослабла.       – В любом случае, не думаю, что он станет надоедать тебе впредь, и не из-за моих угроз. Я думаю, теперь он понял.       Гефестион нахмурился.       – Понял что?       Бледные глаза Александра странно сверкнули в тусклом свете.       – Что его царь не может жить без тебя.       Гефестион вздрогнул от неловкости, крепче вжимаясь в ободряющий жар тела Александра. Эйфория от того, что, проснувшись, он увидел Александра у своей постели, и между ними восстановился мир, начала спадать, а ему не хотелось этого. Выпростав руку, он провел ладонью по спине Александра, по его ягодицам, по мускулистым изгибам бедер. И удовлетворенно улыбнулся, почувствовав, как Александр разгорячённо задрожал и придвинулся ближе, но только было Гефестион собрался поцеловать его, Александр опять заговорил.       – Есть еще одна вещь, о которой я должен попросить тебя, Тион, – выдавил он тоном, в котором почти звучали извинения.       – Попроси о ней, – терпеливо ответил Гефестион, пальцами следуя линиям живота Александра.       – Больше никогда не отказывайся приходить в мою постель.       Гефестион замер. Потом, не в силах удержаться, разразился смехом.       – Это что, мой царь приказывает мне принимать его эротические предложения благосклонно?       Но Александр явно не разделял веселья Гефестиона.       – Гефестион… Мне надо рассказать тебе кое-что. Что-то, о чем я не говорил ни одной живой душе.       Гефестион мигом перестал смеяться. И снова его легкий настрой был омрачен тенью тьмы, что преследовала Александра.       – Скажи мне…       Александр удивил его, неожиданно обхватив руками за талию и прижавшись щекой к плечу: слишком часто бывало, что, находясь в таком глубоком волнении, Александр уходил в себя и отстранялся от утешения, которое, он знал, мог предложить ему Гефестион.       – Сколько я могу себя помнить, – начал он тихим хриплым шепотом, – случались ночи, когда я просыпался от странных… чувств, - он не мог произнести «страхов», но значение было для Гефестиона вполне понятным. – До того, как в моей жизни появился ты, в такие ночи я лежал один и не спал, не ища общества других. Думал, что так я учу себя быть сильным. Но потом я встретил тебя… и постепенно полюбил… и стал доверять. И в какой-то момент я понял, нет слабости в том, чтобы просить тебя прийти ко мне или даже прийти к тебе самому.       Гефестион знал об этом. Заметил еще в те идиллические дни в Миезе, даже до того, как они стали любовниками, когда Александр без объяснений, бывало, забирался в его постель и тихо лежал в его объятиях. Еще раз он отметил это, когда Александр начал брать других любовников – даже если у него в палатке спал кто-то типа Багоя или Эксципина, в предутренние часы он по-прежнему посылал за Гефестионом. В те времена, даже в Миезе, Гефестион не задавал вопросов; он знал, чего стоило Александру отставить в сторону свою гордость, свои убеждения и поддаться такому импульсу.       – В большинстве случаев самого факта, что я могу послать за тобой, если захочу, было достаточно, – медленно продолжил Александр, – но в ту ночь, после вашей с Кратером ссоры… и в последующие ночи я понял, что я не могу. Что если я пошлю, ты можешь отказаться прийти. И я думал, что сойду с ума.       Гефестион ничего не ответил. Он был практически оглушен уханьем собственного сердца. Какой толк в словах, когда приходилось утешать и сочувствовать в таком ужасном, отчаянном одиночестве? Если бы в этот момент он мог предложить Александру свою душу как доказательство любви и преданности, он бы так и сделал.       Вместо того он немного выбрался из хватки конвульсивных объятий Александра, только чтобы найти его губы, глубоко поцеловать, накрыть его своим телом и дать ему столько тепла, сколько мог. Он услышал судорожный вздох друга, почувствовал, как тело любимого расслабилось и соблазнительно растаяло под его собственным.       – Ты моя жизнь, Тион, – выдохнул Александр, – сама кровь в моих венах, биение моего сердца…       Ухмыльнувшись, Гефестион вновь позволил своим рукам отправиться в путешествие.       – Продолжай, сердце мое, – промурлыкал он, – ты знаешь, как твоя поэзия… вдохновляет меня…       Но Александр прижал руку к груди Гефестиона, останавливая друга.       – Сейчас мне надо идти, – печально сказал он, – уже светает.       Эта мысль немного забавляла: в этот раз Александр был тем, кто должен красться среди теней назад в свою палатку, будто лагерная обслуга или шлюха. Но так приятно было чувствовать под собой твердое, обольстительное тело Александра, и такой особой была эта ночь, и еще настолько свежей была едва затянувшаяся рана в их отношениях, что Гефестион не мог позволить ему уйти.       – Останься, - пробормотал он, потянувшись потеребить ухо Александра.       – Ты же знаешь, я не могу… Знаешь, как они следят за нами… ради твоей же пользы, Гефестион, – впервые улыбнулся Александр. – Я не хочу, чтобы Кратер рассказывал, как ты, будто Церцея, завлек меня назад чарами своих великолепных бедер…       – Мне плевать.       Гефестион посмотрел прямо в удивленные глаза Александра. Он понимал, что яростный вызов, звучавший в его голосе, поразил друга, но остался непреклонен. Что-то изменилось в нем сегодняшней ночью; что-то выросло, окрепло, обрело ясность, и он хотел, чтобы Александр понял и разделил радость, которую он от этого чувствовал.       – Плевать, что скажет Кратер. Или что он подумает. Или что подумает любой другой. Все случившееся могло навсегда разлучить нас, непоправимо нарушить доверие между нами. Вместо этого именно сегодня я чувствую большую близость к тебе, чем когда-либо прежде. Конечно, только сами боги могли сотворить такое, и мне кажется, что после этого беспокоиться о ревнивых сплетнях и злобе – значит, смеяться над их милостивым состраданием.       Губы Александра приоткрылись, чтобы произнести ответ, да так и остались раскрытыми. Впервые за все годы, что Гефестион знал его, Александру не хватило слов. А еще показалось, эти полураскрытые губы прямо просят, чтобы их поцеловали – и Гефестион поцеловал.