Болевая точка

Зик запрокидывает голову к небу, но не видит ни черта, кроме смыкающихся над головой крон гигантских деревьев. На его родине, там, в далекой Марли, такой лес невозможно представить даже в самых смелых мечтах: иссушенная войнами земля давно обратилась в пустыню. Он окидывает взглядом солдат, которых приставили его караулить, и думает о том, как сильно ненавидит их. Чем они лучше? Такие же элдийцы. Чем они заслужили сытую и спокойную жизнь под защитой стен, пока его собратья отдавали свои души на благо чужой страны, влача жалкое существование в гетто, с клеймом позора на рукаве? Он доведет до конца свою миссию. Поставит знак равно. Прекратит страдания своего народа: по эту и по ту сторону моря. Зик верит, что его путь — единственно верный, но все сейчас зависит от Эрена. Здесь, в спокойствии лесной чащобы, в этой расслабленной обстановке подтрунивающих друг над другом солдат, Зику хуже, чем на передовой: под градом пуль, среди отчаянных воплей и жестоких команд. Он привык к смерти, а жизни не знал никогда. Ночь опускается на лагерь густой, влажной прохладой, вместе с тьмой приходит и тишина. Солдаты робеют перед своим командиром, разбредаются по палаткам, стараясь не привлекать к себе внимания, лишь пара ребят по-прежнему сидят поодаль от Зика, не сводят с него глаз. Всем известно — сейчас время Леви. Он никому не доверяет пленника после заката и ночь от ночи несет свой караул. Зику даже не нужно оборачиваться, чтобы понять: Леви стоит за спиной, он кожей чувствует его присутствие, но… да, он почти привык. Он не боится Леви, нет, это чувство иного толка — сродни благоговейному ужасу, острому, мучительному любопытству и странному предвкушению чего-то запредельного. Никто в целом мире не смог бы понять Зика, кроме пары шифтеров, но и им далеко до этого откровения. Когда ты становишься титаном — ты становишься Богом, небожителем, неуязвимым для пуль и клинков. Ты знаешь: человеку тебя никогда не одолеть. Десять лет Зик жил с этим чувством неукротимости, до тех пор, пока не повстречал Леви Аккермана, доказавшего, как сильно он ошибается. И теперь, подле этого маленького невзрачного мужчины, Зик все время ощущает близость смерти, ее тихий шепот, по каплям отмеряющий оставшееся ему время. Капитан, как всегда угрюм и молчалив, подбрасывает дрова в костер, садится напротив, сверлит недобрым взглядом, не говоря ни слова. Зика это бесит, его бесит эта поза, нарочитая неприязнь и скорбная маска. Ему так хочется вскрыть Леви по швам, сбить с него эту спесь, заставить чувствовать себя жалким и выпотрошенным. И да, он точно знает, как это сделать. — Я тебе о нем напоминаю, верно? — Заткнись, — шипит Леви, и его лицо в ярких бликах от костра выглядит действительно устрашающе. — Будь моя воля, я бы прикончил тебя давным-давно. — Как прикончил своего командора? — В голосе Зика ни единой эмоции, но он точно знает, куда бить, потому что эта фраза пронизывает Леви насквозь, возвращая на ту проклятую крышу. — Не смей, слышишь, не смей говорить со мной о нем. Но Зик, точно хищник, почуявший кровь: он знает, что сковырнул старую рану, и ему не терпится запустить в нее руки по локоть. — А ты не думал о том, что он вовсе не хотел умирать? Да и вообще, насколько хорошо ты знал Эрвина Смита? — Уж получше твоего. — А я бы не был так уверен. Мы ведь встречались с ним. Ты знал? Секундное замешательство мелькает на усталом лице капитана, но он берет себя в руки и выплевывает зло: — Врешь. — Отнюдь, — Этот разговор развлекает Зика, ему нравится наблюдать, как эмоции берут верх над неприступным, сильнейшим воином человечества, а его слова, точно брошенный в реку камешек, пускают по воде круги. — Мы виделись с ним незадолго до того, как мои воины провалили миссию по похищению Эрена. Ты помнишь, как вы прочесывали лес в поисках пробоины в стене? Тогда я и нашел твоего командора. И рассказал ему все. — Неправда, — упрямо твердит Леви, но в голосе его слышен надлом. — Правда-правда. — Ну, тогда почему все закончилось так? Если бы Эрвин знал, он никогда бы этого не допустил! И он хотел, он так хотел прорваться в тот подвал… Воспоминания давят, пригибают к земле, и перед глазами снова встает Шиганшина: сотни трупов, чадящие костры, грохочущий камнепад, напуганные лошади и крики товарищей. Эрвин бы не никогда не стал... — Скажем так… мы не договорились, — пожимает плечами Йегер. — Я не мог вернуться в Марли без координаты, а Эрвин не согласился отдать мне Эрена. Вот и все. А подвал… он просто до последнего верил, что там есть что-то такое, о чем я умолчал, что-то, что даст вам преимущество. Но умирать он не хотел, уж поверь мне! — Но почему он не сказал нам? Мне? — Кто будет кичиться провалом? Да и потом, тебе не кажется, что ты переоцениваешь свою роль в жизни командора? Ты правда думаешь, что он делился с тобой всем? — Зик давит сильнее, но Леви только гнется, не ломается, и это лишь распаляет интерес. — Да пошел ты… — Леви не хочет слушать, не хочет реагировать, но почему-то все равно поддается. — Скучаешь по нему? Я бы скучал… горячий был мужчина. А какие у него были руки, черт подери, я до сих пор вспоминаю его пальцы… — Что ты мелешь?! — Я же сказал, мы вели переговоры. Долгие переговоры, и оба не гнушались в средствах… если ты понимаешь, о чем я, — Зик бьет прицельно, в болевую точку. — Эрвин бы никогда не… Он ненавидел тебя! Леви не может в это поверить, но Зик говорит так уверенно… и демоны сомнений начинают терзать его душу. Он почти не видел Эрвина в дни перед той страшной битвой, в которой командор потерял правую руку, а Леви — кусок сердца. — Ой, да брось, ненависть — лучший афродизиак. Тебе ли не знать? Ты ведь тоже ненавидел его когда-то? — Это удар ниже пояса. — Но я не убивал его друзей… не объявлял войну Парадизу. — Уверен? Скольким полицаям ты перерезал глотки, пока выживал в трущобах? Признай, не так уж сильно мы с тобой отличаемся друг от друга. Мне правда жаль, что мы оказались по разные стороны баррикад, — продолжает Зик. — Черт, твой командор был так хорош… — Хватит! — обрывает его Леви, потому что это невыносимо. Но Зику мало, он хочет добить его, уничтожить. — Он позволял тебе быть сверху? Знаешь, это великолепное чувство, словно берешь новую вершину. И эта его родинка под правой лопаткой, м-м-м, он так дрожал и выгибался, стоило провести по ней языком… Зик чувствует, как начинает возбуждаться, и никак не может взять в толк, что заводит его сильнее — собственные слова или безумная ярость, которая плещется на дне серых, отливающих сталью глаз. Он знает, что играет с огнем, но останавливаться не намерен: — А его ресницы, господи, хоть и белесые, но такие густые и длинные, как у девчонки. Как они трепетали, когда он кончал! Я до сих пор вспоминаю, — Зик проводит языком по губам и внимательно смотрит на Леви, ожидая реакции, но тот словно каменное изваяние, на лице ни единой эмоции, только волком глядит. Каждое слово, сказанное Зиком, точно яд, каплет на сердце, выжигая дыры. И он не может, не может не думать об Эрвине, о его родинке под правой лопаткой, светлых ресницах, мягкой линии рта, сильных руках и обо всех ночах, которые они провели вместе. Леви больно, чертовски больно от того, что самое дорогое, самое сокровенное выбросили в грязь, под ноги этой ненавистной твари, что сидит сейчас перед ним, самодовольно ухмыляясь. Зик чувствует это, упивается садистским наслаждением и думает о том, как далеко Леви позволит ему зайти. И даже как-то мимо воли рука сама ныряет к паху, обхватывая сквозь брюки уже вставший член, и потирает, дразня. Зику нужно продолжение, он хочет довести свою затею до конца: — Ты будто ревнуешь? Брось, то было для дела. Хотя, не скрою, мне жаль, что он погиб. Я бы лучше сейчас с ним время коротал в этом чертовом лесу, мы бы точно нашли, чем заняться. Давай, мы тут только вдвоем, расскажи мне, как драл тебя твой командор, точно портовую шлюху. Ты ведь любишь пожестче? Леви сдерживается из последних сил, дышит тяжело, со свистом, чувствует, что его вот-вот накроет, и тогда все обещания Ханджи полетят к чертям: он все-таки снесет башку этой мрази, сполна насладившись его агонией. — Да ладно, брось, он рассказывал мне, что, когда ты кончаешь, каждый раз выкрикиваешь его имя в экстазе. Чертовски трогательно. Это последняя капля. Леви срывается, оглушающая ярость белой пеленой застилает глаза. В голове бьется только один вопрос: «Как он мог?» Неужели и правда все эти годы были обманом? Неужели он ничего не значил для Эрвина? И не было никакого доверия, лишь песья безумная преданность и слепое обожание человека, который этого не стоил. Зик сидит напротив, широко распахнув глаза. Он наслаждается этим зрелищем: перед ним ломается сильнейший воин человечества, и это приносит почти физическое удовольствие. Стояк болезненно упирается в жесткий шов брюк, и он ласкает себя, уже не стесняясь. Перед ним его ночной кошмар, монстр, сразивший его в Шиганшине, переполненный горечью и отчаянием до краев. Зик замирает в ожидании, когда эта яростная гроза прольется на него адским ливнем. Одним прыжком Леви подскакивает к нему, хватая за ворот рубахи, и валит на землю, осыпая градом ударов. Его кулаки — будто из стали, а движения — слишком быстрые для обычного человека. Зик слышит, как трещат его кости, рассыпаясь в мелкое крошево, чувствует солоновато-горький вкус титаньей крови во рту, но все это возбуждает еще больше — подталкивая к самому краю, к ослепительному оргазму, такому сильному, что на какое-то время он проваливается в забытье. Зик приходит в себя в молочных утренних сумерках, его тело еще парит, восстанавливаясь после урона, который нанес ему сильнейший воин человечества. Леви сидит у потухшего костра, понурый, сложив на коленях руки, бессмысленно глядя перед собой. Зик снова чувствует это странное удовлетворение, внутренне облизывается, точно сытый кот — ему все-таки удалось, он все-таки сделал это. Он сломал Леви. Зик был убедителен, и уже наплевать, что все, что он наговорил — ложь: он никогда не видел Эрвина Смита, никогда с ним не спал и уж точно не обсуждал с ним, каков капитан в постели. Но это все неважно, главное — Зик посеял сомнение в душу Леви, и теперь тому нести это бремя всю оставшуюся жизнь. Все, что Зик знает об Эрвине — он знает только со слов своих воинов. Как мозаику, как пазл Зик складывал у себя в голове образ этого идеального, непогрешимого командора, собирая его из мелочей: родинки под правой лопаткой, что заприметил в душе Бертольд, длинных ресниц, которые добавил сам, для красного словца, а то, как Леви шепчет его имя перед оргазмом, знал Райнер, случайно ставший свидетелем их близости на какой-то из вылазок… Этого оказалось достаточно для того, чтобы уничтожить своего врага. Зик глядит на поверженного Леви и вместе с мрачным триумфом ощущает жгучую зависть. Ему впервые становится жаль, что он так и не узнал, каков был при жизни тринадцатый командор Разведкорпуса.