Весна

С оттепелью приходит печаль. Из года в год, из жизни в жизнь. Гвидон помнит, как в детстве смотрел на плывущие по реке льдины и думал, каково им, льдинам, уходить, расставаться с миром? Он узнал, что снег превращается в воду, а вода — в облака; позднее где-то далеко-далеко облака протянут друг к другу набрякшие серым носы и закрутятся в медленном вальсе непогоды, танец их, тягучий и выматывающий, отнимет все силы, тогда на землю упадут первые робкие капли весенних дождей — великого дара жизни всему зарождающемуся. С тех пор он отправлял льдины в плавание сам: отталкивая от берега палками, ломая камнями. Маленькому Гвидону чудилось, будто сам он так становится частью весеннего воскрешения. Прошли годы, за окном не было ни реки, ни снега. Зима в городе — тёплая по-домашнему мягкая подруга всех обездоленных кошек. Но тоска из сердца не уходила. Гвидон собирается долго и совсем бестолково. Шапка слишком тёплая, а на ноги — ботинки. Он трясётся в старом автобусе, чувствуя спиной каждый ухаб, пересаживается на поезд, пара остановок — и перед ним голый неприветливый лес. Деревья пахнут сырым холодом, так бывает, если на пленэре в мороз нужно отогревать банки и кисти в кипятке из термоса. Кисть сердится на художника: эй, негодный, забыл про меня? Щекотит ноздри едким лаковым запахом и вредно крошится краской, впиваясь осколками её под ногти. Только лес всё же не обижен. Он говорит о предвкушении и надежде, спешит выпутать корни из мёрзлости. Гвидон идёт привычной тропинкой к озеру. Здесь льдинам плыть некуда, но Гвидон всё равно аккуратно простукивает хрустящую береговую кромку, всё равно находит камешки и бросает вдаль — как на физкультуре, как в детстве. Возвращается Гвидон под утро — теперь попутками, да на своих двоих. Измотанный ложится на постель и забывается сном, в котором тысячи облаков пушистой наивностью закрывают неуёмную водную гладь. *** — Пора, — говорит Морячок, глядя на Гвидона то ли извиняясь, то ли ожидая чего-то. Он стал захаживать в мастерскую с осени. Рейс завершился, а зима в деревне — дело скучное. Гвидон поначалу злился и гонял, позднее — смирился, — смотри, не очень и жалко. Морячок трогал холсты, точил до скальпельной остроты карандаши и подозрительно обнюхивал растворитель, Гвидон же пыхтел, стараясь свыкнуться с кем-то рядом. До середины зимы они притирались друг к другу, а под Масленицу Морячок принёс обрывок холщи от мешка, неумело прибитой к доске, принёс и обгоревшую головешку. Он в дразнительно-детской непосредственности повторял каждое движение Гвидона, не делая разницы — карандаш — уголь. «Всегда» рождается в очерёдности ставить чайник, в чужих вязанных варежках и нарубленных утром дровах. «Всегда» — киноварь на полотнах о кленовой осени. «Всегда» — быстрое, как майская гроза, трудное, как вымесь пигмента. И рушимое. Весна, — Гвидон думал и думает, — перерождённое «всегда», и впервые — для него тоже. — Рейс у меня, — продолжает Морячок, ответа ждёт ли, Гвидон не знает. Рейс напоминает про Жюля Верна. И почему-то дрожью бегут строчки о кораблекрушениях. «Всегда»» — ещё отдавать, не взамен, а вопреки. Тогда Гвидон берёт подчёркнуто новый подрамник. Режет он скрупулёзно, пилит — заправский плотник! Крепит рейки, забивает гвозди. Натяжка как по волшебству. Вечером в комнате полумрак. Морячок всегда задавался вопросом, как Гвидон разбирает, куда кистью тыкать. Но сегодня в печи огонь ярче, на столе две керосинки, и тени пляшут больными чертями по стенам, и отваром пахнет — совсем не по-летнему, не выпивкой. Гвидон рисует зло-размашисто, краска по стенам, краска в бороде и на очках. Права половина разделённого надвое холста набирается удивительно спокойной силой. Морячок, хоть и знает, где находится, прикрывая веки — видит море. Далёкую зелёную муть. Видит небо в перистом беспорядке, закат откушенной краюшкой тыквы и Полярную звезду. Перед ним штрихами выписывается Луна, Венера и мачта. Холод пробирается под тельняшку. Холод — волк, его корми — проку никакого, дай слабину, нападёт. Но Морячок чувствует в своём холоде пока лишь волчонка, который только пробует показать зубы. И Морячок тянет к нему ладони, берёт за шкирку. Жмёт к земле. Нет. К палубе. Деревянная привычность под пальцами огрызается, но Морячок не сдаётся. Он жмёт, жмёт. Он чувствует, как холод постепенно ослабевает, сводит лопатки, смыкает пасть. Руки Морячка сами как палуба — дерево деревом, но упорство — чистый огонь. Наконец холод повинуется, неумело виляет хвостом и плюхается на брюхо. В груди сразу вспыхивает. Кашляет Морячок надрывной продолжительностью, Гвидон запретил открывать окна и двери — они чуть не задохнулись в его колдовской избе! Но как только дым немного выветривается, Гвидон, неловко, словно прежде не говорил таких слов, извиняется. Он снова зовёт внутрь. И ведомый каким-то внутренним нетерпением, Морячок входит. Он знал, что увидит, и всё равно закашливается снова. Нос корабля, плывущего в печь заката, озарён звёздным светом, и белый иней на бушприте бледной синевой отражает Венеру. Пленэрник Гвидон вручает как неловкий подарок. Бормочет что-то себе под нос. Собираясь с мыслями, но решается: — Я нарисовал твою дорогу туда, дороги обратно у меня нет. Когда Морячок складывает багаж, он уверен — дорогу обратно найдёт во что бы то ни стало.