Смех богов

И, узнав всё, что было тайной, Я начну ждать, когда пройдёт боль. Пускай поёт смерть над густой травой. «Аквариум»

— Ты сильный шаман, Гуанако, — говорит Ворон. — А вот видел ли ты когда-нибудь бога? Одинокий тёмный глаз щурится, белок покраснел от дыма. На месте второго глаза — уродливый шрам. Гуанако опустошает кружку, местный самогон — на восьми травах — обжигает горло. И нахально говорит: — Видел. Ворон и старая Йарга довольно переглядываются. Что-то они опять там себе придумали, и Гуанако надо угадать, что. — Говорят, — голова Йарги мелко трясётся, и медные монетки на её меховом колпаке подпрыгивают и звенят. — Ты ходил в Страну Мёртвых. Ах вот оно что. Гуанако смеётся. Диму лихорадило несколько дней, и бредил он весьма красочно, Гуанако и сам впечатлился. И чумазые местные дети под окнами лекарской мазанки заслушивались. — Ходил, — соглашается он, глядя в огонь. — А правда, что у бога четыре головы и четыре дюжины рук? У бога невыносимо голубые глаза — или это форменная рубашка виновата? Ясное открытое лицо и резко очерченные губы, которые не умеют улыбаться. Лицо, высеченное античным скульптором, не хватает лаврового венка или пары крыльев за спиной. — Итак, — говорит бог, — значит, ты признаёшь себя виновным, но не раскаиваешься? Нет ли тут противоречия? — Зачем вам моё раскаяние? — с любопытством спрашивает Гуанако, мысленно наряжая бога в древнегреческий хитон. — У вас план по раскаявшимся? Квартальный или годовой? Бог садится на единственный стул, широко раздвинув ноги и упираясь локтями в колени, кладёт подбородок на сцепленные руки. Это приглашение сесть напротив и вступить в доверительный разговор, но Гуанако им пренебрегает — с койки не видно степь. В степи сегодня ветер, он играет с высокой травой, нагибает её и отпускает, выворачивает зелень серебристой изнанкой, гонит волнами к горизонту. — Это место построено не для наказания, — говорит бог, и Гуанако чувствует спиной его тяжёлый взгляд, — а для осознания. — Ах вот оно что, — Гуанако поворачивается боком, чтобы видеть одновременно и травяное море, и голубые глаза. — Значит, чистилище? Спасаете наши души от самих себя? Его сарказм наталкивается на что-то совершенно непостижимое и разбивается вдребезги. — Да, — совершенно серьёзно отвечает бог, и в глазах его усталость, и скорбь, и ни следа фанатичного огня. — Ни хрена ж себе, — говорит Гуанако, ему весело и страшно, потому что наконец в этом месте перед ним что-то удивительное и непонятное. Стены здесь белёные, чтобы не гнили, но не очень-то это помогает — влага всё равно проникает, чернеют углы, прорастает на них мелкий тёмный мох. А сама побелка трескается, можно отковырнуть, а под ней — жёлтая мягкая стена, торчащие из глины жёсткие стебельки. На стене можно царапать. Палочки, клинышки, клинопись, древнее огамическое письмо, ни того, ни другого он не знает, теперь вот жаль. Можно было бы разнообразить росские каракули предыдущих жильцов какой-нибудь подходящей цитатой из Хикеракли или Солосье в переводе на древнеирландский. В первый же вечер, когда за окном вспыхнуло пожаром закатное солнце, и степь поплыла, преобразилась в этом огне — не то трава, не то волны, — он нацарапал на стене над нарами якорь. Кривобокий, зато от души. Дни он не считал, зачем, если все они одинаковые. Сон, разминка, сигарета, еда, допрос, камера, еда, допрос, вторая сигарета, сон. Допросы могли быть и ночные, чтобы сбить с толку, хотя какой тут предполагался толк — неясно, ведь всё уже решено не здесь. Но бег по кругу был обязательной частью программы, и служащие старательно её отрабатывали. 66563 завидовал другим заключённым — им полагался ещё сбор травы, и её сортировка, и формовка новых кирпичей для ремонта стен. Все эти дела предполагали коммуникацию между заключёнными, поэтому тех, кого здесь быть не должно, к ним не приставляли. Ему разрешали читать — но книги тюремщики выбирали сами. Бумаги же не давали, и внутри него копились и копились невысказанные слова, складывающиеся в бесконечные монологи, пока он не надоел сам себе. Тогда он вспомнил, что когда-то умел часами лежать в засаде, разглядывая скалы и вересковые пустоши. Первый час невыносимо скучно, второй час всё чешется и постоянно хочется то отлить, то пожрать, но потом мозг впадает в особое состояние, когда ты перестаёшь быть самим собой, но становишься частью окружающей обстановки. Он становился частью камеры. Глиняным кирпичом, сухой травой, ржавой решеткой. То, что он видел, наполняло его радостью и покоем, а больше ничего не имело значения. Изредка над степью шёл дождь. Он смотрел на огромные тучи, на ветвящиеся вдали молнии, на то, как постепенно наползает серая призрачная стена. В дождливые дни он корябал рядом с якорем звёзды: две палочки уголком, одна поперёк и соединить концы. Когда-то давно, в другой жизни, подразделение командира Акровского отмечало так зачищенные объекты. Сегодня дождя не было, но Гуанако всё равно нарисовал звёздочку — больше остальных, чтобы отметить появление бога в голубой рубашке. — Ой-ёй, — нараспев говорит Ворон, и Йарга вторит ему дребезжащим голосом, — Ой-ё-ёй, страшно. Бог хотел забрать твою душу? Как же ты с ним справился, Гуанако? — Я рассказывал ему все смешные истории, которые знал, день за днём, и однажды бог улыбнулся, — Гуанако ворошит костёр, и оранжевые искры взлетают в ночное небо. Шаманы согласно кивают головами и восхищённо цокают языком. В мифе всё должно быть просто: рассмеши Владыку Мёртвых — и вернёшься в мир живых. Совершенно ар-хе-ти-пич-ная история, как назвал это Хикеракли. — Посмотри на это с другой стороны, — Хикеракли пьян, но по нему этого не скажешь, только глаза блестят. — Вот я это построил, я кто? Идиот, разумеется, что согласился, но ежели опустить этот момент, и взглянуть ми-фо-ло-ги-че-ски? — Сила природы, — Гуанако переворачивает бутылку бальзама, чтобы убедиться, что она на самом деле пуста. — Созидающая сила. Созидающая из говна и палок. Мифологически и буквально. Хикеракли хохочет и хлопает его по плечу. Бутылка на самом деле пуста. Гуанако ставит её на подоконник — солнечным лучам не пробиться сквозь тёмно-коричневое стекло, но подсвечивают красиво. — А я, — говорит Гуанако то, над чем размышляет последние месяцы, разглядывая ряд звёзд на белой стене, — я — сила разрушающая. Хикеракли суёт ему что-то в руку, что-то круглое, тёплое и выскальзывающее из рук. — Зажуй, — советует он. — Откровения надо заедать, так лучше усваиваются. Для разрушающей силы у тебя размах недостаточно эпичен. И посыпает картошку в руках Гуанако солью. — Бля-ядь, — Гуанако смотрит на картошку и на Хикеракли, и отдельные фрагменты бреда складываются вдруг в чёткую схему. — Ты-то, получается, её разрушить не можешь, да? Тёмные глаза Хикеракли отливают красным — то ли закатные отблески, то ли чудится спьяну. В них тоже прячется тайна, но Гуанако перегорел и непостижимое его больше не интересует. Он уже слышал смех бога, держал его лицо в ладонях, он открыл дверь, за которой началась другая вселенная, и был готов войти в неё, вручив богу свою душу. А дверь захлопнулась оглушительно, как двойной выстрел. Губы мёртвого бога холодные, твёрдые и не отвечают на поцелуи. — Пока ты здесь, миф не закончился, — шевелятся губы живого бога. — Полюби Колошму, Гуанако, а? Что тебе для этого нужно? Варёная картошка сладкая и солёная одновременно. — Печатная машинка и сигареты, — отвечает Гуанако. — Лучше бы у бога было четыре головы и он хотел тебя просто сожрать, — Ворон хлопает себя по колену. — Это был бы не бог, а злой дух, — возражает Йарга. — Боги всегда хотят от смертных невозможного, как кузнец суёт нож в огонь, чтобы его перековать. — Ай, — Ворон разводит руками. — Боги играют в свои игры, старуха, а людям от этого одно горе. Йарга снова цокает зубом, уже не восхищённо, а сердито. Тычет в Ворона обглоданным бараньим рёбрышком. — Я сразу сказала, что толку от тебя будет мало! Хороший шаман знает, что игры с богами исцеляют мир. Что ты танцуешь на рассвете нового года, дурья башка, а? Кто приходит к тебе, когда ты бьёшь в бубен? Уважаемый шаман Ворон на всякий случай отодвигается от свирепой старухи. Гуанако смеётся, некстати вспоминая глубокомысленные выдержки из монографии про архаичные танцевальные ритуалы. — Я, — говорит Ворон и потирает пустую глазницу, — сам выбрал танцевать с ними. У людей должен быть выбор, играть им с богами или нет. — Дурак! Откуда, по-твоему, берутся боги? Облака над степью расходятся — сегодня дождя не будет. — Оставим эти танцы, — нарочито строго говорит бог, пытаясь удержать улыбку, вздрагивают уголки рта, разбегаются от глаз морщинки. — Вас все танцы смущают? — спрашивает Гуанако, подходя ближе к богу. — Или только пляски вокруг стола для допросов, как увеличивающие количество внутреннего пиздеца? Улыбка прорывается, приподнимает один уголок рта — вот она есть, и вот её нет. — Опять давите, — сегодня бог не отодвигается, — в нашем ли положении обсуждать танцевальную программу? — А когда вы в последний раз танцевали? На утреннике в младшем отряде? Хореографическая композиция «Осада Петерберга»? Они одного роста и это так просто — шагнуть ещё ближе и прижаться лбом ко лбу или губами к губам, поймать эту неуловимую улыбку на кончик языка. Но Гуанако не шевелится. Он ждёт ответа. Бог успел забыть всю свою прежнюю жизнь, ему кажется, что он никогда и не был ребёнком. А вот вдруг смутно всплывает из глубин памяти: накрахмаленный воротничок белой рубашки, натирающий шею, шёлковый голубой галстук, гольфы сползают, а надо тянуть носок, в зале жарко, уши терзает «Кармина Бурана». На лице бога появляется растерянное — человеческое — выражение. На расшифровках записи допроса в этом месте, наверное, напишут: «Пауза 3 сек.». — Предлагаете повторить? Кружок самодеятельности силами заключённых и надзирателей? — Художественная постановка «Строительство Колошмы». Использование возможностей искусства для перевоспитания преступников. Отчёт по идеологии будет пользоваться небывалым успехом. Особенно, если вы исполните сольную партию лично. Стол в камере шаткий, лучше бы они были в допросной, но Гуанако всё равно на него садится. — Предлагаете добавить ещё один шокирующий факт в мою биографию? — Искусство тем и прекрасно, что выдуманные вещи становятся реальностью. А танец ведь вообще уникальнейшая штука, буквально связь духовного с телесным. С тем самым телесным, которое вы так старательно игнорируете. Гуанако откидывается назад на выпрямленных руках. Бог делает шаг вперёд, нависает над ним. Долгая пауза, целых десять секунд — Гуанако смотрит в глаза богу. Скрип, стук, невнятные шорохи — звуки, сопровождающие соприкосновение человека с тайной. Тайна тёплая на ощупь и колет ладонь щетиной. — Зачем вам это? Не рассчитываете же вы, в самом деле, что такого рода танцы как-то изменят вашу участь? — Мою — вряд ли, но вашу — определённо. Бог смеётся, в этом смехе удивление: на кой хрен вам сдалась моя участь? — Если сожрут тело, станешь духом или родишься снова, а если сожрут душу? — нараспев говорит Ворон. — Ходячим мертвецом ты станешь, если согласишься играть с богами в их игры. Степной самогон на восьми травах делает голову пустой-пустой, звенящей. Желудок полон жареного мяса. Гуанако крошит лепёшку, бросает крошки в траву — там в темноте шуршит кто-то мелкий и живой. Кажется, что место с белыми стенами и ржавой решёткой на единственном окне ему просто приснилось. Воспоминания о нём путаются, меняются местами. Болезненно-отчётлив лишь образ человека в голубой рубашке. — Нет никакого выбора, — отвечает Йарга. — Ни у людей, ни у богов. Только глупые дети с этим спорят, кричат и ломают свою судьбу. Ты это знаешь, зачем каркаешь? Проиграешь — умрёшь, выиграешь — сам станешь богом. — Ты тоже стал богом, Гуанако? — спрашивает Ворон, пихая его под локоть. Из темноты, отмахиваясь от комаров, выходит Дима и избавляет его от необходимости отвечать. Он садится рядом и чуть сзади, и Гуанако чувствует спиной его присутствие. Появление Димы, как всегда, всё меняет, у него потрясающая и непостижимая способность переворачивать любой сюжет и ломать рамки жанра. — Еле нашёл, — устало ворчит Дима, — в посёлке нельзя было подождать? Лица шаманов делаются непроницаемыми, тела неподвижны, как у каменных идолов. Дима хватает бутылку с водой и жадно пьёт. — Короче, они на самом деле приехали. Грузовики со стройматериалами, тракторы, ещё какая-то техника, хрен знает, зачем. Людей много, вагончики для строителей. Целый лагерь на окраине развернули. Гуанако заворачивает в остатки лепёшки кусок мяса и протягивает Диме. — Плохо, — говорит Ворон, и Йарга кивает головой. — Блядство, — подтверждает Дима, облизывая пальцы. — И что теперь? Нет никакого выбора — ни для людей, ни для богов, думает Гуанако, миф не закончен, пока ты здесь. — Надо уходить, — говорит Ворон. — Степь большая. — А они упорные, — Йарга смотрит на Гуанако в упор. — Иди на юг. Ворон цокает языком — то ли изумлённо, то ли одобрительно: на юге болота и пустоши, и там никто не живёт, только совсем дикие отшельмники, которые рассказывают не менее дикие сказки. — Почему бы и нет, — соглашается Гуанако. В шелесте степной травы за спиной ему чудится тихий смех.