Утро

— Не говори мне, что ты не в настроении, — бросает Бельфегор с хитрой улыбкой и рывком тянет к себе, сжимает чужое запястье. Прижавшись грудью к спине, ведёт по талии и торсу, с нажимом. — Я поделюсь своим, Маммон. Тот выгибается, стараясь как можно дальше отодвинуться. Маммон многое позволяет, и ему даже нравится, но как же порой тошно и дурно от самого себя. Нельзя привыкать, нельзя открываться, нельзя впускать никого: от урагана, как от безумца, ничего ждать не следует, кроме разгрома. — Ты понятия не имеешь, что делаешь, — сдержанно констатирует иллюзионист и свободной рукой твёрдо накрывает чужую. Это не безумие, но закончить нужно раньше, чем избалованное дитя, мира не знающее, разочаруется в том, что сам себе напридумывал. Маммон слишком слаб и жаден, чтобы зависеть: одной дозы не достаточно, а делиться он не умеет. Выбери жизнь. Выбери работу. Выбери карьеру. — Я уже не ребёнок, — цокает Бельфегор и грубо смахивает ладонь Тумана, а после хватается за форменную рубашку. — Бел, хватит, — приказным тоном говорит Маммон. Отвернувшись, щурится, представляя себя униженного, когда у Бельфегора просто не встанет. Пальцы, расстёгивая пуговицы, задевают кожу, грудину, рёбра, и это приятно настолько, что он готов всё же провалиться в бездну, рассыпаясь в пыль с новым словом, с новым ощущением. Однако Маммон помнит, какой он тощий, низкий, женоподобный, и он не будет женщиной, не станет ради него. Мог бы, ведь всё во власти иллюзий, но не хочет. Он это он, и Маммон не собирается прогибаться под чужие капризы. Принц игнорирует, заканчивая с последней пуговицей, не торопится. Оттягивает ослабленный ворот и пальцами касается плеч и ключиц, кладёт руку на грудь, плоскую, твёрдую. Совсем не как у женщины, и Маммон кривится. Даже сжимать нечего, но он сжимает, ласкать нечего, но... — Бел, — спокойно, как море перед штормом, вдыхает иллюзионист и наконец рявкает: — Бельфегор. Принц нехотя поднимает взгляд. Он в курсе, что Туман слишком много думает, даже знает, о чём, за эти года многое было сказано. Только он не понимает, зачем думать именно сейчас. — Меня бы здесь не было, если бы я не чувствовал... — резко и раздражённо начинает Бельфегор, но неожиданно для себя даёт осечку (как ни крути, проще убить, чем договорить) и хрипло заканчивает: — ...это. Утром Бельфегор будет проклинать себя за тот жалкий порыв: где его королевское достоинство, в конце-то концов? Иллюзиониста не отпускает, но что-то внутри срывается. Чересчур искренне и по-простому; так и прёт рассмеяться в лицо. Отпускает вслух насмешливое «ха!», но больше не сопротивляется.

***

А утро всегда пахло жасмином — сухо и душно. Ни единого луча сквозь плотные занавеси, ни одного блика до рассвета. Запертые окна и двери, замазанные щели; с абсолютной герметичностью Бельфегор чувствовал себя детёнышем в яйце змеи. Он усмехался и, хохоча, подтрунивал над чрезмерной осторожностью иллюзиониста. Он никогда не оставался на ночь: Маммон не позволял. Всегда приходил возвращался под утро, сонный и мятый, бормотал что-то неразборчиво, забирался на чужую кровать, подминая под себя и забирая всё одеяло. Не было нужды объяснять, как удалось войти: вот рабочий нож, у самых лопаток, чтобы не дёргался. Заснуть было сложно, и они дышали ровно, в унисон, вслушиваясь в тишину и мысли. Чужие волосы мешали, чужие пальцы оставляли красные полосы, чужие ноги то пинали, то обвивали цепью. Утро превращалось в молчаливое перетягивание каната. Маммон всегда был бодр. Возмущаясь, никогда не хрипел, не тянул слов, отвечал внятно и недовольно. Бельфегору было сложно отказаться от совершенства. Маммон всегда знал, не глядя на часы, как долго спал, ведь время деньги. Работал, только встав с кровати, считал бюджет, проверял курс акций, держал купюры так любовно и нежно, как никого другого. Бельфегор закрывал глаза, не слыша звона монет и желая ему удушиться жабой.