il giro

Бельфегор тщательно следил за тем, чтобы всё не было иллюзией, — или по крайней мере мечтал об этом. Не верил самому себе, зажимал, не глядя, шептал вздор, улыбаясь кровавым укусам. Иллюзионист не отвечал и по-кукольному безвольно поддавался на провокации принца. Исчезая серым дымом смущения, Маммон путался в собственных мыслях и тем более не был в силах разобраться с чужими. Под ложечкой мерзко сосало, когда Бел оказывался на расстоянии вытянутой руки, и в ушах стоял неясный шум, когда Бел нарушал зону комфорта. Наглый принц никогда не объяснялся, но Маммон знал: ответит честно, стоит только спросить. Происходящее между ними было до жути непривычно, напрочь забыто за время, проведённое с проклятием. Внутри он был отвратительно старым, но, благодаря Белу, непозволительно живым. Что творилось в голове потрошителя, что скрывалось за хищным оскалом и сбившейся чёлкой, всегда оставалось загадкой, но Маммон уже завладел его сознанием задолго до того, как сам это понял. Или надеялся на это? — Убери руки, Бел. Никаких прикосновений. Никакой назойливости. Сотни правил и тысячи штрафов. — Возьму в долг. И он брал сполна, уводя в танец, сжимая чужие плечи до белых пальцев, ведя ладонью по тонкой шее, притягивая за волосы. Развевающийся плащ, еле различимые шаги и ирония в смехе, неуклюжие движения и раздражённое закатывание глаз. Принц сам решал, каких правил придерживаться, и тихо шишикал, будто бы и незлобно. Бельфегор не думал о стоимости жизни, но знал, что она дороже денег, и в редкие моменты видел это осознание в глазах Маммона. Иллюзионист даже на пороге смерти отрицал очевидное, но безмолвно молил о помощи — о спасении и жизни. Бельфегор спасал, а затем снова набирал долги, обещая отдать с зарплаты. Они лишь ходили по кругу, словно в танце. Бельфегор вообще часто забывал о жизни, о том, насколько она может быть хрупкой, в боях один на один, один на пять, десять, пока вырезал очередную группировку или развлекался своим странным кровавым способом. В особенности забывал об этом, если кто-то грозил расправой маленькому щекастому истеричному иллюзионисту. Он толкает иллюзиониста. Толкает так, что спина болит при встрече со стеной, а противиться и желания нет. Толкает не сильно, но властно. Жмёт к бетону одним присутствием, ему и руки расставлять по бокам не надо, одна аура держит в плену. Он смотрит на него. Смотрит жадно и горячо, да так что ноги подкашиваются, стоит встретиться взглядом. Всегда стягивает капюшон и откидывает свою чёлку, чтобы глаза в глаза. Самому видеть недостаточно; нужно знать, что его видят. Он целует его. Целует грубо, лениво, нежно, развратно — по-разному. От такого и голова кружится, и руки сами собой вперёд тянутся. Привычно, но каждый раз по-новому, и слёзы одна за другой появляются, окрапляя одежды. Оторваться нельзя, показывать тоже, он ведь смеяться будет. Маммон открывает глаза, и перед ним никого, в комнате аромат денег, бумаг, да и только. Он вновь свободен от иллюзий, но внутри пусто, как в комнате. Только дождь за окном не льёт. У самовнушения должен быть предел, если ты хочешь сохранить себя; а у Маммона этот предел — слёзы.