Ship of Theseus

Дни, когда Джорно использует Gold Experience до тех пор, пока края его сознания не сотрутся, — это дни, когда он изумлён. Есть несколько причин, по которым он чувствовал себя комфортно в такие моменты. Тяжелые сражения, трудные побеги, оберегание пределов собственного интеллекта от угрозы смерти-или-чего похуже. Он вытаскивает своих союзников из ожидающих объятий смерти, давит каблуком оскорбление их власти, но вскоре острый ожог его ярости угасает до болезненного истощения. Он делегирует, упорядочивает, связывает нити ситуации только своим практикуемым стоицизмом и бессознательной легкостью, подталкивая себя вперёд. Он знает, что рухнет в тот же миг, как только его не поддержат надежды. В этом пространстве размытого сознания, где его контроль скользит сквозь пальцы, как шелк, он чувствует мерцание влияния золота, освещающего грани его восприятия. В такие дни ему почти кажется, что он не узнает собственного голоса. Возможно, что-то связанное с регистрацией. Или, может быть, тот факт, что он гладкий, идеально модулированный во все времена, никогда не трескается, идеальный союзник в переговорах, где проявление заботы — это предательство высочайшего масштаба. Ему всегда было легко спрятать свои эмоции с глаз долой, из сердца вон, но всё же он делает паузу. Его и раньше ловил на малейшей заминке в предложении человек, который не знал, как пишется слово «сдержанность»; пойманный в непреднамеренные трещины в октаве, которые полностью аннулировали фразы, которые они содержали, пойманный в дрожь, которая выдавала страх, когда резня Black Sabbath вышла из-под его контроля. Его ловили и раньше, но не с тех пор, как он впервые расцвел плотью на кончиках пальцев, наполнил лёгкие воздухом и заговорил голосом, который должен был принадлежать ему. С тех пор — никогда. В такие дни он ловит себя на том, что, смывая кровь, сосредоточенно изучает свои руки. Этот шрам он всегда замечает. Или, во всяком случае, его отсутствие. Эти руки выросли не вместе с ним. Они не помнят ни дребезга пивной бутылки, разбитой о дальнюю стену, ни острого, как серп, осколка, вонзившегося в мякоть его неуклюжей ладони. Когда он проводит пальцами по изгибу между большим и указательным пальцами, нет никаких признаков того, что он когда-либо царапался. Его пальцы тоже не знакомы с этим движением, их путь определяется только памятью, а не рефлексом. Джорно задается вопросом, скрывает ли его тело своё прошлое от его рук так же эффективно, как он скрывает его от своих друзей. Это те дни, когда он не может сказать, воображает ли он Мисту, теребящего его рубашку. В конце концов, он человек, который редко сидит спокойно. И если Джорно истощен почти до предела своих возможностей, то можно с уверенностью сказать, что Миста тоже балансирует на грани. Он никогда не говорил, что его раны заживают хуже, чем нетронутые, или что он чувствует зуд под неповрежденной кожей. Но Джорно всё ещё чувствует связь, мягкую, как паучий шелк, там, где пульсирующее сердце и бурлящая кровь тянутся к краям его восприятия. Готовые предать тело, которому они служат, излить свою подаренную жизнь обратно в его ожидающие руки, вновь упасть в неподвижность свинца и железа. Джорно никогда не сомневается в преданности Мисты. Интересно, сомневается ли сам Гвидо в верности собственной плоти? Это те дни, когда он теряет время. В то утро, когда ужасный отец был вырван из потока реальности и утонул во тьме, ведомый звоном Реквиема, именно руки Джорно держали его, пока он не затих под потоком. Он последовал за золотым светом обратно в безопасность своей кожи и костей, но он чувствует, что что-то в его душе помнит выход. В эти дни его сознание ускользает от него, как ребёнок без присмотра. Но он возвращается через один удар сердца, иногда через два, незаметный для кого-то ещё, если не считать мимолетного невнимания. Он задается вопросом, не забудет ли его разум в момент отвлечения, что привязывает его обратно к плоти, и не уйдет ли навсегда. Это дни, когда его нервы замирают, дни, когда его избивают до такой степени, что он воображает, будто слышит, что его тело гудит, как холодильник. Он почти ощущает щелчок миллиона потенциалов действия, крошечные молнии управляют логикой его конечностей и махинациями его разума. Чувствует разрывы, когда один из ста раз синапс искрится, но не загорается. На запястьях, в глазах, в горле, в миллионах забытых призрачных рваных ран, пронзивших его тело за годы сражений. Короткое замыкание по краям, где он заканчивается и начинается. Он задается вопросом, сколько в нем правды. Он задается вопросом, не потеряет ли он в один прекрасный день последний клочок тела, который первым вызвал цветы к жизни под его прикосновением, и всё рухнет. Камень, сталь, пластик, освобожденные от бремени жизни. Его империя, его золотая мечта, разбросанная по земле, не более чем самодельный Пиноккио, который растратил свою жизнь, как настоящий мальчик. Удивляться бесполезно. Джорно знает, что существует гончарная техника. Ремонт разбитого фарфора с использованием золотой эмали, функциональность вплетённая в метафору, более красивую для того, чтобы быть потерянной и переделанной. Это те дни, когда Джорно чувствует себя пронзённым насквозь золотом, когда он соединяется по швам.