Осколок радуги

Маленький Линь Шу восторженно вскрикивает, впервые среди серого увидев алый, тянется к шёлковому платку, укрывающему плечи матери, и радостно смеётся. Они с Цзинъянем играют в отважных исследователей: покоряют самые дальние уголки поместья и самые непроходимые тропы дворцового сада в поисках новых оттенков. Собирают их в одну на двоих шкатулку – засушенные лепестки, обрывки ткани, пёстрые камешки. С возрастом игры меняются. На смену ларцу с сокровищами приходят трактаты знаменитых военных прошлого, а вылазки на улицы столицы уступают место учебным боям. Но любимый цвет Линь Шу прежний. Он дарит Нихуан бусы, а маме и тётушке Цзин – шпильки из коралла. Повязывает на рукоять меча Цзинъяня шнурок с алой бусиной. За полгода до дня рождения друга Цзинъянь упрашивает брата Ци помочь с подарком. С предвкушением заворачивает в отрез атласа результат долгих трудов лучших мастеров Великой Лян и забывает, как дышать, когда лицо Линь Шу расцветает счастьем при виде алого лука. Тем же вечером, в разгар празднования, Линь Шу затаскивает его в дальний угол сада и впервые целует. Их губы алые, когда они тайком возвращаются в дом. *** Цзинъянь не может удержаться и вновь открывает коробочку: жемчужина мягко переливается цветными бликами в молочной белизне. В императорской сокровищнице много драгоценностей. Жемчужная вышивка часто украшает рукава тётушки Линь, а в детстве они не раз помогали матушке истолочь жемчуг для лекарств и косметики дворцовых дам, но ничто не сравнится с завораживающей красотой у него в руке. Линь Шу будет в восторге от подарка. Цзинъянь смотрит на жемчужину и вспоминает его улыбку. *** Цзинъянь держит в ладони раскрытую коробочку и не может заставить себя прикоснуться к жемчужине. Она не должна сиять сейчас, когда нет уже того, кому она предназначена! Цзинъянь сжимает зубы до боли, сдерживая рвущийся наружу вой. От нехватки воздуха перед глазами плывут чёрные пятна, но на белой глади жемчужины они кажутся алыми – кровавыми отпечатками отчаянно тянувшихся, но соскользнувших пальцев. Потому что некому было схватить и удержать. Потому что его, Цзинъяня, рядом не было. Пол больно ударяется в колени. Слёзы застилают глаза, смазывая картинку, на мгновение кажется – смазывая цвета. Боль облегчения почти такая же невыносимая, как боль утраты. Это будет справедливо – утратить цвета и погрузиться в блёклый мир, хоть так разделить последние мгновения жизни сяо Шу. Это будет достойным наказанием. Слёзы, обжигая, скатываются по щекам, и Цзинъянь воет. Мир по-прежнему красочный и яркий. *** Бумаги разбросаны по полу вперемешку с черепками пиал, и некому поднять мокнущие в лужах чая доклады. Никто не желает показываться перед сыном неба – никто не торопится умирать. Только евнух Гао, стоящий у трона, с мольбой на бледном лице смотрит на Цзинъяня. Но тому всё равно, он не верит в предательство брата, семьи Линь и армии Чиянь, не может и не желает верить. Гнев императора алый с чёрными прожилками ядовитого недоверия – цвета туши на приказе, оборвавшем множество жизней. Цзинъяня запирают в поместье на месяцы. Он запирается в доме и выходит только по ночам, когда темнота скрадывает очертания и буйство цветущего сада не режет глаза. Изводит себя полуночными тренировками. Терпкий запах пота перебивает сладкий аромат магнолии. Долгие недели без солнечного света, без нормального сна, без возможности осознать и с нежеланием принять. Отец встревоженно хмурится, видя его побледневшее лицо с тёмными кругами под глазами, но тут же разгорается отравленным алым, стоит Цзинъяню открыть рот. *** Кто-то пускает слух: неспроста из всех сыновей императора лишь двое видели цвета. Предатель-наследный и седьмой принцы. Цзинъяня ссылают на границу. Вездесущие пыль и грязь въедаются в одежду и кожу, чуть приглушают цвета, Цзинъяню становится на самую малость легче дышать. А потом всё заливает алым и горячим. Алое пачкает броню, капает с лезвия потяжелевшего меча, брызгами впивается в кожу от просвистевшего в цуне от лица вражеского копья. Алый буреет болью в глазах раненых солдат, сворачивается тёмной коркой на полу в лекарских палатках. Когда приходит алый, живое тепло утекает в землю. Цзинъяня трясёт и выворачивает на траву, которая должна быть сочно-зелёной. — Ваше Высочество! — взволнованный окрик Чжаньина звучит приглушенно и словно вдалеке. Крепкие руки ложатся на плечи, настойчиво, но бережно подталкивают куда-то. Возможно, он недооценил ту рану на боку, но было не до того. Один из отрядов сражался из последних сил, выигрывая время. Солдаты ждали подмоги и верили в своего командира. Он не мог снова не прийти на помощь. Не бросить своих людей – хотя бы это было в его власти. *** Утро встречает его серым туманом. Всё вокруг словно припорошено пеплом от ревущих костров, но воздух чист. Вставшее солнце разгоняет промозглую сырость и согревает землю. Цзинъянь прищуривается, сосредотачиваясь. Что-то изменилось. Он знает, что на шее лекаря из соседней деревни, которого он не видел до сего дня, шарф цвета свежей хвои. А отвар, который ему протягивают в пиале, – янтарный. Знает, но перед его глазами шарф и отвар отличаются лишь тоном серого. Цзинъянь глотает горькую жидкость, не поморщившись, и выдыхает. Так будет проще. Возможно, это знак, что однажды он заслужит прощение. *** Линь Шу выныривает из моря боли. Перед глазами плывёт, но, кажется, он видит очертания лица. — Цзинъянь! Линь Шу надеется, что ему удаётся позвать, хотя бы прохрипеть, прошептать, прежде чем сознание снова затягивает в темноту. Он просыпается вновь. И ещё несколько раз. Каждый – на какие-то мгновения, но успевает выцепить взглядом: кусок синего неба, зелёную нефритовую чашу, жёлтый цветок в вазе. — Цзинъянь, — шепчет он сам себе, успокаиваясь. *** Когда Линь Шу приходит в себя, тело ноет и не слушается, кажется непривычным, как и холод, несмотря на меховое одеяло, которым он укрыт. Рядом сидит незнакомец. — Цзинъянь? — голос не слушается, хрипит, но мужчина понимает. — На восточной границе неспокойно. Сколько командующих погибло, не самое приветливое место для ссылки. У Линь Шу перехватывает дыхание, и его тут же сотрясает от кашля. Прижатый к губам рукав пятнает алым. В рот ему вталкивают что-то невыносимо горькое и дают запить тёплой настойкой с запахом меда. — Дыши же! Не для того я тебя вытаскивал с того света, чтобы ты тут же загнулся! Жив твой принц! Дыши! Линь Шу втягивает воздух, понемногу успокаиваясь, и обводит взглядом комнату. Неправильно. Кусок неба, видный сквозь прозрачную занавеску. Чаша на столике рядом с кроватью. Цветок в вазе на полке. Мысли заполошно мечутся в голове, а сердце стискивает ледяной удавкой. Всё вокруг неправильное. Слёзы катятся по щекам, и он даже не пытается их скрыть. Плевать на чужака. Цзинъянь не здесь, не с ним. *** Цвета больше не кажутся отголосками чуда, не дышат счастьем, не переливаются эмоциями. Алый такой же незначительный, как и лазурный, в нём нет ласки маминых объятий, нет тяжести верного оружия, нет жара и сладости любимых губ. Мэй Чансу привыкает не оборачиваться по сторонам, выискивая родное лицо. *** Мэй Чансу не готов к тому, насколько тяжело окажется сдержать себя при виде выцветшего Цзинъяня. Вечно настороженного, с хмурой складкой меж бровей и жёстким взглядом тусклых глаз. Но скупыми движениями и сдержанным тоном голоса его не обмануть, не скрыть заботу, которой принц окружает маленького раба из Скрытого двора. Колючий нрав Цзинъяня спелёнут притворной мягкостью вынужденных правил и церемоний. Якобы неукротимый твердолобый принц умело балансирует на грани приемлемой вежливости, не переступая черты. Его омерзение лицемерием двора выплавляется в уточнённый сарказм. Не будь он нелюбимым опальным сыном императора, придворные были бы в восторге. Мэй Чансу распирает от гордости за повзрослевшего и приспособившегося Цзинъяня. Не пропало и железное следование принципам: Мэй Чансу на себе пробует безжалостность осуждения Цзинъяня. Под бронёй отчуждённости его принц всё тот же человек с необъятным добрым сердцем, стремящийся помочь другим и не допустить несправедливости. Мэй Чансу впивается ногтями в ладонь, чтобы не сорваться в омут кипящей ненависти ко всем, кто вытравил из его Цзинъяня краски, вынудил тонуть в одиночестве и выживать. *** Цвета не имеют значения, но могут отвести подозрения Цзинъяня, который пытливо вглядывается в Мэй Чансу, пытаясь уловить отголоски потерянного друга. Вместо потайной комнаты они сидят во внутреннем дворике – лекарь Янь настоятельно рекомендует проводить больше времени на свежем воздухе. Мэй Чансу долго разглядывает сад, прежде чем заговорить. — Ваше Высочество, не правда ли слива особенно прекрасна в этом году? Осыпавшиеся лепестки напоминают подсвеченный розовой зарёй снег. Цзинъянь переводит взгляд с беспокойных пальцев, сжимающих край рукава, на цветущее дерево и растерянно моргает, словно пытаясь уловить что-то недоступное, а после безразлично пожимает плечами и возвращается к чтению отчета о поставках продовольствия. Мэй Чансу хмурится. В следующий раз нет попытки отвлечь. Но Цзинъянь щурится, вглядываясь в гравюру, и скупо хвалит чёткость руки художника, игнорируя вопросы про переходы тонов. То же самое повторяется с кинжалом, чья рукоять мастерски оплетена цветным шнуром. Цзинъянь путает пирожные с кусочками персика и красными бобами. В докладах, тщательно собранных шпионами, не было ни строчки. Это раздражает и выбивает землю из-под ног. Что он упустил? *** Близится годовщина Мэйлин. Мэй Чансу погружается с головой в работу, чтобы забыться. А Цзинъянь замыкается, становится всё тише. Недавно вернувшиеся улыбки и блеск глаз вновь пропадают. Он словно выгорает до наброска самого себя. И это пугает Мэй Чансу, отзываясь ноющей болью в сердце, желанием обнять, признаться, утешить. Он старательно смотрит на лист бумаги, не видя иероглифы. Рядом раздаётся шипящий вздох, запятнанный нож для фруктов звенит о столик. Цзинъянь сидит ровно, – в складках одежды упавшее яблоко, – и остановившимся взглядом смотрит на свою ладонь, в которой уже собралась лужица. Алая капля бежит по запястью, скрываясь в рукаве. — Ваше Высочество! — Мэй Чансу торопливо поднимается и замирает, слыша шёпот. — Серая. Хорошо, что сяо Шу не видел цветов в тот день. Он больше всего любил алый. Лучше так. Истекать серым страшно, но легче. Мэй Чансу сгибается в приступе кашля, упираясь дрожащей рукой в пол. А в следующее мгновение Цзинъянь бережно поддерживает его, протягивая пиалу с чаем, которую сжимает самыми кончиками пальцев, и зовёт лекаря. *** Голубь приносит нерадостную весть. В архиве нет ни одной записи. Никто прежде не слышал, чтобы человек, родившийся с цветами, их утрачивал, сохранив зрение. Линь Чэнь заявляет, что обязан обследовать принца, – ему всё равно судьба ехать в столицу. И раз уж оба его пациента так неразлучны и так упрямы, возможно хоть один прислушается к мудрым советам и заставит другого. А уж тогда! Где одно чудо, там и два – кому, как не ему, Линь Чэню, их творить. Бодрость письма насквозь фальшивая, но Мэй Чансу благодарен за поддержку. И за строптивый вызов в глазах молодого мастера Архива, когда осмотр Цзинъяня ничего не дает. — Он здоров, как… буйвол! Устал, но кому сейчас легко? И только. Он должен видеть! — Линь Чэнь шипит потревоженной гадюкой, придумывает новые проверки и срывается на нём. — Пей лекарство! Ты-то уж точно болен! *** Цзинъянь протягивает ему коробочку и смотрит пытливо. Жемчужина мягко сияет разными оттенками. Громадная. Подарок, который он потребовал вечность назад. От нахлынувших эмоций голос пропадает, приходится откашляться, прежде чем поднять глаза и застыть. Блеск жемчужины меркнет в сравнении с тёплой счастливой улыбкой, освещающей невозможно красивое лицо Цзинъяня. Мэй Чансу хочется его поцеловать. — Я и забыл, какая она красивая. Тринадцать лет возил с собой, веришь? Грел в ладонях, чтобы не потускнела, но только закрыв глаза. Не хотел видеть серый, зная, какой она должна быть, — Цзинъянь усмехается и дразнит: — Нравится? Или скажешь, не ту привёз? Это больше, чем может выдержать Мэй Чансу. Он даже не знает, зачем столько ждал, зачем столько отказывался и мучил их обоих. Губы Цзинъяня жаркие и сладкие. И алые – под цвет одеяния наследного принца. *** В глазах Цзинъяня бездна. Он контролирует себя, не давит, не кричит, не принуждает остаться. Он пытается усмирить лавину эмоций. Но Мэй Чансу – Линь Шу – слишком хорошо его знает. И это невыносимо. Снова причинять ему столько боли. Не уехать нельзя. Это нужно для безопасности страны, это нужно, чтобы защитить Цзинъяня, это нужно ему самому. Он дает обещание, пусть и не верит в свои слова. *** Непривычная тяжесть брони будит воспоминания тела, спавшие где-то глубже, чем новая кожа и кости. Дышать становится на самую малость легче. Мэй Чансу хочет вернуть себя. Он невидяще смотрит перед собой. Привык не оборачиваться, не выискивать родное лицо, но знает, что сейчас всё по-другому. Стоит обернуться, и Цзинъянь будет там, на стене, неподвижный, как статуя. Несгибаемый и хрупкий. Его планы не заходили дальше восстановления чести семьи и армии Чиянь. Еще ночью он лишь хотел снова стать собой, пусть ненадолго. Только собой, без груза ответственности за память семидесяти тысяч неупокоенных душ. Ещё раз послужить щитом и мечом для своей страны. А сейчас броня поскрипывает в такт движению лошади, и его затапливает новым чувством. Он хочет вернуться. Небеса, как он хочет вернуться! *** Доклад о северной кампании перевязан белой лентой с золотым плетением. Цзинъянь пробегает его глазами, откладывает в сторону и возвращается к обсуждению. Встреча затягивается допоздна – слишком много срочных вопросов требуют внимания. Когда последний из сановников, откланявшись, покидает зал, наступает час собаки. Шаг Цзинъяня стремителен, но не нарушает дворцовый протокол, а лицо спокойно и непроницаемо. Лучи заходящего солнца заглядывают в храм семьи Линь вслед за ним и пропадают, отрезанные захлопнувшимися дверьми. Цзинъянь обессиленно приваливается к ним в поисках опоры и судорожно вздыхает, пытаясь протолкнуть воздух в лёгкие. Путь от входа кажется бесконечным, но заканчивается слишком быстро. Сердце, не смирившееся за тринадцать лет, не научится биться ровно за несколько шагов. Тончайший шелк царапает кожу и выскальзывает из пальцев. Лежащий у поминальной таблички с именем Линь Шу серый камень лишь формой напоминает искрящуюся живыми цветами жемчужину. Цзинъянь до утра стоит на коленях в храме. *** Письмо мастера Линя кажется миражом. Тон сообщения характерно ироничный, но никто не рискнул бы так шутить. Цзинъянь перечитывает его несколько раз, опасаясь, что ошибся, обманул сам себя в бесплодной надежде. К вечеру прилетает второй голубь. С заверением. Меньше чем через неделю конь мчит его по пути в Архив. Следом, с горсткой самых преданных людей, скачет Чжаньин. Наотрез отказавшийся остаться в столице, он игнорирует приказы своего господина и вынуждает останавливаться на ночлег на постоялых дворах, спать дольше пары часов и не забывать про еду. Цзинъянь смотрит на него с благодарностью и получает понимающую заботливую улыбку в ответ. Лошадей и отряд оставляют в деревне у подножия гор. Дальше Цзинъянь и Чжаньин идут пешком. Тренированные воины, они с лёгкостью обгоняют многочисленных просителей, устало взбирающихся вверх по тропе. С шорохом листвы на дорогу падает тень, и Цзинъянь сбивается с шага – перед ним стоит Фэй Лю. Даже если… Приходится зажмурить глаза, прогоняя непрошенную больную мысль. Хотя бы парнишка цел. — Какой цвет? — резко спрашивает Фэй Лю, насупившись и тыкая пальцем в свою рубашку. Цзинъянь открывает рот, но тут же сжимает зубы. Он знает, но не видит. И не может соврать. Фэй Лю расстроенно заламывает брови и в момент оказывается рядом, порывисто обнимает, прижимаясь щекой к кожаному нагруднику, и шепчет: — Братца Су вылечили! Тебя тоже! В груди становится тепло, и Цзинъянь легко гладит мальчика по волосам. Возможно, ему именно этого и не хватает, немного детской искренней веры в чудо. У ворот Архива их встречает молодой мастер. — Добро пожаловать, Ваше Высочество. Благодарю за заботу о нашей стране и народе, — его голос весёлый, но выражение лица серьёзно, а поклон искренний. Цзинъянь кланяется в ответ: — Благодарю за заботу о Фэй Лю и… — По этой тропинке прямо, а на второй развилке налево, — Линь Чэнь усмехается в веер. — Идите уже, Ваше Высочество, не обидим мы генерала Ле. Цзинъянь кивает и быстро шагает в указанном направлении, ему едва хватает выдержки не сорваться на бег. Стволы деревьев пестрят оттенками серого, сливаясь в размытый фон, и он за малым не пропускает поворот. Юная вера яростно продирается сквозь слои пропитанного болью отчаяния, которые наросли бронёй за долгие годы, прошедшие с его возвращения из Дунхая. При виде одинокой фигуры на берегу озера он замирает. Это лицо он столько раз видел в светлых снах и жутких кошмарах. Сердце заполошно стучит в груди, заглушая всё, не дает услышать голос. Он прикипает взглядом к губам, и те, дрогнув, изгибаются в улыбке. — Живой, — шепчет, а, может, кричит Цзинъянь. Ноги подкашиваются, и он начинает заваливаться вперёд. Его ловят в объятия, помогают опуститься и не отпускают. Тело под ладонями ещё тоньше, чем раньше, но согревает теплом даже сквозь слои одежды, а пульс ровный и сильный. Цзинъянь утыкается лбом в шею сяо Шу и разжимает железную хватку самоконтроля. Его колотит в беззвучных рыданиях, и слёзы вымывают накопившееся, ни разу до конца не выплаканное горе. Сквозь мокрые ресницы он начинает различать зелень травы и светло-голубую вышивку на воротнике сяо Шу. Шум крови в ушах стихает, и Цзинъянь разбирает своё имя в тихих торопливых словах. — Прости меня, Цзинъянь. Я обещал и не вернулся. Я должен был. Прости. Линь Чэнь снова сотворил невозможное. И ты приехал. Цзинъянь. Я так скучал по тебе, Цзинъянь, — его голос дрожит. — Живой, — шепчет, как молитву, Цзинъянь и наконец выдыхает. Вслепую тянется к губам сяо Шу. Это даже не поцелуй – прикосновение. На большее ни у одного из них нет сил. *** Цзинъянь снова его удивляет. Задает всего один вопрос: вернётся ли сяо Шу в столицу советником наследного принца? “Да” в ответ ему достаточно, чтобы успокоиться. Даже не спрашивает, когда. Верит. Такая вера дурманит лучше, чем самое крепкое вино. А сам Линь Шу чувствует себя капризным мальчишкой: не может выпустить Цзинъяня из вида, словно тот растает утренним туманом, стоит отвести глаза. Не может насытиться прикосновениями. И внезапно обнаруживает, что Фэй Лю начинает ревновать... Цзинъяня к нему. *** Завтра утром Цзинъянь возвращается в столицу. Линь Шу останется в Архиве ещё на месяц или два, пока Линь Чэнь не убедится, что его здоровье достаточно восстановилось, чтобы выдержать дорогу. А потом Мэй Чансу прибудет в Цзиньлин и займёт ожидающий его пост. Но это будет потом. Сейчас у него есть ещё одно важное дело. — Сяо Шу, куда ты меня тащишь? — Уже пришли, — они стоят на уступе скалы. — Теперь смотри. — Это же тот пруд, — начинает говорить Цзинъянь и замолкает, широко распахнув глаза. Выглянувшее из-за облака солнце заливает светом водную гладь. Лучи отражаются от усыпанного горным хрусталём дна, и пруд, как осколок радуги, загорается мириадами разноцветных бликов. — Это мой тебе подарок. Его не спрячешь в коробку и не увезёшь с собой, но Линь Чэнь разрешил приезжать в любой момент. Линь Шу наслаждается незамутнённым восхищением Цзинъяня и благодарит небеса. Возможно, он никогда не насытится, и ему всегда будет мало, но впервые за очень долгое время он готов позволить себе быть счастливым.