Соня

Сегодня, 20 часов. Приходите на восстание. Приходи за свободой, Соня. Свобода уже близко! Я замер, очерчивая сестру мутным взглядом; почти задрожал, торопливо пробежав глазами по ее трепетному стану. Посмотрев на ее бледный палец, я приметил кольцо, бережно холодящее кожу. Его присутствие на этом милом пальчике меня не удивляло — оно было очевидно и давно знакомо. Но была одна странность: в шахтах всех так завлекали наши с Сониным Митей выходки, что никто не заметил эту ценную деталь — слияние душ было натурально, и ближе, чем люди то полагали. Тесная комната с громадной постелью, перины и высокие подушки, голые оконные рамы и крошечный киот с горящей лампадкой в углу. Я оглядел пыльный пол, бедные, как церковная мышь, стены и неубранный стол — моя Соня не прибиралась здесь. Когда я, бывало, приходил к Мите раньше, было то же: безобразный облик пустоты и бедного стеснения, о котором Соня предпочитала робко покрываться багряным налетом смущения, но ничего не предпринимала — толку не было. Меня мучило любопытством: что она искала нынче в комнате, так скоро перебирая страницы ветхих книг на столе? Я осторожно прошел к столу, возле которого она сидела, и вздохнул с принужденным упреком, заметив среди книг литературу об «русской правде» и немецком вольнодумстве. Не мне о ней переживать, как не мне и трепетать за ее без часу законного мужа — я содержания этих сознаний знал наизусть: если Митя пойдет на восстание, моя Соня пойдет за ним, как никогда не пошла бы за бедным чахоточным братом. Глупая Соня! С кем ты говоришь? Она нервно схватилась за трубку телефона и стала набирать номер; меня рядом с ней словно не было. Быть может, ты звонишь матери, чтобы наконец сообщить ей весть о своей свадьбе? Соня изящно склонила головку, чтобы удержать трубку на плече, и продолжила рыться в книгах. Ее губы изобразили нечто вроде невнятного бормотания. Я выжидал, стоял за ее спиной не шевелясь, пока она не бросила трубку с тенью усталости на лице. Тогда я сделал уверенный шаг к ней, но она снова не обернулась, кажется, в действительности если и приметив меня, то забыв о том тотчас же. Любимая, ты неосторожна! Я о тебе беспокоюсь, родная моя. Как велико мое сожаленье о твоей безмятежности, сыгравшей для меня решительную роль. Холодно улыбнувшись, я едва-едва коснулся ее мягко лоснящихся белых волос — Соня не хотела оборачиваться. Она так погружена была в чтение какой-то найденной ею страницы, что не замечала ничего вокруг. Сестра покачала головой, закрыла книгу в зеленом переплете. Затем ее взгляд заколыхался, выражая потрясение. Прекрати делать вид, что меня здесь нет, Соня, мое терпение не бесконечно! Я встал возле нее на одно колено и сказал просто, словно ничего не предвещало беды, обратившись прямо к ее аккуратному ушку: — Сестренка, на меня больно таращатся эти голые стены; что ты делаешь в комнате, милая? Соня встрепенулась, испуганно развернувшись к моему голосу; я подался немного вперед, оставив между нашими лицами жалкие обрубки расстояния. В мою голову ударил запах церковных свечей и цветущей вишни. Как-то невпопад я вспомнил блеск в глазах Мити, когда он рассказывал, как невероятно и трогательно было широко обнимать свою Соню в мраке гостиной. Украдкою, невпопад… Потому что, Господь мой, мое воображение рисует ночные тени. Я представил, будто это мои руки гуляют по телу любимой сестры: представлял ночью, и теперь представляю, когда так близко вижу ее фарфоровое лицо и слышу учащенное дыхание. И нынче Соня смотрела на мои руки. Краем взгляда я видел, как она прячет пальцы в рукава Митиной куртки, в которую боязливо куталась. — Я искала тебя, Ипполит… — сдавленно вымолвила сестра, и я хрипло усмехнулся ее потупленным глазам; она вздрогнула. Господи, прости мою Соню за эту ложь и воздай ей за жалостно склоненные ресницы, скрывающие от меня ее страх. — Ты сидишь возле собственной постели, Соня, ты, кажется, подумала, что я бы вторгся в твои личные границы? Еще с детства я обожал глумиться над ней. Уязвленный румянец, вспыхивающий тогда на ее лице, ласково щекотал мое воображенье. Потому я не сумел сдержать гадостной насмешки, когда с ее губ слетело еле слышимое: — Ипполит… Мои слабые руки задрожали, я едва не задохнулся кашлем. Нынче до восстания был час с полтиной, до Сониной церемонии — около часа. Моя милая, душа моя, разве не хочешь ты протянуть руку помощи больному брату? — Расскажи же, зачем ты искала меня? Почему не переоделась, чтоб ехать? Еще один приступ ужасного кашля разорвал мои легкие, и я тускло сморщился; Соня, помоги же, чего ты смотришь? Но она и не думала подать мне платок: она думала, как ей воспользоваться моими словами, чтобы продолжить свою ложь. Жаль, ей и в мысли не приходило, что эти усилия ее не спасут от неизбежного. — Платье… — Несколько мгновений Соня потратила на то, чтобы придумать такую проблему с платьем, которая заставила бы ее искать меня. — Оно… оно стало мне велико. А впрочем, важно ли мне было то, что она выдумает? Несмотря ни на что, она была передо мной, и Мити рядом с ней не было. Это же и было то, чего я так хотел… неужели? — Конечно, Соня, ты так много нервничаешь… Но посмотри вокруг: стены в твоей комнате столь равнодушны; ты не думаешь, что они впитывают твой страх? Но твое платье хорошо на тебе сядет, увидишь. Она совсем не увидела тайного смысла в моих словах, — да и был ли он в них в самом деле? — тайного значения, увиденного мною в голых стенах. — Но оно совсем спадает с меня. Это может быть неудобно… Я провел по ее тонкому телу влажным, голодным взглядом, как бы примеривая что-то в уме. Мне было вовсе не обязательно делать это: я достаточно изучил Соню в полночных фантазиях; но теперь она была передо мною, настоящая! Грубая куртка скрывала до предела ломкие плечи, из-под пыльной каторжной рубашки выдавалась высокая грудь, обнимая которую, ткань свисала безжизненной тряпкой, прикрывая острые ребра и впалый живот. По Сониным плечам ласковой рожью вились светлые волосы, и вылупленные, некрасивые глаза уставились на меня с горечью и сожалением. Несмотря на то что в комнате было темно, я приметил участившееся дыхание во вздымавшейся Сониной груди, когда протянул к ней свою руку. Она совсем не сопротивлялась, взяла протянутую к ней ладонь и ласково сжала мою костлявую руку, стараясь не касаться моей бледной кожи ободком кольца. Ее нежное движение раздразнило меня, и я грубо освободился от прикосновений сестры и крепко обхватил ее тонкие запястья, которые оба вместелись мне в ладонь. Маленькая, робкая, стыдливая Соня! Нынче уж поздно кричать или убегать. — Конечно, оно спадает с тебя, бедная, — ты же совсем тоненькой сделалась, посмотри. Но тебе будет хорошо в нем и так; с твоими-то выразительными глазами! Взгляни же, я пальцами могу обхватить твои запястья. А надавлю на них со всей своей жалкой силой — они хрустнут и сломаются под несметным для хрупких косточек напором, так что прорвут кожу. Я взял ее запястья в две руки и почувствовал, как отчаянно пульсировали жилки. Вслушался в глухую, смутную тишь сумрачной комнаты — какими же очаровательными очередями стучало ее сердечко. Соня словно отбивалась от меня из пылкого живого автомата, разбрызгиваясь кровообращением по организму. Душераздирающе, до чрезвычайности. Когда я подумал о ручейках крови, стекающих по невинным ручкам, мне стало щемяще нехорошо от воспрянувшего в памяти железного привкуса. Разомкнув покрасневшие глаза, я уперся в нее трескающимися зрачками и снова усмехнулся, когда Соня дернулась и виновато опустила глаза в пол. — Церковь. Митя уже уехал туда? — Да. Я сказал ему ехать вперед нас с тобой. Он пока все обговорит и подготовится, потом мы приедем. Увидимся с ним уже там, он нас встретит. — Он не вернется? Сколько отчаянной горечи было в этой коротко вымолвленной фразе! Соня напряженно сглотнула, вздрогнув всем телом, и мне решительно захотелось лишить ее маленьких, хрупких надежд: — До восстания? Нет. После? Кто знает. «Здесь только мы с тобой, Соня. И я могу сделать все, что захочу» — это то, что в самом деле было мною сказано. Несомненно, Соня осознавала весь смысл моих насмешливых слов. — Но хорошо, что его нет; думаю, он бы совсем расстроился, если б узнал о том, что мы здесь вместе. На крошечном пальчике, пронизанном голубыми сосудами, очаровательно блестело обручальное колечко. — Родная Соня, неужто ты могла подумать, что я не знаю мыслей твоего будущего мужа? Ты думала, что наше начальство настолько неумно и не поймет того, зачем вашу свадьбу нужно было проводить сегодня? Меня попросили задержать тебя под недвусмысленными угрозами; как видишь, я выполню поручение начальства с особенным удовлетворением. Моя милая сестра быстро подняла лицо, и ее бледный ротик испуганно раскрылся в выражении удивления. Ей понадобилось несколько нервных мгновений, чтобы осознать, что ее обманули; и Бог с ней! Обманули ее любимого Митеньку, ради которого она и согласилась на брак столь рано. — Значит, ты в сговоре с начальством, Ипполит? Но как это случилось, объясни мне? — Да обладал же я какими-то знаньями на правах твоего родного брата! Разве допустили бы у нас, чтоб ваше вольнодумное общество собралось в одном месте, хотя и под предлогом торжества? Меня попросили еще с тех пор, как вы впервые заговорили о свадьбе… Соня быстро оказалась в капкане холодного течения моей речи, очень быстро. И сестренка сама осознала себя в этой ловушке, хлебнув ледяной воды моих слов. — Милая, ты поступила наивно, когда доверилась этим страшным людям. Они же используют тебя, ты разве не видишь? У них на уме только расплывчатые картины будущего, в которое они и сами давно перестали верить. Шахты съедят их запал так же, как съедали уже не раз… Почему же ты веришь им больше, чем мне, Соня? Неужели настал тот миг, когда исчезла необходимость притворяться понимающим и равнодушно покорным? Однако, я вынужден был признать: это вовсе не было так утомительно, а временами я чувствовал себя совершенным героем восстания, с удовольствием вслушиваясь в дурные речи. — Забудь о своих друзьях, которые вздумали сегодняшней ночью идти прямиком на эшафот. Твое место давно определено, Соня: тебе вдыхать отравленный воздух шахт, смирись. Твое место на моей постели, под жаром моих рук! Ты же другой свободы хочешь, сестренка, той же, которую хочу и я. Как бы мамочка ни трудилась привить тебе ценности служения на благо общины, ты же и сама понимаешь, что не хочешь ничего, кроме греховного самоудовлетворения. Бедная, она никогда не принимала верных решений! Я вот-вот умру от чахотки, а ты хочешь вставать с бунтовщиками на парапет, пускай и за спиною своего мужа? Не совершай этой неловкой оплошности, Соня… Я говорил негромко, отрывисто, но хрипы моего голоса звучали даже чрезвычайно уверенно. Мне не хотелось слишком напугать бедную Соню, потому я не повышал голоса, но и сохранял серьезный тон, чтобы чересчур не прельщать. Каждое слово, сказанное мною, если оно и выглядело наигранным, приторно патетическим… Я имел в виду именно то, что произносил вслух. Она стала опасливо подаваться назад, с глухим грохотом сдвигая за собою стул. Я же наоборот притягивался к Соне ближе и не отпускал ее трепетных рук. — Отстань от меня, пожалуйста… Я серьезно, Ипполит, пусти. Милая, но разве же я говорил не серьезно? Мог проявить легкомыслие, будучи обязан такой ответственностью? На мгновение я удовлетворенно прикрыл глаза, чтобы позволить сладострастным образам, нарисованным изголодавшимся воображением, захватить мои мысли. Когда Митя хвалился, как Соня неосторожно ткнула в него иглой, а затем исступленно целовала уколотое место, я тоже весь словно дрожал, воображая ее прикосновения. Родная Соня, он рассказал мне все: и каковы на вкус твои ласковые губы, и каково твое податливое тело, если зажать его в объятиях. Каково ощущать твою крошечную фигуру у себя на коленях, пока ты жмешься ближе, чтоб услышать биение родного сердца. Каково грубой ладонью проводить по хрупкой коже аристократически бледных, измученных тяжкой работой ног; пробираться рукою выше и выше, обводя пальцами фиолетовые пятна гематом. Каково слышать тоненькие вскрикиванья удовольствия, целуя кукольную шею… Пшеничные кудри моей сестры дышали какой-то затравленной летней свежестью. На щеках ее пылал румянец страха и смущения, и крохотно вздрагивали вспухшие губки. Это жизнеутверждающее веяние мечтательного лета исступляло меня, полумертвого, возвышая страстное желание до невыносимых пределов. По самые альвеолы втянув в себя воздух комнаты, насквозь пропитанный церковным запахом и Соней, я улыбнулся, еле сдерживая свои порывы. — Сестренка! Кто бы мог подумать, что в таком робком теле столько искусства, столько безумного сладострастия? Я говорю о той Соне, которая бесстыдно ублажает Митю прямо на этой постели. С какой обидой в оскорбленном взгляде она вскочила со стула, мигом высвободившись из моих рук; эту гордость нужно было видеть! — Что ты сейчас сказал? Я тяжело поднялся с колен вслед за ней, опираясь на трость; мне б ее резвость! Взглянул на нее сверху вниз, цинично улыбаясь тому, какая она беззащитная даже передо мною. Я мог бы моментально схватить ее и легоньким движением уронить на серовато-белую перину постели. — Все, что ты сделаешь с своим Митенькой, я переживу тоже, только вообразив еще ярче и чувственнее. И твои слезы, твои горячие извинения! Мои гниющие легкие, сестренка. Это ты виновата в том, что мне приходится мучиться, во многом виновата ты, поверишь ли? Я улыбнулся гневным удовольствием, но моя улыбка немного искривилась обидой за мою испорченную, безнадежную судьбу. Моя маленькая Соня, моя милая сестра… Страсть, перемешанная со злобой, уже разливалась у меня в крови, щеки разгорались сильнее, чем обычно. Я наконец давал волю тому, что был вынужден целый месяц растворять в бесплодных ночных мечтах; был вынужден терпеть, когда эта маленькая дрянь заходила проведать меня вечерами в одной грубой, но мягко обволакивающей изгибы тела исподней рубашке, которая еле прикрывала тонкие ноги. Наслаждаясь приятной истомой своих мыслей, я не сразу заметил, как она мгновенно потянулась к книгам на столе и пачке самописных листовок на подоконнике, как схватила это все в охапку молниеносным движением. Еще более в растерянность меня привело то, как она распахнула окно и выбросила все это, очевидно целясь в заросли лип и шиповника под окнами. Меня это ее действие не много расстроила, только разве, привели в раздражение ее непокорность и отчаянное желание сопротивляться; сдавать маленькую Соню со всеми бумажками мне было вовсе не в радость, но она разозлила меня. — Ты… — «Пожалеешь об этом», — хотел сказать я. Слова обернулись кашлем, застряв в горле, прерванные ударом в живот. У меня потемнело в глазах, и стало вдруг не хватать воздуха. Казалось, что она воткнула в меня один из тех тупых ножей, какие бывают на кухне. Но это не мог быть нож, иначе, кажется, мне бы совсем не поздоровилось. Соня неглубоко воткнула в меня еще более тупую жестяную вилку. Затем она заметно побледнела и практически испарилась, вылетев мигом из комнаты. В этом оказалась ее ошибка… чтобы избежать неизбежное, ей нужно было воткнуть вилку глубже и оставить меня корчиться на пыльном полу; тогда бы ты, Соня, смогла убежать. Одной рукой опираясь на трость, другой навалившись на кровать, я с усилием поднялся на ноги. Когда все кончится, если мне суждено еще будет потолковать с Митей, убедительно попрошу его научить свою маленькую жену манерам. Я быстрым движением вынул вилку, которая отчего-то так подходяще лежала у них на краю стола. Пришлось приподнять край рубашки, отодвинув полу сюртука, чтобы убедиться, что сестра меня всего лишь поцарапала. Мой слух уловил то, как лихо Соня хлопнула дверью на лестничную клетку и побежала вниз по тяжелой лестнице. Во мне притупились все чувства и ощущения, кроме обращенных на Соню и дошедшего до ужасных пределов желания овладеть ей; перед глазами все еще проступали темные пятна. — Правильно, любимая, беги, — ядовито усмехнувшись, я вышел из комнаты, вдохнув прохладу широкого темного коридора. Мне не было никакой нужды торопиться — моя Соня никуда от меня не делась бы. Прежде пресловутой свободы, она должна была принести мне долгожданное эйфорическое наслаждение. Я нашел ее на одну лестничную клетку ниже. Она судорожно рылась в настенном шкафчике возле пустовавшей стойки дежурного поста, очевидно отыскивая нужные ключи среди десятков других. Сонечка, неужели ты настолько по-детски наивна? — Мама, на меня таращится стена. Наглухо забитые железные двери и облезлые окна. Не забудь про чудовище, мама, что охотится за мной который год. Оно страшное-страшное, оно ищет меня, чтобы уничтожить. Ты забыла про своего больного сына, почему ты оставила его умирать? Он теперь отомстит твоей любимой дочери… мамочка. Знаешь, он и сам в нее влюблен безумно. Последнее предложение я горячо прошептал Соне прямо в крошечное ушко, перед тем как схватить ее за край шахтерской робы и дернуть к себе. Я пребольно сдавил ей пальцы, как только мог, так что она мучительно простонала что-то и выронила ключ, который в тот момент сжала в руке, на бетонный пол. Сколь прелестно она стонала! Надрыв в ее голосе разрывался эхом по всему громадному коридору. Всею силой за волосы толкнув Соню к двустворчатым дверям на лестницу, словно провинившееся непослушное дитя, я с любопытством поднял с пола ключ. Я закашлялся, пока выпрямлялся; а она хороша, хороша… Затем, обернувшись, я с удовольствием смотрел: Соня глотала подступавшие слезы, силясь подняться с пола, ее личико умилительно сияло бледностью в сумеречном мраке коридора, а желто-блаженные волосы путались и закрывали ей глаза. — Ищешь ключ, чтобы выйти? — Я осторожно опустился рядом с ней, покрутил соломенную прядь на пальце и, не отпуская любимых жестких волос, потянул ее к себе. Она захныкала, как маленькая девочка, когда я подтащил ее ближе и впутал свои руки в ее волосы. — Тот, что ты так неловко выронила, тоже не подходит. Однако, сейчас это не так важно. Я снизил голос до совершенного шепота, хрипотой отдающего у меня в горле. Мой больной голос всегда пробирал ее до костей: — Ты правда думаешь, что убежишь от меня, родная, или что я сдамся, не получив желаемого? Мои губы почти касались ее, каленых, желанных, а непередаваемый страх, который исходил от нее в каждом прерывистом выдохе, возбуждал меня не хуже вздымавшейся и опускавшейся совсем близко груди. Я стремительно поднялся, потянув Соню за собой. Она уже из последних сил сопротивлялась, пытаясь выпутать свои волосы из моих рук. Да они у нее и без того совершенно спутались; сухие, слипшиеся в отдельные пшеничные ошметки. Глаза у нее горели страшной, разгоряченной ненавистью. — Иди ты к… черту, больной идиот… Соня! И этот очаровательный ротик вымолвил такие ужасные ругательства. Да еще в адрес родного же младшего брата. Мне придется наказать тебя, милая Соня, за твое неподобающее поведение. Я еле заметно улыбнулся, представляя то, как накажу свою сестру. Откуда в ней, маленькой, едва восемнадцатилетней, столько силы? У меня еще жгло в боку, кровоточили царапины от вилки, а она уж очень больно ударила меня по щеке. От неожиданности я немного отпрянул назад, ослабив хватку. Соня мгновенно высвободилась, чему я не особенно и сопротивлялся. Мне было любопытно: куда она теперь побежит? Они все во всем виноваты; отчего они, и родная мать, не слушали меня, когда я говорил серьезно? но давали понять мое ничтожество. Отчего до последнего одевали в убогие робы? я спускался в шахты, где был один среди сотен людей и где тени среди этой толпы выбирали, конечно, меня? Люди говорили друг с другом, а я со стенами, потому что меня не хотели понять. Люди любили друг друга, а я был обречен задохнуться кровью один. И хоть бы кто-то из вас протянул мне руку, мне, тонущему в кошмарах реальности; хоть бы кто-то из вас, серой толпы, кого монстры обошли стороной, мне поверил. Этот час — торжество болезненно таращащихся стен; и они сами сорвали с гранаты чеку. Если бы в этот миг моя Соня пожалела меня, если б просто взглянула с состраданием, а не страхом, то — кто знает? — быть может, заместо возбуждения и злобы, я отпустил бы ее, упоенный ответной лаской. Только не было этого, и она убежала прочь, мимо нависших над нею теней. Мое дуновение летнего ветра в мерном стуке работающей шахты. Не смотри, что я болен, — догоню тебя, не переживай. Неужели она побежала в мою комнату? Я был весьма удивлен нерациональностью ее выбора; бедная девочка, которую вот-вот постигнет отчаянье. Или ты хочешь того же, чего и я, Соня? Я еще не готов, еще мало подразнил тебя, прежде чем насладиться твоей прелестью. Потерпи, милая Соня. Сейчас слишком рано нам с тобой предаваться удовольствию. Какое-то мгновение — и я становлюсь перед ней, равнодушно преграждая путь. Ее ротик уже раскрылся, чтобы обругать меня вновь нелестными выражениями, но я не дал ей сделать этого, решивши отомстить за пощечину. Одной рукой я болезненно схватил ее за плотную округлость груди, а тростью весьма стремительно ткнул ей в впалый живот. Изумленная Соня инерционно отпрянула немного назад, сильно согнувшись, и страдальчески застонала. Еще один мучительный надрыв, переходящий в глухой плач; как чудесно! Я пошел за ней, обхватил ее, пошатнувшуюся, и буквально впечатал в стену грубым толчком; она не упала на бетонный пол лишь оттого, что я мигом оказался рядом. Легкую, как пушинку, я последними силами приподнял ее и заставил сесть на неотесанный пустой стол, с бывшей на нем только тяжелой партийной фигуркой в виде входа в шахты, стоявшей перед удручающей доской объявлений. Раздвинув немного ее ножки, я протиснулся между ними и вплотную встал к своей Сонечке. Она вся как-то дробно тряслась, словно очень боялась меня; впрочем, я прекрасно видел, что это была скорее дрожь обиды и негодования. Сколько жаркой ненависти было в ее тускло-блеклых голубых глазах цвета застарелых стен в лазарете. Если б этот жар мог стать из душевного материальным, я клянусь, там хватило бы сжечь не то чтобы одного меня — пожар бы разгорелся во всей громаде общежития. — Что случилось, милая Соня, дитя мое? Ты выглядешь недовольной... расстроенной. — Я... просто подумала... сколько скабрезности и грязи впитала моя рука, когда коснулась твоей гнусной физиономии! Затем она вновь обругала меня низкопробными выражениями, едва переводя дух. Я наклонился ближе, и она беспомощно вскинула рукой, наивным инстинктивным жестом пытаясь защититься. Моя сестренка никак не могла взять в толк, что лишь ухудшает свое положение. Не могла и вообразить, что чем больше ее сопротивление, ее злоба, тем сильнее во мне сладострастные чувства. Мне же будет только в радость причинять моей душечке страдания, чтобы она кричала и жалобно стонала. Наивная, наивная Соня; да ты еще не осознала, в какой ты безвыходной опасности. — Как художественно, милая, как изящно ты злишься. А знаешь, как я подумал, что ты окажешься одной из всех этих предателей? Дело же даже не столько в Мите; черт бы с ним! Мы с тобой похожи, Соня, о, сколько у нас общего! Говоря это, я уже и вовсе всем тщедушным телом навалился на нее, и заметил мимолетный, но отчетливый испуг в ее глазах. Как встревожилась, в какое недоумение пришла сестренка, ощутив сквозь слои плотной ткани, что я действительно хотел ее уже всей своей физиологией. — И совсем я на тебя не похожа, — чуть не плача произнесла Соня и так и порывалась выбраться из-под меня, но с каждым движением только сильнее терлась мне между ног. Я разгорячался, сдавливал ее крепче и прерывисто дышал, не в силах сдерживать томные вздохи блаженства. Она вся раскраснелась от нелепого смущения и как-то неестественно, напряженно замерла, робея случайно неловко дотронуться до меня коленкой. — Отпусти меня... прошу. Но я был совершенно, чрезвычайно зол на нее. Зол, преимущественно, за стойкие идеалистические взгляды, которым, я знаю, она не могла противиться, хотя и вступала в общество не менее стойких материалистов, грубо вырывающих свободу, вопреки таким дурным людям, как Сонечкин брат. И она верила во что-то высшее, чем материя, она верила в мессианство, эмансипацию и мировую справедливость. Она и слышать не хотела того, что я говорил ей, — да я же не требовал понимания, не просил верить меня, но услышать!.. Эта боль увесистей, чем жжение в груди, потому что она отвегала меня своим равнодушием. Единственная, кто был мне действительно нужен, не хотела быть со мной такою, какая она есть. Как же меня огорчало ее недоверие; как печалило то, что она сторонилась меня всеми возможностями. Я не видел другого пути, кроме как попросту выудить из Сони все, что сидит у нее глубоко за душою. Чтобы обличить перед ней ее же натуру; ее же со мною глубокую схожесть. Или доказать ей, что, быть может, ты намного хуже меня, родная? — Ты так же наигранно заботишься обо мне, как наигранно дружелюбно обращаешься со своими товарищами. Боже, мне тошно смотреть на это, Соня! Почему бы тебе не говорить о своих истинных чувствах, разве это так ужасно? Ты же у нас образец нравственности, ты же такая смиренная девочка! Ты не можешь лгать, да у тебя просто язык не поворотится сказать неправду, — злобно шептал я ей прямо в ухо, а затем ласково обвел его языком, так что у меня ноги подкосились от удовольствия. — Но я никогда притворялась, заботясь о Мите! Митя... Мне гадостно слышать это дурное имя. Бедная сестренка ничего кругом не видела, кроме своего Мити. Конечно, все говорят о нем так, повсюду только и слышится: Митя первый работник, Митя высокий, красивый, видный мужчина, Митя благонамеренный сын и порядочный жених, да к тому же передовой зачинщик восстания, — а он всего-то безвольное чучело, не способное прийти к своим мыслям самостоятельно. Да он пыль в моей комнате, которую я сотру одним пальцем. А ты правда веришь в свободу, дитя мое? Я сделаю все, чтобы ты разочаровалась в своем дорогом муже. Что ты скажешь, если он станет делать все, что я пожелаю? Я скажу ему: воткни в нее нож, — и он воткнет, о, он воткнет его в твое сердце! Я скажу: ударь ее, — и он изобьет тебя до полусмертельного состояния. И, безусловно, следом ударит меня, в этом я тоже, конечно, не смею сомневаться; но важно ли? Я скажу ему: изнасилуй ее, — и... сделаю это сам. Тогда ты окончательно уверишься, кто он такой, и я посмотрю тебе решительно в глаза, не смутившись. Я хочу упиваться своей победой. — Да посмотри же, ты всех обманула! — я уже не сдерживал ни одного внутреннего порыва, даже теплившегося вдалеке украдкой. Я сам волновал себе нервы, нарочно вжимаясь в ее крошечное тело и болезненно вдыхая церковный запах. — Просто признайся себе в том, что обманываешь Митю; прямо сейчас. Ты сидишь передо мной и предаешь каждую точечку его идеалов. — Мой Митенька ни в жизнь не стал бы иметь с тобой одно мировоззрение, жестокий ты дурак! — Но отчего ж он так охотно соглашался со мной, когда мы говорили; даже сам подбрасывал топлива в мои мысли? Однако, он нарушил нашу самую верную договоренность. И поверь, твой Митя причинил мне страшную боль своим гнусным предательством всего, что было нашего... — О чем ты говоришь? — Соня заплакала; ее милые глазки печально заблестели. Кажется, она и вправду глубоко проклинала меня, уверившись, что ее нежного Митеньки просто не существовало. А был только ужасный Митя, уподобившийся по странным понятиям ее глупому младшему брату. Соня поняла все сама, — преувеличила тоже, — мне даже уговаривать не приходилось. — О том, что он женится на тебе, родная, о том, что вздумал сделаться твоим верным другом и любовником. Я слышал, как ты стонала под ним, блудница! Умоляю, неужто я зря ошивался возле вашей двери, как ты думаешь? — Да ты попросту не простил нам наше счастье!.. — сквозь слезы выпалила она. Я твердо держал ее за подбородок свободной рукой, не давая отвернуться от моего взгляда. — Я тебе все простил, даже больше, чем нужно было, Соня. Но я расстроен тем, что Митя забрал мое... — Никогда я не была твоей, что ты несешь?! — Да чьей же, душа моя, чьей? Взгляни на себе, Соня, ты добрая, хорошенькая девочка, — это всем известно, — но наслаждаешься тем, что я страдаю по твоей вине. Признайся, ты нарочно села к нему на колени. Для одного того, чтобы разозлить меня, верно я говорю, милая? Молчи, я по одному взгляду твоему вижу, как ты удивлена моими словами, но далеко-далеко, в подсознании, ты же любишь мои страдания? Очаровательная, безжалостная черта... — Я задумался, прежде чем вдруг рассмеяться, — Как и ты, душа моя, как и ты. Пришел мой черед делать больно. Митя ни о чем не узнает, а если и узнает, ты понимаешь, — черт с ним. И раз мы заговорили об откровеннном... родная, он хотя бы раз удовлетворил тебя? Я отчетливо воображал, как сделаю это несколько раз. — Да хоть это ты мне прости!.. — робко и нерешительно прошептала Соня. Она покраснела; ее румянец чуть не стал такой же резкий, как мой. Отчего же так: потому что Митенька справился с задачею в его обычаи успешно, или ей неловко потому, что ничего не вышло? — Ты прелестна, когда смущена, Соня. Знаешь, я становлюсь невероятно возбужден, если вижу тебя такой. — Извращенец... Я догадывалась, что у тебя с твоей больной головой не все хорошо, а ты оказался совсем ненормальным! И не смей теперь делаться вдруг стыдливой скромницей, нравственным идеалом, родная! Мне замечательно известно, какими взглядами ты сверлишь Митю, обнимая его за крепкую шею. Чем же хуже твой милый брат, разве он не заслуживает прикосновения твоих бледных ручек? Я со страдательным наслаждением выдохнул, решительно опуская руку на самые очертания высокой груди. — Ты можешь прикоснуться ко мне, друг мой, не бойся! — я ласково гладил жесткую ткань рубашки, осторожно заигрывая пальцами. Совсем легонько я сдавил круглый бугорок груди. Соня вздрогнула всем телом и испуганно втянула воздух сквозь зубы. Неужели? Сестренка, конечно, помнила, как казенно трогал ее Митя, как неуклюже целовал все ее метущееся тело. Это самое тело, которое и нынче реагировало так же, хотя твердая рука жениха сменилась на болезненную руку брата. — Совсем ничего не останавливает, — вдруг покорно сказала Соня, словно даже ластясь ко мне, строя глазки, — неужто устала отпираться? — Я правда могу прикоснуться к тебе, Ипполит? — Конечно, родная, — я хрипло застонал, когда Соня проникла рукой мне под рубашку и робко пересчитала пальцами торчащие ребра, а затем замерла, с мокрыми глазами, ладонью на тяжело вздымающейся груди. — Мне тяжело дышать... — объяснял я сквозь кашель отвратительные хрипы, извергающиеся моими легкими, — боюсь, я скоро совершенно захлебнусь своей же кровью. — Мой бедный, бедный Ипполит, ты ужасно болен... тебе нужно в постель. В тот же миг у меня невыносимо зазвенело в ушах, а в глазах страшно потемнело. Об мою голову ударилось что-то ужасно тяжелое и словно проломило мне череп. Чертова Соня, даже твоя нежность — сплошная ложь! Это ты, ты больная на голову. Воспользовавшись моим недоумением, она вытянула тонкую ножку и со всей силы толкнула меня ботинком в лицо; затем она убежала, вывернувшись, а я не мог ничего сделать, потому что у меня все расплывалось перед глазами. Погоди, тварь, я еще не закончил свое дело. Я пытался опираться на шаткий стол, на который полетели капли крови из моего разбитого носа. Ох, мне нельзя было задохнуться, не кончив с Сонечкой. Ощупью я достал из кармана сюртука платок, и без того измазанный кровью, приложил к лицу и медленно опустился на пол. Сознание стало немного яснее, и я только тогда понял совершенно, что моя девочка вновь куда-то ускользнула. Мучительный кашель разорвал мои мысли, превратив бывшее перед моим взглядом в туманное месиво; пришлось потерять столько ценных мгновений, сидя на полу и страдая от боли в голове. Однако как только мне стало чуть лучше, я поднялся с помощью трости на ноги, и хищно оглянулся. Опрокинутая фигурка с шахтами, с красным пятном, лежала на краю стола. Мне повезло, что силы Сониных рук не хватило на хороший удар, а ей невероятно повезло хоть слегка приподнять эту партийную игрушку. Сони и след, конечно, простыл; только глухие бумажки таращились на меня с отсыревшей доски на стене. «В связи с чрезвычайными обстоятельствами такого-то числа такого-то года все входы в общежитие, кроме шестого аварийного, будут закрыты в 19 часов», — о, значит она не могла быть сейчас далеко. Впрочем, я не хотел, чтобы у нее случайно возникло перед глазами это спасение в виде аварийного выхода, а потому стянул объявление и разорвал в клочья. Молишься своему Богу, Соня? Я нашел ее возле комнаты, из которой мы недавно убегали, — и это было несложно. Соня слезно извинялась перед комендантом, шедшим на обход, и умоляла выпустить ее из общежития. Я подошел к ним со спины и, откашлявшись, попросил оставить нас с сестрой вдвоем в ее комнате. Страшно, Соня? Конечно, ведь навстречу пойдут мне, — я не зря «предатель» и «сволочь». — Кончай ломать комедию, Соня, — сурово сказал я, когда мы остались одни, и звонко ударил ее по лицу. Бедная сестренка, не отошедшая еще от того, что не смогла убежать от меня, не ожидала и повалилась на пол, громко стукнувшись о стену где-то во мраке комнаты. — Думала — все, оставила меня умирать? Я должен рассказать тебе тайну, Соня, — проговорил я, опустившись к ней; наклонился, собрал языком кровь с ее губы, которой она ударилась, забрался в душный ротик в глубоком поцелуе, а пальцами натуженно сжал беленькую шею. Сестра противно запищала, задергалась, — боялась, что задушу ее. — Ты не убежишь от меня. — Отпусти... умоляю... — хрипло выдавила она; большие голубые глаза подрагивали в безмолвном крике о помощи. Разве я мог отказать плевочкам мокрого летнего неба? — Тише, друг мой, тише, — я ласково гладил ее по щеке. Затем сорвал с нее Митенькину робу быстрым движением, а ручки перехватил еще в воздухе. Пришлось сильно-сильно сдавить их за запястья; другой рукою я вынул из внутреннего кармана Митиной куртки тупой кухонный нож. — Сонечка, это было совсем ни к чему. Мне кажется, ты забыла, что мы с Митей друг другу не то чтобы чужие люди? Тогда я напомню, дитя мое: мы хорошие друзья с твоим милым женихом; а еще мне несложно сделать это за тебя, — и я вонзил кухонный нож в свою костлявую руку. Соня вскрикнула в ужасе и бросилась ко мне, схватившись за мою дрожащую от боли ладонь. Пускай, пускай; смотри на ручейки крови и думай, как недоволен будет Митя, когда узнает, что во всем виновата его дорогая невеста. — Мне не больно. Но и ты, и я знаем, как будет зол Митя; знаешь, в каких условиях валялся этот чертов нож, прежде чем оказаться в его куртке? Я получу заражение и умру. Ох... — Почему ты это делаешь, Ипполит? — Она плакала и громко всхлипывала. — Тебе больно, не ври мне, тебе больно! Прекрати, прошу. Не обижай Митеньку. — Потому что ты моя, друг мой, ты моя и больше ничья. Так же, как и я — твой и больше ничей. Я могу закрыть и обработать рану, пока еще не совсем поздно; твой идиот был бы этому рад. Но почему ты не хочешь, чтобы мне стало лучше? Ты не идешь на уступки, ты стоишь на своем, ненормальная! Тебе не хочется остаться вдвоем с любимым братом, чтобы нас никогда никто не разлучил. Тебе не жаль меня, Соня? Я, конечно, осознавал, что не оставляю ей выбора. Сегодня она останется со мной, потому что уяснила, что одно ее противительное трепыхание — и я буду снова что-то предпринимать. На сей раз в десятки раз ужаснее, чем делал до. И оттого мне стало до хладнокровия любопытно: ей действительно не жаль? — Ты плохой человек, Ипполит. Я рассмеялся. Поразительно: та самая Соня, которая так изворотливо от меня пряталась все это время, оказалась вдруг наивной-наивной, как малое дитя. — Я удивлю тебя, милая, но безгрешных людей не бывает, — прошептал я испуганным глазам в упор, пока мои пальцы пробирались под рубашку, очерчивая тощее тело. Соня вся сжалась, съежилась и припадочно задрожала. — Пускай меня забросают камнями, Соня: признаю — я того заслужил; но неужели я один среди вас так дурен душою? Мои руки скользнули выше по милому телу; одной ладонью я тотчас же, пока говорил, подобрался совершенно к бугру груди и принялся ласкать ее онемевшими пальцами; украдкою дотрагивался до самой вершины, и та словно переходила в какое-то иное, взбудораженное состояние под моею властью. Второй рукой я ощупью старался расстегнуть рубашку на ее груди, перебарывая жесткие пуговицы. — Убери свои руки, Ипполит, убери сейчас же! — Бедная, милая Соня, ты правда думаешь, что я отпущу тебя, когда ты наконец оказалась в моих призрачных объятиях? Как я мог бросить тебя одну, плачущую и изнеможенную, когда должен прижать к себе и нежно целовать в мягкий затылок? — Митя обо всем узнает... Я засмеялся так гадостно, как только сумел бы. Ах, сколько в тебе простодушия, сколько неверной прямоты или верной боязни. Она у меня совсем как ребенок. Если Соня взаправду подумала, что меня остановят очередные слова о ее глупом Мите, то — Господь, как она неправа! — Думаешь, он простит тебе то, что ты собираешься делать? Да ни за что! Он возненавидит тебя, да! — Сестренка вырвалась и беспомощно поползла назад, разрезая утомленным телом полумрак комнаты, пока не уперлась в стену. — М-м... Мне так жаль разочаровывать тебя, моя родная, — она со страхом вздрогнула, невольно громко всхлипнув, когда я сказал это, — но... я сам расскажу твоему Мите, если посчасливится: как входил в тебя, как безжалостно удовлетворялся о твое тело, доводя тебя до потери сознания; Митенька разве только сам будет себя ублажать под воспоминания о моем рассказе. А если он будет хорошо себя вести, то я поведаю ему и великолепнейшую часть нашего вечера: как ты будешь доставлять мне удовольствием твоим милым ротиком. Соня опустила глаза в пол, закрыла руками уши и неразборчиво, сквозь надрывные рыдания шептала: — Прекрати... Не говори этого, не говори... Хватит... Она горько всхлипывала, покорно приняв мысль о том, что я вот-вот изнасилую ее. — Сонечка, милая, не плачь, я ненавижу, когда плачут. Успокойся, прошу. Последние пуговицы поддались пальцам, и грубая рубашка плавно сползла по изгибам тела моей сестры, обнажая поочередно каждый участок тела. Соня мгновенно попыталась закрыть крохотными ручками высокую грудь, но у нее не вышло, и я приметил пламенеющее пятно разбушевавшейся страсти где-то справа и чуть снизу. Внутри меня с новою силою закипела обида и ревностное раздражение. Митя первый везде и во всем — и он поставил свою отметку даже на будущей жене. — Жаль, что мне приходится делить тебя с другом, — я мягко отодвинул Сонины руки от груди и потянулся губами к пульсирующей шее, все еще чувствительной от удушья. Мне... было хорошо. — Расскажи мне, дитя мое, как он обнимал тебя, — мне приходилось в один миг и держать ее руки сведенными к стене, и нежно сдавливать грудь. — Почему ты молчишь, Соня? — строго поинтересовался я; она вскрикнула и встрепенулась, когда я надавил особенно сильно. — К сожалению, у нас совсем мало времени, и дразниться некогда, друг мой. Если ты не скажешь, чего хочешь, — моя рука быстро скользнула вниз, легла на ткань Сониных штанов, и я принялся двигать ею взад и вперед. Довольно выдохнув, я развратно улыбнулся: Соня становилась мокрой, возбуждалась, несмотря ни на что. Но мне хотелось, чтобы она обо всем попросила сама, — я сделаю все так, как захочется мне. А ты не знаешь, чего мне захочется. Я могу встать и уйти, могу удовлетворить самого себя, глядя на твое тело, а могу и придушить в порыве страсти. Я продолжал разгоряченно шептать ей на ухо, рукою доводя до неизбежного возбуждения. Соня так перепугалась, что совершенно прямо дала проникнуть пальцами к застежке штанов. Ах, ее молодое тело не хотело слушать взыскательный возглас разума: оно невольно захотело меня, пока сама Соня испытывала высочайшее презрение. Я бы не удивился, найдя ее насквозь вымокшей, когда я только-только начал свое дело. Собрав все силы, я самолично перетащил ее на их с Митей высокую кровать, — даже расположил аккуратно с краю, чтобы удобно было стянуть штаны. Сам же я наскоро скинул с себя сюртук, трость отбросил в сторону, стал на колени перед сестрой и жадно впился губами в вершину груди. — Он, наверное, так бесцеременно влезал в тебя, — чертов отличник труда, — бормотал я, увлеченный Сониной одеждой. Когда штаны упали на пол, я поскорее стал гладить ее мягкие тоненькие ножки. Удивительно, но моя бледная Сонечка сама будто вытягивалась мне навстречу. Я ласково трогал податливые бедра, а затем медленно развел ножки в стороны, совсем чуть-чуть. Но даже так мне было видно, как она потекла; я был прав. — Соня, — я снял с себя ремень, встал к сестре вплотную, — так, чтобы наши тела соприкасались самыми чувствительными в тот миг своими областями, — и, наклонившись к ее лицу, медленно терся взад и вперед. Соня невиданно побагровела, смутившись всем духом, но издавала отрадные вздохи, несмотря на пронизывающий стыд. — Покажи мне, где тебя потрогать, — прерывисто прошептал я на ухо, положа ее дрожащую крупной дробью ладонь поверх чуть трясущейся своей.— Показывай, что тебе нужно, и помни, что я властен не только над тобою, но и над Митей. Последнее словно вернуло ее к сознанию; в мутном взгляде вновь показалась жизнь. Соня невольно трясла мою руку, но послушно повела ее по своему телу: обвела высокую грудь, спустилась на живот, а затем и еще ниже, остановившись там. — Здесь? Быть может, ей было противно; но она вынуждена была согласиться. — Да, — ее голос прозвучал как из погреба: глухо и сыровато-жутко. Соня была чрезвычайно напугана, а кроме того, стыдилась всего происходящего. — Хочешь, я буду большим пальцем растирать тебя снаружи, а указательным войду внутрь, в твой пылающую от малейшего прикосновения внутренний мир? — Ненавижу... — беззвучно, одними губами вымолвила она, исступленно зажмурившись; но трудно было не понять, что она сказала. — Чем настойчивее твердишь о своей ненависти, тем мне отраднее видеть, как ты меня любишь, миленькая моя, — злорадно прошептал я, обжигая Сонино лицо жаром своего дыхания. Она содрогнулась еще болезненнее, чем в прошлый раз. — Сними же с себя это убогое белье. — Конечно, Ипполит. Ты можешь отвернуться? — Нет. Мне хочется посмотреть. Разве мог я хоть секунду глядеть в сторону, когда сестренка была рядом, и особенно теперь? Соня смиренно исполняла мое приказание, и меня бросало от восторженности даже в холодный пот, — так прелестно было ее послушание. В один миг я снова схватился за тощие ножки, покрытые синяками, и встал между ними. — Ложись вот сюда, вот так, родная, — я приподнял подушку и поставил ее к изголовью, чтобы Соня могла полулежать передо мной; и она послушно сделала, как я попросил. Боже, как она была прекрасна, — заплаканная, растрепанная, зеленовато-бледная, голубоглазая Соня. Она была так возбуждена, что я легко проникнул в нее двумя пальцами. В мельчайших подробностях уяснять себя виденное, — как она дробно покусывала бескровные губы, как сминала под собою простыню, — действовало на меня до безумия растравляюще. Мне уж было больно ждать момента, чтобы оказаться внутри сестры, но я терпеливо таранил ее пальцами. Оставалось уж немного. Прошла минута моего насилия, как вдруг Соня стала вести себя совсем иначе. Она начала отвечать мне, раззадаоренно двигаться навстречу. Расхохотавшись в душе, мне захотелось испытать одну вещь: я остановил свои периодические толчки, на что Соня только с досадою выдохнула. Миленькая моя! — Соня, — я положил ее костлявую руку на свою, желтую и жилистую, — я быстро утомляюсь; не поможешь мне? Теперь она помогла. В хаотичном, полифоническом ритме она двигалась внутри себя моей рукою. — Ипполит... — Тише, любимая, ты уже все мне сказала. Давай, заканчивай это дело, Соня. Но она лишь подавленно всхлипнула. Затем отпрянула от меня, раскинувшись на постели, а мышцы ее тела все еще туго обхватывали кончики моих пальцев. Беспододно. Сущностью всего моего дела было одно: вынудить ее признать все, что упрямая сестренка отказывала признавать. Ей совсем неважно, что она моя старшая сестра, как неважно и то, что я злой и неблагодарный, и что все, что мы теперь делаем, неприемлемо и нельзя. — Конечно, ты меня ненавидишь сейчас, Соня, — пускай; только глупо отрицать очевидное: я же нужен тебе, признай! Ты должна быть со мной. Такая, какая ты сейчас, — это ты, ты настоящая. Без притворства, без тщеславия и выработанных стремлений. Она заранее смирилась со всем, что могло еще произойти, наивно потянулась к моему лицу и поцеловала в губы. Я немного смешался, но мгновенно просиял, закинув ее ножки себе на плечи и предвкушающе вбирая пыльный воздух. Соня, желая угодить, порывисто схватилась за мою больную руку. Я застонал от боли и ударил ее по щеке. — Попробуй только сделать так еще раз — я ударю в три раза сильнее. Могу и сломать что-нибудь. В ее лице ничего не изменилось, она только кротко кивнула сквозь слезы. Миленькая моя Соня... Мое страдание и болезненная любовь. Я безжалостно вошел в нее, не успев вслушаться в громкий крик. Все было так, как мне представлялось. Соня обнимала меня почти с нежностью и расцеловывала мое лицо, словно и вправду по уши была влюблена. Двигался я остро и беспощадно, потому что долго пришлось терпеть. Конечно, с каждым моим толчком Соня испытывала мучительную боль, но не подавала виду; только громче и громче вскрикивала и чувственнее целовала мои глаза, так что в них переливались ее слезы. Когда все кончилось, я стал кашлять. Соня ослабла у меня на руках, мучительно закатив глаза. Она вся тряслась, совсем измоталась и побледнела; она тихо произнесла мое имя, будто не проснувшись, о чем-то умоляла. — С ним все будет в порядке? — давясь слезами, спросила сестра. Отчего чертов Митя поганит мне такое мгновение, хотя его здесь даже нет? — Да, Соня. Скоро это уже перестанет быть необходимым. — О чем это ты? Соня поднялась с постели, но тотчас же заплакала с новою силой и упала на колени, закрыв лицо руками. — Тише, родная, такое бывает, но тебе не нужно плакать, — я опустился к ней сзади и ласково обнял свою Сонечку. Она страшно дрожала. У нас оставалось совсем немного времени, чтобы доехать до церкви. Я помог ей одеться в платье, сам умыл ей лицо и расчесал потрепавшиеся волосы. Она смирно сидела на кровати, пока я заматывал синяки у нее на руках. — Разве ты не видишь, сколько людей вокруг страдает, скольким больно на этом свете? Почему все, рядом с кем ты оказываешься, вынуждены терпеть и мучиться тобою? — Я полагаю, мне не нужно отвечать? — Еще как нужно, Ипполит! Ах, моя кроткая Соня вновь бунтовала и сопротивлялась мне. Я отошел к окну и задумчиво взглянул на отчетливо видные листья раскидистой липы. — Потому что никто меня не любил и не жалел. — Но это неправда! Мама так много плака... Я перебил ее, сильно натянув копну соломенных волосы на руку. Мне не хотелось теперь выслушивать ее лепет. Резко подняв Сонино лицо к себе и не уменьшая натяжения волос, я пристально посмотрел ее в наивные светлые глаза. — Думаешь, она из-за меня плакала? Из-за... меня? Знаешь, почему она рыдала? Потому что из-за меня она потеряла долгожданную вторую дочь. Из-за меня, но я был невиновен, что заразил тогда ее этой проклятой инфекцией. Она плакала о ребенке, который еще не родился! Пока я был живой, — но потому и плакала, что я был живой, а моя сестра нет. Меня воспитывал отец. Она же, с того момента, — а мне было полтора года, — почти не говорила даже со мной. Я и вспомнить ее лица не смогу, представляешь? Помню, что волосы у нее светлые, как у тебя, и все... Особенный порыв кашля стал душить меня. — А знаешь, что еще обиднее? Что она уже три года назад посчитала, что с моею чахоткой меня не спасти. А тогда я еще мог, мог вылечиться! Быть может, если бы она послушала докторов, а не упрямствовала, все было бы иначе? Однако, зачем теперь вспоминать то, что уже произошло. Время не повернуть вспять. — Тогда зачем все это? Зачем ты говорил мне, что ревнуешь, что страдаешь, а теперь совершенно иное... — Да есть ли тебе дело до того, что я чувствую? Мне все равно на тебя, но я хочу, чтоб ты была со мной, а не с ним, миленькая. Ты же и должна быть влюблена в меня так, как нынче в Митю. — Так нельзя, Ипполит. Это невозможно. Невозможно совсем ничего не чувствовать. Она глядела на меня испуганно вылупленными глазами, и я почти рассмотрел в них крохотную долю сочувствия. — Но я вижу, как тебе больно, Ипполит, я же вижу!.. Я так строго взглянул на нее, что мигом осадил этот пыл; Соня отшатнулась. Я выпустил ее волосы и присел перед нею на колено, так же, как тогда, когда только пришел к ней. И заговорил с ней тихо, хрипя своим шепотом. — Знаешь, Соня, обстоятельства разбили меня не тогда, когда я родился. Это произошло гораздо позже. Наверное, мне уж было около четырнадцати лет. Понимаешь ли, обыкновенный человек давится всеми жизненными унижениями, в конце концов нравственно погибая, а я находил в себе силы бороться. Я долго боролся, отчаянно. Меня тошнило от запаха шахт, после трудового дня я падал с ног, а ночью смотрел галлюцинации... и все по кругу. Нашего отца все уважали. Конечно, даже ты не замечала, что он творил со мной. Когда он понял, что я вижу больше, чем другие люди, то страшно разозлился. Дурные обстоятельства текли у меня по венам. Отец избивал меня, вот посмотри, сколько шрамов от этих ударов, которых могло быть до десяти за раз. Он посчитал, что самым действенным способом вытравить из меня дурь будет насилие. Я тогда был маленький и не осознавал, что со мной происходит, но отчетливо сознавал свои видения. Тени говорили со мною со стен. Наверное, я сходил с ума. Отец снова и снова отправлял меня в шахты, так как сам был озлоблен до ужаса. Уже тогда шла речь о восстании, уже тогда... Ничто не брало меня, я упрямо не приживался в обществе. Вокруг материалисты, демократы, революционеры, во всех зрела одна общая мысль. Но... не во мне. Я всегда был убожеством. И знаешь, иногда меня отпускало. Мои тени молчали несколько суток и даже недель. А быть униженным всеми я попросту привык. О, ко всему можно привыкнуть! Плохо только сначала, а потом... А потом чахотка. Однажды я вернулся с шахт и подавился своею кровью. Тогда-то я понял, что от меня ничего не осталось. Вот здесь, — я положил Сонину руку к себе на грудь, там, где неразборчиво стучало сердце, — скоро ничего не будет биться. Ваша с Митей любовь пробудила во мне остывшие чувства, но они так невелики. Представь, каково это. Совсем ничего не чувствовать. Соня испуганно моргала, часто-часто. А я неожиданно достал из кармана эту поганую вилку, подставил ее к предплечью сестры и провел по коже, яростно надавив. Соня закричала, подавившись своим же визгом, а второй рукой вцепилась в мое плечо, чуть не разодрав мне сюртук. Моя миленькая поняла, что нужно просто перетерпеть и умолкнуть. Я все же люблю ее, очень. — Больно, Соня? Она окончательно растерялась, снова разрыдалась и почему-то отрицательно помотала головой. В плевочках голубого неба выразился ужас, но внутри меня ничего не шевельнулось. Впечатления пройдут, а шрам от царапин — будет с нею. На память о брате. Она беспорядочно всхлипывала, на весу держа оцарапанную руку. — Счастья тебе, моя радость. А мне уже и не больно. Ни страшно, друг мой, ни больно, — я нежно стер ей слезы, а затем внезапно сильно обхватил ее голову, усилив рыданья. — Мне больше не нужна твоя жалость, — холодно вымолвил я и отпустил ее. Бедная Соня, как она была напугана. Как робела, и как выкатывались из уголков ее глаз хрупкие слезки, а в зрачках дрожала... жалость. — Я ненавижу тебя, Соня. — Прости, Ипполит, — прорыдала она.