Искусство

Клаус Харгривз сидел на полу своей захламленной мусором комнаты, руками обхватил худые колени, тонкие пальцы в замок сцепил, в стену напротив смотрел и думал. Думал обо всем на свете и одновременно ни о чем. Такое бывает, когда мысли забиты одним единственным человеком — Беном Харгривзом. Глаза закрывает и видит обворожительную улыбку, глаза невероятного тёмного, едва ли не чёрного цвета, в глазах этих отражается целый мир (мир Клауса), целая вселенная, от которой невозможно оторваться. И Клаус смотрит, порой до неприличия долго — разглядывает каждую звёздочку, планету, кажется, видит даже взрывы миллиард звёзд. Видит в этих глазах всю возможную нежность, любовь ко всему чертовому миру, видит всё чистое и светлое, словно его отец не Рэджинальд Харгривз — конченый, эгоистичный и самовлюбленный старик, готовый на всё, ради достижения своих целей. Он смотрит в эти глаза и понимает, что это, пожалуй, действительно его остановка — он обречён, он, черт возьми, влюбился. Влюбился в улыбку, что была ярче солнца, в глаза, что были глубже чем Марианская впадина. Влюбился во всего Бенджемина, забыв о том, что они, вообще-то, братья (хоть и сводные). И слепым Клаус не был, прекрасно видел все «случайные» взгляды, такие же случайные прикосновения, чувствовал, как во время особенно страшных битв его тонкое и бледное запястье сжимала чужая рука, поворачивал голову (совсем немного, едва заметно) и видел рядом стоящего Бена, кивал медленно и улыбался, словно желая сказать: «всё будет хорошо, Бенни, мы всегда вылазили из любой заварушки, на этот раз тоже вылазим». Бен в ответ улыбался. Клаус замечал всё, ведь ежесекундно он с вожделением смотрел на этого мальчика. Вот только отказывался верить, что чувства его могут взаимными оказаться. Это было на грани фантастики. Никто не научил его верить. Никто не объяснил, что он может рассказывать кому-то все на свете и он не уйдёт, не разобьёт сердце, не скажет что-то плохое, грубое, несдержанное. Никто не предупредил, что с болью нужно справляться вместе, а не в привычном одиночестве. Никто не научил правильно выражать свои чувства. Никто не говорил о сомнениях, диалоге, тревожных мыслях. Никто не научил любить его правильно. Не рассказали о страхе и вечной панике. Не рассказали о часах без его присутствия. Когда в голове нет ничего, кроме: не уходи. Не уходи. Не уходи. Когда в глазах застыли слезы и тебе так нестерпимо хочется плакать от каждого его слова, звука, действия. Никто не объяснил, что делать с вечно исчезающим чувством важности. Никто не предупредил о любви, которая порой будет разрывать на части от всей существующей внутри нежности. Клаус вздрагивает, слышит, как за дверью что-то громко падает, а после слышен громкий и невинный детский смех. Он взгляд опускает, тоже хотел бы веселиться, но веселиться не мог — понимал, что о никаком веселье речи быть не может, когда ты глупый шестнадцатилетний подросток, что с головой окунулся в омут неразделенной любви. Не мог веселиться, когда понимал, что объект его обожания — Бен Харгривз — прямо сейчас сидит в соседней комнате, что-то пишет, а может — рисует. Бен, вообще-то, был человеком довольно творческим, вероятно, об этом знал только Клаус — он видел следы стертого грифеля на пальцах, видел не смывшиеся мазки краски на запястьях, видел то, что не видели другие. Ведь никто, кроме Клауса, не смотрел на Бенджемина так же часто, с такой же любовью и вниманием. Никто, даже сам Бен. Внезапно он решает, что необходимо что-то делать, пока они не потеряли друг друга на одном из заданий, просто необходимо признаться в симпатии любым возможным способом, пока не стало поздно. А Клаус был уверен, что такой момент наступит — на такие вещи у него было некое особое чутье. *** Клаус останавливается перед дверью спальни Бена и ручку своей аккуратной ладонью сжимает. Сжимает и чувствует некое сомнение — понимает, что дверь откроется и начнётся игра в русскую рулетку — ему либо повезёт, либо нет. Сомневается он лишь несколько секунд, чувствует, что времени действительно осталось не так много, как рассчитывают все ученики Академии Амбрелла. На ручку нажимает и дверь со скрипом отворяется, Бен неторопливо голову на скрип поворачивает и слегка тушуется, увидев на пороге брата, оба подростка молчат. Клаус смотрит на Бен так, словно тот произведение искусства, взгляд оторвать не может. Бен смотрит на Клауса так, словно тот сошедший с небес ангел (хотя судя по грешной жизни Клауса, до ангела ему было крайне далеко). — Я... — Клаус наконец-то с мыслями собирается, сказать что-то хочет, но не может — его не учили, он не знал как, он не умел. – Клаус? — Бен к нему на стуле поворачивается, бровь свою выгибает, улыбается как-то нетренированно, надуманно, а Клаус чувствует, как что-то внутри него умирает и вниз стремительно летит, а после возрождается, как Феникс из пепла и наверх поднимается, огнём в серых глазах отражается. И если говорить о чем-то трепетном, родном, его не учили, то действовать он всегда умел. Не глядя дверь захлопывает и под непонимающий взгляд Бена ближе подходит. Дальше всё происходит невообразимо быстро — едва ли не молниеносно, коленом Клаус о седушку стула опирается, уместив его между ног Бена, рукой за спинку стула хватается, колеблется всего лишь несколько секунд, а после губы напротив своими губами накрывает. Готов ко всему что угодно — по зубам получить, оказаться посланным к черту, готов, что его поднимут на смех и больше он никогда не сможет. Был готов ко всему плохому, но... Бен ошалел, замер на несколько секунд, весь в статую каменную превратился, а после, словно в реальную жизнь вернулся — на поцелуй активно отвечать стал. И Клаус потерял тот момент, когда из робких и чувственных подростков они оба превратились в оголодавших собак — диких, уличных, незнающих, что такое любовь. Бен пальцами за нелепую рубашку Клауса цепляется с такой силой, словно боится, что Четвёртый пропадёт внезапно, словно всё, что между ними происходит — глупый сон. Иллюзия. Ощущение иллюзии было долго, но стоило теплой руке протиснуться под резинку спортивных штанов и накрыть вздыбленный уже член Бена, оно тут же разрушилось. Бен навстречу прикосновениям выгибается, настойчивый и наглый, и стонет уже вовсю, не скрываясь, от тягучего, как смола, поцелуя. И сам уже тянет руки к Четвёртому, проворно расстегивает джинсы и чуть приспускает вместе с бельем. И с довольной улыбкой сглатывает стон Клауса, когда сжимает пальцы на члене подростка. С огромным трудом прерывает поцелуй, чтобы заглянуть в нетрезвые серые глаза, которые почти кричат: «Только не прогоняй меня, Бен!» И тут же мысленно отвечает: «Куда же я прогоню тебя, глупый. Я же спать спокойно не могу вот уже целый год!» Подчиняется, когда Четвёртый настойчиво тянет его за руку к кровати. И так же судорожно, как и Клаус, стаскивает собственную одежду. И незаметно для Бена успевает вытащить из тумбочки смазку и презервативы. И сам себя растягивает, пока Бен зацеловывает лицо, шею, грудь. Потому что знает — он первый у Бена. Потому что все знает про Бена. И он все сделает как надо. И презерватив сам раскатает по возбужденному члену Шестого, потому что тот растерянно пялится на квадратик из фольги, понятия не имея, что с ним делать. Клаус снисходительно усмехается, но не злобно, и Бену не хочется сбежать и забиться в дальний угол, потому что несмышленый, потому что лишь в своих фантазиях представлял каково это — погружаться в чужое тело, тугое и теплое, сжимающее до безумия крепко. Так крепко, что перед глазами тут же звездочки сверкают, а в паху словно пружина тугая закручивается. И движения младшего слишком резкие, нервозные, потому что сдерживаться больше не в состоянии. Он рычит, входя до упора и вжимаясь губами во влажную шею, чувствуя биение сердца Клауса так отчетливо, словно стал с ним единым целым. Замирает в отчаянной попытке оттянуть наслаждение, потому что недостаточно, потому что ничтожно мало, потому что хочется еще. Только ничего не помогает, и Бену кажется, что он разрывается на миллионы мельчайших частиц, распадается на атомы, взлетает высоко-высоко, теряясь в пушистых облаках. Опускается приятной тяжестью на Клауса, подставляясь ласковым рукам, которые выводят узоры на смуглой коже, неторопливо скользят вдоль позвоночника. И утыкается носом в изгиб шеи. Дышит так тяжело и надышаться не может. *** Этим же вечером Бенджемин с задания не вернулся.