***
Вампиры чувствуют боль слишком хорошо — даже обидно порой. На грани человекоподобия настолько, что даже их проклятая, неправильная кровь чёрными сгустками льётся, если до артерий и вен добраться, если их разорвать и открыть. Нервы изнывают, голова раскалывается. Хуайсан боль ненавидит. Она страшная, противная, подкашивает сразу же. Он и без того слабый, а от болевых импульсов и вовсе теряет рассудок. Цзян Чэна извещают ранним закатным вечером. Младший заклинатель докладывает о полумертвом вампире на пороге Пристани Лотоса. Кажется, в одеждах Цинхэ Не. Кажется, младший молодой господин. Чисто инстинктивно почему-то хочется бежать, но Ваньинь сдерживается, переходя на быстрый шаг. Хуайсан очевидно ранен, с чернильными подтеками на белой коже, разливающимися синяками и тихими завываниями. Цзян Чэн знает, как тяжело он переживает лёгкие раны — эти же были пугающе глубокими. — Охотники, — морщится Хуайсан, когда его под покровом ночи и в абсолютной тайне дотаскивают до покоев Цзян Чэна и кладут на циновку. Цзян Чэн отвечает долгим мрачным взглядом, и Хуайсан закашливается, хватаясь руками за вероятно сломанные ребра. Неприятно — у вампиров из способов излечения только время и кровь. Охотники на вампиров — либо озлобленные заклинатели, слишком праведные, не принимающие тёмный путь, либо испуганные горожане. От последних вред обычно минимальный, а от первых стоит труда уйти целым. Хуайсану, очевидно, не повезло. Цзян Чэн кричит, посылая за кем-то, заставляя поморщиться от резкости его голоса. — Почему ты был один? — Цзян Чэн хмурится, расправляя одежды и осматривая повреждения. — Поссорился с дагэ, — хрипит Хуайсан и закрывает глаза — голова кружится. Он словно проваливается под толщу воды, погружается в аспидное ничего, не слышит отдаленные голоса, а все тело пульсирует, как один воспаленный нерв. Хуайсан плохо помнит, как вообще дополз до Пристани Лотоса — ему просто повезло, что он был неподалёку, когда сумел оторваться от охотников. Нет надобности уточнять, что их дела были куда хуже — хотя Хуайсан, ощущающий, словно его тело рвут по миниатюрным клеточкам снова и снова, предпочитает думать, что им, мёртвым, было значительно легче. Когда он снова открывает глаза, то видит ещё одного вампира. — Где ваша очищенная кровь, господин Не? — спрашивает юноша, по виду правда куда старше, и Хуайсан морщится, напрягая голосовые связки. — Её нет, — выдавливает Хуайсан, игнорируя закипающего гневом Цзян Чэна, который, вероятно, собирается отчитать его за легкомысленность. Не в этот раз — Хуайсан не настолько отчаялся, чтобы не брать с собой жизненно важные припасы. — Они разбили. — У нас нет запасов, а процесс очищения займёт несколько часов, — быстро говорит юноша (целитель, как решил Хуайсан), обращаясь к Цзян Ваньиню. — Ему нужно дать выпить обычную. Тот кивает и снимает нарукавник, закатывая ткань до локтя. До Хуайсана наконец доходит смысл сказанных слов. — Совсем с ума сошел? — гневно шипит он, совершенно нехарактерно для себя, дико, агрессивно, пытаясь сдвинуться в сторону от Цзян Чэна, и вскрикивает от боли в ребрах. — С ранами я прекрасно справлюсь сам. — Вы не доживете, — целитель поджимает губы и крепко прижимает Хуайсана к полу, мешая ему двигаться. — Господин Не, у вас множество внутренних повреждений. Не двигайтесь. Хуайсан рычит, и вибрация отдаётся ему болью в горле и тупыми уколами в затылке. — Сколько ему нужно? — между делом спрашивает Цзян Чэн, доставая тонкий кинжал. — Около двух глотков, — хмурится юноша, бросая на Хуайсана быстрый взгляд. — Желательно повторить через пару часов. Хуайсан испускает жалобно-недовольный стон. Два глотка собьют его привычную идеально маленькую дозу. А потом на его губы падают тёплые капли, и Хуайсан застывает. Приятная боль в клыках разительно отличается от другой — которой горит все его тело. Хуайсан силится открыть рот шире, до ноющих искр в челюсти. Мир перед глазами тускнеет и смешивается в одно чёрное полотно. Он чувствует, как его приподнимают, и Хуайсан подаётся вперёд, прокусывая тёплую солоноватую плоть — бывшую, вероятно, предплечьем Цзян Чэна. Вкус очищенной крови пресный — у этой же он насыщенный, металлический, Хуайсан чувствует запах, которым изо дня в день окружён Цзян Чэн, едва уловимые потоки его духовной энергии, и поэтому остановиться после двух глотков сложно. Он из последних сил делает усилие и отстраняется, тут же проводя языком по коже — клейкая слюна вампиров и яд заживляют раны быстрее. — Поспи, —Хуайсан слышит хриплый голос Цзян Чэна и что-то мурчит в ответ, согласно опускаясь на циновку. И открывает глаза снова, только когда в комнате царит плотная ночная темнота. Хуайсан узнает покои — обычно их ему выделяют во время визитов в Пристань Лотоса. Воспоминания последних часов тут же настигают его, обрушаясь нещадной лавиной, и Хуайсан громко вздыхает, ощущая на языке солоноватый привкус. Тело больше не взрывается — каждая клетка, как сверхновая, — но вдохи отзываются болью, и за каждым движением следует неприятная тянущая нега. Дагэ в таких случаях обычно с усмешкой говорит, что все прекрасно — регенерация работает. Хуайсан же скорее хочет развалиться на части, чем ждать конца мучений. Время тянется тонкими паутинками, когда слышится стук. Хуайсан разлепляет пересохшие губы, силясь что-то сказать, но пришедший не дожидается его ответа, входя в комнату. От него пахнет озоном и лотосами. Хуайсан застывает, прислушиваясь к своим ощущениям. Никаких жгучих спазмов в горле, никакой застилающей глаза пелены. Где же его легендарная слабость? Потуги испить до дна первого человека, которого укусил? Хуайсан не глупый. Он отрешенно думает, что, возможно, просто надумал себе лишнего. Возможно, никакого сумасшествия и быть не должно. Гиперболизировал ли дагэ, добиваясь от Хуайсана более упорных тренировок, жил ли он в обмане все эти годы, хотя мог бы с лёгкостью перестать трепетно следить за своим рационом — все было не так важно. Это можно обдумать и потом. Не так важно по сравнению с тем, как саднит где-то в самых костях при виде повязки на руке Цзян Чэна, стоявшего возле кровати. Хуайсан пытается приподняться, и он безмолвно помогает ему сесть. Больно — Цзян Чэну наверняка было больно от клыков. Когда он вытягивал кровь. Когда кожа затягивалась. Хуайсан издаёт глухой и грустный стон. Вина давит неожиданным грузом. Хуже нечисти. — Тебе больно? — голос Цзян Чэна до краёв полон беспокойства, и Хуайсан вздрагивает от этого «больно», миллионно отдающегося в голове неприятными искрами. Он тянется рукой к повязке. — Это тебе должно быть, — непривычно подавленно говорит Хуайсан, проглатывая последнее слово. — Зачем?.. Цзян Чэн неожиданно испускает короткий нервный смешок, и Хуайсан поднимает взгляд, выходя из оцепенения. — Это не была неприятная боль, Хуайсан, — Цзян Чэн хмыкает и отходит, зажигая светильник. Фиолетовые тени пляшут на его лице. — Я заклинатель, следы клыков едва ли сравнятся с возможными боевыми ранами. Хуайсан молчит, хмурясь и жмурясь от света. Цзян Чэн снова подходит ближе и развязывает ткань на руке, оголяя кожу с заживающими ранками, от которых виднелись подкожные кровоподтеки — слишком резко и неаккуратно вошли клыки. — Погоди, — Хуайсан примиряется с заботой, которую ему насильно причиняют — скорее под действием начинающего клокотать в горле голода, чем под сомнительным даром убеждения Цзян Чэна. Пить его кровь в адекватно-человеческие планы Хуайсана все равно не входило. — Я попробую прокусить по-другому. Он переворачивает предплечье Цзян Чэна другой стороной, нащупывая вены под кожей — рука в его пальцах вздрагивает, и Хуайсан кидает быстрый взгляд наверх, замечая на чужом лице смесь нечитаемых эмоций. — Цзян-сюн, если тебе некомфортно, то я могу и очищенную кровь выпить, — Хуайсан мягко напоминает, понимая, что отказываться от предложенного неприятно до острой зубной боли и агрессивно рычащего в желудке протеста. Цзян Чэн закатывает глаза. — Ты думаешь слишком много, Хуайсан. И Хуайсан кусает. Аккуратно, только чтобы дать крови наполнить рот. Мягкий цветочный запах ночи смешивается с солоноватым, и Хуайсан опускает ресницы, пытаясь контролировать навязчивое желание сжать челюсти до хруста, вгрызться в плоть, слизать с разорванных тканей духовную энергию подчистую. Знал бы Цзян Чэн, в какой опасности находился — вряд ли бы так легко соглашался. Два глотка — и Хуайсан слизывает последние капли с кожи, невозмутимо отстраняясь и накладывая повязку заново. Перед глазами вспыхивают искры, и вкус крови приятно оседает на языке грозовыми всполохами и запахом дождя, ему бы жмуриться от удовольствия, но это выглядеть будет по меньшей мере странно, и Хуайсан позволяет себе бросить один грустный взгляд в сторону раненной руки. У Цзян Чэна на скулах росчерки красного под длинными прядями волос, но он встряхивает головой и возвращает взгляду внимание. Пробегает руками по плечам Хуайсана, осматривает его ребра, хмыкает что-то под нос. А Хуайсана клонит в сон, и он практически вслух протестует, но его бессильно-уплывающее состояние видно предельно чисто. — Спи ещё, — говорит Цзян Чэн, наклоняясь, чтобы помочь лечь в горизонтальное положение, и Хуайсан растекается на его руках, прикрывая веки. — У тебя вкусная кровь, — почему-то говорит он, едва слышно, и ответа уже не слышит, тут же забываясь.***
— Тебе бы не мешало контролировать жажду лучше, — хмурится Минцзюэ, и Хуайсан подавляет вздох. В конце концов, судя по личным расчетам, его выдержка оказалась в разы лучше всех соклановцев, но дагэ до сих пор не мог поверить в это — оно и неудивительно. Хуайсан всегда был в его глазах немощным вампиром. Вампиры Цинхэ Не отличались особенной степенью голода, горячей одержимостью, подавляющей яростью — иногда она проглядывала, выплескивалась из сдержанного Хуайсана резким рычанием и огнем в карминовых глазах. — Хорошо, дагэ, — Хуайсан только склоняет голову, не пряча своего разочарованного взгляда. Контролировать жажду в понимании Минцзюэ — упражняться с тёмной энергией, текущей внутри их полумертвых тел, и оружием. Физический труд перебивает желание высосать пару литров крови у первого попавшегося крестьянина — по крайней мере, такие установки достались им от предка — первого вампира, основавшего клан Цинхэ Не. Проблема была только в том, что Хуайсан справлялся и без ненужной траты физических и темных сил. Он прекрасно мог избегать нужды укусить Цзян Чэна, мог без разочарования выживать на очищенной крови (хотя дозу уменьшить обратно не получалось — он проверял). Дагэ не верил — все-таки лучше было перебдеть. Хуайсан поджимает губы и выходит из комнаты, когда Минцзюэ вдруг окликает его. — Можешь позаниматься с господином Цзян, — он прищуривается. — Будешь эффективнее контролировать голод. Хуайсан долго смотрит на него, а потом кивает и выдавливает слабую улыбку. О том, чтобы попросить Цзян Чэна о небольшой помощи в спарринге, Хуайсан даже не думает. Ходит, как неприкаянный, а в лёгких распускаются бутоны тревожности. Губы жжет не от жажды — от чужой кожи под ними. Зубы сводит не от яда, выделяющегося через клыки — от желания коснуться чужого рта. Хуайсан прекрасно знает, каков Цзян Чэн на вкус, но попробовать его он хочет по-другому. Сорвать поцелуй с сухих губ, собрать языком стекающий по вискам пот, ощутить его кожей. А потом путаться пальцами в его волосах, падать в электрических разрядах его объятий, смотреть в грозовые глаза так близко-близко, что каждая ресница видна. Каждый раз Хуайсан обнаруживает себя в топких болотах непозволительных мыслей и каждый раз не может оттуда выбраться — тонет, погружается на дно с головой и захлебывается иронично-человеческой жаждой. Их осудят. Его осудят. Осудили бы меньше, не имей Хуайсан клыков и нетрадиционных для людей пристрастий в пище. Хуайсан чувствует его внимание кожей, но не отвечает, рвется в этой тонкой сетке, потому что мысль о том, чтобы пачкать — осквернять — Цзян Чэна своим мертвяцким телом, просто отвратительна. Гадка. Ненавистна. А ещё так маняще-соблазнительна, что Хуайсан топит мучительные стоны в рукаве ханьфу, оставаясь в своих покоях один на один с образами, которых не достичь. На следующем собрании орденов (где Хуайсан с изяществом и веером отмахивает от себя чужие длинные взгляды и злые слова — ему и своих достаточно) Цзян Чэн за чашей вина внезапно упоминает, что Минцзюэ просил позаниматься с Хуайсаном, и тот в ступоре едва ли не роняет веер на землю. — Ты своей силой меня переломишь, наверное, — неровно смеётся Хуайсан, пытаясь найти отговорки. Не получается. — Не делай из меня настолько жестокого человека, — Цзян Чэн закатывает глаза. — Мог бы и раньше попросить, если у тебя проблемы с жаждой. — На самом деле их нет, — Хуайсан вздыхает, подставляя лицо холодному вечернему ветру, неожиданно честно для себя выдавая правду — возможно, чтобы казаться лучше в его глазах, чище, человечнее. Они ушли далековато ото всех, сидящих за столами: Хуайсан — потому что есть ему особо нечего, Цзян Чэн — потому что последовал за ним. — Дагэ просто беспокоится зря. — Я имел в виду кровь, — Цзян Чэн выгибает бровь и кривится от едва различимых эмоций. — Ты всегда можешь… Просто попросить меня? Укусить? Хуайсан с интересом наблюдает, как выражение лица Цзян Чэна со скучающе-уверенного становится смущенным. Это… занимательно. — Тогда это подтвердит мою слабую волю, разве нет? — Хуайсан лукаво сверкает глазами и прикрывает тонкую улыбку веером. Цзян Чэн вспыхивает на мгновение. — Хорошо, ладно, я путаюсь в тонкостях ваших обычаев и нравов, — сердито признает он, дергая плечами и скрещивая руки на груди, но потом переводит взгляд на Хуайсана и становится серьёзнее — и совсем немного мягче. — Ты просто… должен знать, что я не откажу тебе никогда? Хуайсан прикрывает глаза, думая, что Цзян Чэн — такой необычно сдержанный и внимательный для себя — не заслуживает вампира-размазню, присосавшегося к нему, как пиявка. Не заслуживает своего больного, иррационального для заклинателя его уровня желания быть ему полезным— а оно определённо читается в дымчатых радужках. Ещё, поддаваясь чернильным всполохам голодной боли, отдающейся в клыках, Хуайсан думает, что дать и себе, и ему слабину он вполне может. Еще один раз. Как бы сильно он не жалел потом. — Цзян-сюн, я голоден, — Хуайсан складывает веер и смотрит на Цзян Чэна, без прикрытий и ужимок, и в его глазах разливается жёлтый лунный свет. Он смотрит, ощущая привычное натяжение в деснах и предвкушение. Не знает, насколько опасным сейчас выглядит, насколько его желание плещется в отражении глаз, но взгляд Цзян Чэна отчего-то темнеет, и тот кивает, развязывая нарукавник. Множественные следы от укусов искрятся на коже красноватыми узорами. Хуайсан позволяет себе ровно одну мысль — о том, как хочется, чтобы под зубами была шея, а не предплечье — и изгоняет, испепеляет, выжигает ее кислотой из своего разума тут же. А может, он и ошибся — и правда слабая воля ведь. Все еще мерзко. Хуайсан напивается двумя глотками, тут же отстраняясь и чувствуя головокружение. В висках бьется раздражение на глупые мысли, недостойные вампира его уровня и стойкости. Он отдалённо понимает, что его мягко придерживают за талию, и разрешает себе на секунду провалиться в ощущения. — Все хорошо? — Почему кровь пьют у тебя, а страдаю от недомоганий я? — хрипло смеётся Хуайсан, обретая равновесие. Ворот Цзян Чэна сегодня почему-то слишком широко распахнут — Хуайсан видит жилки под кожей и пульсирующую в них кровь. Провести бы языком — пожалуйста, — но эта мысль вскоре теряется в потоке мысленных оплеух. Хуайсан сыт по горло этим пьяным дурманом, шипастым соцветием распустившимся в горле и называемым позорным словом «чувства». — Ты можешь приехать на следующей неделе в Пристань Лотоса, — говорит Цзян Чэн, закрывая предплечье рукавом, и Хуайсан снова щелкает веером, пряча за ним изогнутые в некрасивом оскале губы. — Хорошо, Цзян-сюн, — раз Минцзюэ попросил, то и смысла отпираться не было — Хуайсан соглашается. А затем лепечет какую-то невнятную отговорку, разворачиваясь и ускользая в другом направлении. Ему нужно убраться подальше, пока спонтанное чувство вины не затопило его с головой. Хуайсан отрешенно думает, что, наверное, навестить Юньмэн ему очень даже хочется.***
В Пристани Лотоса остро пахнет весной, цветами, тягучим илом, ветром. Хуайсан чувствует, как запахи отрезвляют его разум, прикрывает глаза, теряясь в приходящих в мысли образах. Цзян Чэн этим запахом, истинно юньмэновским, пропитался — и Хуайсан пытается не думать, что, возможно, только поэтому ему тут так нравится. В Нечистой Юдоли холоднее, воздух жёстче, ветер сильнее, пахнет горькой листвой. Мышцы болезненно саднят, и Хуайсан уже тысячу раз успел пожалеть, что согласился на тренировки с Цзян Чэном — это все, конечно, красиво и мило, но теория дагэ «больше физической нагрузки — меньше жажды» малость не работает на Хуайсане. Для физически слабого вампира поединки с обладателем золотого ядра — все равно, что для обычного нетренированного человека забег в горы. Хуайсан честно признался Цзян Ваньиню, что больше не может, не хочет — и вообще не соизволит ли он пожалуйста его отпустить? Тот посмотрел на него с каким-то сочувствием и сожалением, а потом повёл показывать саму пристань (едва ли Хуайсан мог забыть хоть что-то из предыдущих частых визитов). — Ты устал? — звучание голоса справа вырывает Хуайсана из мрачно клубившихся мыслей, и тот открывает глаза, усмехаясь. — А кто не устанет после тренировки с тобой? — Хуайсан оборачивается и насмешливо тянет. Цзян Чэн хмыкает и складывает руки на груди. Хуайсан снова поворачивается к воде, облокачиваясь на деревянные перила. Наверное, он правда устал — и физически, чего боль в ногах не позволяет отрицать, и душевно. Кто бы не устал быть всеобщим разочарованием? Хуайсан не сразу понимает, что пробормотал последнее предложение вслух — и куда только его осторожность подевалась? Цзян Чэн приближается и нерешительно касается пальцами его плеча. Зовет его по имени — Хуайсан рефлекторно раскрывает веер, пряча лицо, и смотрит поверх ткани, осторожно, сдержанно. Должен же Цзян Чэн понять, что тему лучше опустить? Цзян Чэн почему-то понимает по-другому, и во взгляде разливается что-то, слишком сильно напоминающее жалость, и Хуайсан чувствует тошноту. — Господин Цзян, я думаю, что мне пора возвращаться, — Хуайсан говорит слишком быстро и отрывисто. Он думает, что скоро предлоги для побегов закончатся. У Цзян Чэна глаз дёргается от неироничного обращения, и Хуайсан мысленно извиняется перед лучшим — все-таки — другом, но плавно двигается в сторону, стремясь улизнуть как можно изящнее и непринуждённее — не так, словно он запуганный олень. Получается плохо — Цзян Чэн смыкает пальцы на его запястье, и в глазах темнеет. Хуайсан мысленно устало стонет. Надо же было так попасться. Вид Цзян Ваньиня не обнадеживает ни капли, у него в радужках молнии сыплются искрами, и Хуайсан бы восхитился такой красоте, но сейчас было не до того: Цзыдянь тоже сверкал — рассерженно, недовольно, хлестко, как и его хозяин. — Не-сюн, ответь мне, пожалуйста, — голос ломкий почему-то, Хуайсан его практически на языке чувствует крошками пепла — и только застывает с приоткрытым ртом, бегая испуганным взглядом по лицу Цзян Чэна. Ситуация абсолютно под его контролем, так из-за чего же он выглядит, словно его только что ногой в живот пнули? — Почему ты считаешь себя разочарованием? Хуайсан напряженно думает, отмечая, что хватка на руке усиливается. Он всегда много чего рассказывал Цзян Чэну, доверялся, распахивал самого себя птичьими крыльями. Это глупое действо тянулось с детства, впивалось, врастало под кожу побегами нелепой влюбленности, такую близость только желать можно было, но даже так Хуайсан умело и обходительно избегал одной-единственной темы. Как сильно он ненавидит себя. Слова юного Цзян Ваньиня осели где-то на дне, отпечатались в сознании и навсегда завязали язык. «Вампиры отвратительны». Легко так считать, наверное, когда сам ты человек. Тогда маленький Хуайсан, восхищенный новыми знакомыми, вероятно, принял эти слова за истину, а отмыться от них не вышло — получилось только найти все больше подтверждений этой фразе, впившейся в кровь пузырящимся ядом. Сказать Цзян Чэну, что он не хочет существовать вот таким, означало снова напороться на холод и мерзкое, липкое отвращение во взгляде — напомнить ему о правде. Хуайсан сомневался, что смог бы пережить это, поэтому продолжал притворяться. Он почти человек — какая разница, что приходится измазываться румянами, лишь бы не выглядеть так мёртво, да прикрывать веером клыки, норовящие выглянуть из-под губ. Какая разница, что крови Хуайсан потребляет меньше установленной вампирами нормы, и только украдкой, растворяя в воде, чтобы никто не вспомнил невпопад его настоящую сущность. Среди вампиров было тяжело — все укоряют за слабую волю в слабом теле. За уподобление человеческому роду. Ни с людьми, ни с вампирами — кто тогда он вообще такой? Всеобщее разочарование. Свое, в первую очередь. И Хуайсан открывает рот, не в силах произнести и слова — задыхается. Был бы человеком, давно бы хлынули слезы из глаз, а так получается только вдохнуть воздух, который так назло в лёгкие не входит. Это страшно, потому что Хуайсан теряет контроль в очередной раз — и снова рядом с Цзян Чэном. Роняет маски, рассыпает по земле привычки и сдержанность. Цзян Чэн что-то говорит обеспокоенно, ведёт куда-то и усаживает. За руку держит — но держит ладонь Хуайсана в своей, мягче хлопка, и Хуайсан понимает, что не ускользнет теперь никуда. Легкие отпускает, воздух ощущается холодно и резко в раздраженном горле, а Цзян Чэн неотрывно следит, и где-то в глубине его глаз бурлит жестокая ярость, и Хуайсан не понимает, на что. На то, что ему приходится якшаться с вампиром? Отсутствие слез напомнило, кто перед ним? — А-Сан, — Цзян Чэн говорит совсем ласково, и Хуайсан дёргается — от контрастирующего с его видом тона и формы имени. Он слышал «А-Сан» из его уст только однажды — когда, очень давно, Цзян Чэн после выпитого вина привалился лбом к плечу Хуайсана и мигом отключился. — Я вампир, Цзян Чэн, — Хуайсан выдавливает, грустно улыбаясь. — ещё и слабый. — Ты вампир, — легко соглашается он, и Хуайсан съеживается, ожидая колкости в глазах, но он видит только необъяснимое терпение и теплоту. — Но не слабый. Хуайсан хмурится, а потом усмехается — так горько, что буквально чувствует это в горле. — Сам же видел, насколько слабый, — Хуайсан натянуто хихикает и кивает куда-то в сторону тренировочного зала. Цзян Чэн вздыхает — тяжело, каменно, и его руки подрагивают. Он смотрит так прямо, так серьёзно, выискивая ответный взгляд Хуайсана, что тот моментально замолкает и глаз отвести не может. — Я говорил с другими вампирами, с экспертами, и, если бы у тебя была хоть немного слабая воля, ты бы раздробил мою руку зубами ещё в первый раз, — ровно говорит Цзян Чэн, чуть жёстко щёлкая челюстью на последнем слове, и Хуайсан моргает. — Ты бы не ограничивался двумя глотками, а до укуса не жил бы на той мизерной доли крови. Хуайсан, никто так не делает, только ты. Хуайсан молчит, не в силах оторвать взгляд от Цзян Чэна, на чьём лице успела мелькнула вспышка злости, а конечное «ты» слетело яростно-высоко. Он качает головой, сбрасывая ненужные, яркие эмоции, и снова смотрит ясно и прямо, с заботой, и Хуайсана дрожь пробивает от таких порывисто-крутых скачков настроения. — Ты не слабый, — он снова тяжело вздыхает, словно раздасованный, что ему приходится объяснять такие простые истины. — Я знаю — теперь знаю, — что у вампиров традиционно физическая выносливость соотносится с душевной, но ты перешёл их всех. Хуайсан отдалённо припоминает, что в первый раз дагэ прокусил Лань Сичэню плечо — примерно после этого раза его требования к брату резко возросли, и Хуайсану по несколько часов приходилось утанцовывать от его сабли со своим веером на мучительных тренировках. Говорить особо не получается — Хуайсан чувствует, как часть его интуитивно ластится на приятные слова, вьется в груди кольцами. Другая — застывает в холодном отрицании, неверии, непринятии. Он забывает дышать, глядя на Цзян Чэна с широко распахнутыми карминовыми глазами — тот смотрит внимательно, заботливо даже, но хмурится и напряжённо сводит плечи. — Но я все ещё вампир, — тихо говорит Хуайсан, и у него дерет горло. Вот она, проблема. Цзян Чэн недоуменно выгибает брови. — Ты вампир, — просто повторяет Цзян Чэн, пожимая плечами. — Как и я человек. Так было всегда? Хуайсан машинально сжимает кулаки, напрягаясь, застывая всем телом, как сжатая пружина. Да, так было всегда. Это и есть проблема. Это же очевидно до хруста железных опилок. — Вампиры отвратительны, — шепчет Хуайсан те самые проклятые слова, отпечатавшиеся, вырезанные на ребрах, склоняет голову ещё ниже, избегает взгляда Цзян Чэна. Сердце болезненно сжимается — он и сам весь стискивается, словно правда меньше становится. Пауза затягивается, и Хуайсан думает, что тишина эта ужасно давит — лучше уж выплеснуть на него эти ледяные озера презрения сразу, чем так ждать, ждать, ждать— Его мягко притягивают ближе, совсем неловко, совсем осторожно берут за обе руки, и от такого воздух застревает в гортани. — Нет, не так, Хуайсан, — говорит Цзян Чэн совсем бесцветно, тяжело, и Хуайсан не двигается. — Некоторые люди отвратительны, некоторые нет. Некоторые вампиры отвратительны, некоторые нет. Хуайсан смотрит на Цзян Чэна пристально, внимая его словам, но смысл их доходит слишком медленно. В душе тут же поднимается ледяное отрицание. Нельзя верить такому, когда повсюду нанизываешься на мрачные взгляды, когда тебя сторонятся, когда несут деньги первым попавшимся истребителям вампиров, едва ты переступаешь границу какого-то тихого городка. Нельзя — когда весь свет клином сходится на идее чужеродности вампиризма — его неизлечимости, заразности, нужды уничтожить зло с корнем. — Ты единственный так думаешь, — Хуайсан насмешливо хмыкает, и голос его ломается, падает огромными кусками стекла и сыпется брызгами. — Заставлю всех передумать, — тут же фыркает Цзян Чэн, хмурясь, сводя чёрные брови, и Хуайсан невольно смеётся от того, как уперто и самоуверенно это звучит — по-цзянчэновски. В горле отчего-то снова камни собираются. Он отстраняется, отворачивается, практически сбегает от чужого болезненно-изучающего взгляда, наблюдает за покачивающимися на воде лотосами, а перед глазами снова и снова предательски прокручиваются сцены из далёкой юности, остро-колкие слова и презрение, волной омывающее, куда бы ни шёл маленький Не Хуайсан. Люди и заклинатели не передумают. У них на подкорке мозга выведено золотой тушью правило «вампиры — нечисть». Развяжи им руки — и снова будут охотиться, как тысячи лет назад. Хуайсан не сразу замечает, как Цзян Чэн касается его руки, как касается волос, как неосторожно касается струн души, отчаянно вцепившейся в эту эфемерную надежду клыками и когтями. Как пахнет в тысячу раз ярче, склоняясь ниже. Его слова нарастающим эхом отражаются в ушах, и Хуайсан тонет, тонет, тонет. Сердце слабое и наивное, все-таки не выкипело, не закалилось за все годы бессознательной ненависти к себе. — Ты прекрасен всем своим существом, — Цзян Чэн шепчет — едва ли ни впервые в жизни так откровенно, — в том числе вампирским. И отрицать эти слова не хочется — до болезненной отзывчивости в груди, до слепой, пьяной веры, нерациональной, настолько несвойственной тактическому, расчетливому уму. Хуайсан думает, что упадёт куда-то, выпадет из мира, разобьётся, если посмотрит в его глаза. Но он поднимает голову и теряется в грозовом пепельном мареве, в почему-то ставшей привычной теплоте, во внимании, таком нежданно-предвиденном. Зубы болят, клыки ноют, и Хуайсан ненавидит до дрожи свои инстинкты — Цзян Чэн заставляет его чувствовать, и от реакции тела не убежать. Хуайсан тянется вперёд, машинально, и стремительно останавливается, только когда отступать слишком поздно, а осознание хлещет жестокой правдой по лицу. Он переходит границы. Чёртов обрезанный рукав. Чёртов неправильный вампир. Чёртовы искрящиеся нектаром чувства— Хуайсан задыхается от короткого, бьющего током прикосновения чужих губ к своим, кашляет даже, яд капает на язык, собирается вместе со слюной, и клыки болят, болят, болят. Бесполезное неживое сердце пропускает удар. Цзян Чэн отстраняется тут же, колеблется, и Хуайсан только теперь осознает, насколько близко они сидят, насколько опасно граничит их положение с той тягуче-медовой близостью, чтобы называться объятиями. Хуайсан отчаянно переплетает их пальцы, как утопающий, не поднимая головы, упираясь лбом в чужое плечо, потому что если сейчас Цзян Чэн уйдёт, то Хуайсан задохнется под толщей безнадежной обиды. Он не уходит — только руку его сжимает крепко в своей. — Я могу укусить тебя? — непроизвольно шепчет Хуайсан, поднимая взгляд и вцепляясь им в чужое лицо с алеющими пятнами на скулах. Цзян Чэн выглядит смущенным, кипучим, до гиблого дурмана желающим, с грозовыми всполохами в почерневших глазах. Он кивает, касаясь пальцами нарукавника, но вампир быстро добавляет, — в шею? Не то чтобы это было каким-то правилом — просто некоторые определенные места для укусов считались интимнее. По крайней мере, не каждый вампир будет пить кровь из шеи и не каждого о таком попросит. Любопытная культурная особенность, в мыслях заевшая надоедливыми, постыдными осколками, подпитываемая непрошенными чувствами. Хуайсан смотрит, как эмоции на лице Цзян Чэна сменяют друг друга: сначала глаза горят согласием, потом затухают ступором, а затем блестят чем-то нечитаемым и опасным, почти пылающим, и в воздухе почему-то пахнет грозой. Цзян Чэн кивает, тянется руками к одежде, слегка ослабляя ворот и оголяя шею. Хуайсан взглядом к его коже прикипает, тянется вперёд, на языке ощущая запах лотосов и соли, и верхняя губа приподнимается в хищном оскале. Хуайсан контролирует себя достаточно, чтобы сделать два аккуратных прокола и выпить строго определённое количество крови, а затем зализать ранку. Цзян Чэн под его губами вздрагивает и дышит ощутимее, судя по тяжело вздымающейся груди, и Хуайсан прижимается ртом к его коже снова, вдыхая воздух, и чувствует чужую хватку на талии — мягкую, но осязаемую. Влажно целует шею, ощущая, что он пропадает, рассеивается, заканчивается, растворяется в ощущениях, в привкусе на губах, в пульсации вен под загорелой, соленой от пота коже. Отстраниться требует всех ментальных и физических сил. Дышать получается только через рот. Хуайсан хочет извиниться по привычке, отрывает взгляд от ранки, поправляет ворот и снова вспыхивает внутренней виной, когда Цзян Чэн откашливается и смотрит куда-то в сторону, Цзыдянь на его пальце искрит тёплыми всполохами. О чем они вообще говорили? В чем была цель разговора? Хуайсан потерял нить. — Мне нравится, — тихо-тихо, едва слышно произносит Цзян Чэн, и Хуайсан переспрашивает, возвращая чужие внимание и взгляд к себе. Тот касается пальцами своей шеи, где теперь чернеют две ранки, и повторяет, — Я хотел сказать ещё, что мне нравятся твои укусы. Хуайсан застывает с открытым ртом — буквально. Неловкость искрит между ними сизыми разрядами. Все это время ему казалось, что Цзян Чэн подставляет свои руки под его клыки из чувства долга или уперто-соревновательного характера — раз укусили, то теперь до конца. Если ему нравится… Если так подумать, он видел насквозь Цзян Чэна и его желание быть ближе — он и мельтешил постоянно, пока Хуайсан убегал, в страхе привлечь к нему ненужное внимание или пригореть чувствами еще больше — предела не существовало. Потребность пить кровь все ещё вселяет дикое, жаркое презрение к себе, но взгляд Цзян Чэна — распаленный и тающий — исцеляет неуместные виноватые мысли, и Хуайсан боязливо замирает, пытаясь понять, игра ли это его ошалелого от близости сознания. Если так подумать, Цзян Чэн его поцеловал. — Тебе нравится? — Хуайсан глупо повторяет, а потом моргает. — Ты не против того, что я кусаю тебя? Цзян Чэн закатывает глаза, вероятно отходя от эффекта, насмешливо цокает языком и осторожно, боясь спугнуть, кладет ладони на талию Хуайсана. Он мог бы посоревноваться с Вэй Ином в бесстыдстве. Цзян Чэн, зардевшийся под лучами закатного солнца, повторяет свое «мне нравится», и Хуайсан чувствует, как мир слегка шатается, распадается по швам, и лавина понимания ярким громом оглушает. Цзян Чэн сказал, что он прекрасен. Цзян Чэн его поцеловал. Цзян Чэну нравится… — Я физически чувствую, как ты снова надумываешь себе что-то, — Цзян Чэн фыркает, прижимая Хуайсана к себе, его прикосновения к спине увереннее и спокойнее. — Ты поцеловал меня? — почему-то спрашивает Хуайсан, не следя за языком, не следя за разговором вообще, утопая в чужом сердечном ритме и своих хаотичных мыслях. — Да, — голос Цзян Чэна оборонительно скрипит, — Тебе не нравится? — Нравится, — Хуайсан отвечает односложно, но голос почему-то панически срывается на конечных гласных. — Хорошо, — Цзян Чэн безыскусно, но нежно хлопает пальцами по плечу Хуайсана и кладёт подбородок ему на макушку. — Останься со мной. В его голосе звучит невысказанное «ты мне нужен», но Хуайсан почему-то понимает и так, согласно цепляясь за края его одежд. Цзян Чэн тёплый, уютный, остро пахнущий цветами и солью, и на языке до сих пор остаётся привкус его крови. Хуайсан впервые чувствует, как вина за своё существование слегка отступает. Цзян Чэн окружает его плотным кольцом, и от этого факта почему-то хочется таять и литься лучами яркой надежды. Цзян Чэн держит так бережно, и его слова про вампиризм всплывают в голове — отчаянно-уверенные, ровные, истинные. Цзян Чэн ощущается как новое будущее — и Хуайсану хочется ему верить.