***
Деревня, где они прячутся, мирная и относительно крохотная. Никакого сравнения с великолепием Башни Кои — или даже с тихими, но все же далеко не безлюдными Облачными Глубинами. Здесь несколько рыбацких лачуг, горстка маленьких домиков и очень тесная лавка, где не найти почти ничего, к чему за свою жизнь успел привыкнуть Цзинь Гуанъяо. Это полностью подходит для его целей. Никто не найдет его здесь. Даже если заклинательский мир сейчас алчно взыскует его головы, у них есть более насущные дела. Ордена в хаосе, лютые мертвецы нуждаются в упокоении, и — о, да, вернулся Старейшина Илина и необходимо понять, как быть с ним теперь, когда стало кристально ясно: больше не выйдет винить одного мертвого человека во всех своих невзгодах. Надо отдать должное Не Хуайсану. Его фигуры на доске оказались лучше, чем у Цзинь Гуанъяо. Что у него было? Су Шэ, в итоге оказавшийся бесполезным. Сюэ Ян, бледное подражание гению. Не Хуайсан, с другой стороны, начал с Мо Сюаньюя — едва ли пригодного орудия, — но быстро и с прибылью обменял его на Вэй Усяня, зная, что этим вовлечет в дело Лань Ванцзи. Следом — Призрачный генерал. Цзян Ваньинь. Юные адепты Лань. Даже Цзинь Лин. Цзинь Лин теперь наверняка его ненавидит, особенно после того, что произошло в храме. Цзинь Гуанъяо питал приязнь к нему, несмотря на то, как всё кончилось. Цзинь Лин был избалован, но обладал детским сердцем — дерзкий, порывистый и скорый на гнев мальчик, которому по справедливости стоило бы носить пурпурное: так он напоминал дядю, вырастившего его. То, что он напоминал Цзинь Гуанъяо еще одного человека — другого брата, не терпевшего лжи, того, кого он предал давным-давно, — признать гораздо труднее. Даже себе самому. Так что на самом деле, если кто-то и удался похожим на Цзинь Гуанъяо, то это не его кровь. Это тот, кто низвел его, и нельзя не восхититься размахом и тонкостью плана Не Хуайсана. Заставить его признаться, сломаться, бежать и потерять всё. Впрочем, не всё. У Цзинь Гуанъяо еще остается нечто драгоценное. Не по доброй воле, конечно. Силы Лань Сичэня запечатаны, и вовсе не по собственному выбору он оказался в Дунъин, не зная даже, как именно они добрались сюда. (Цзинь Гуанъяо — в лодке, баюкает на коленях голову бессознательного Лань Сичэня. Волны качают их, но Лань Сичэнь не просыпается. На мгновение у Цзинь Гуанъяо выходит притвориться, что Лань Сичэнь отправился с ним по доброй воле, притвориться, что они могут начать заново, что Лань Сичэнь простит его за всё, что он делал, за все те жизни, которые он отнял. Мечты Цзинь Гуанъяо — глупые мысли, что исчезают наутро, не оставив по себе и следа. Его кошмары нельзя изгнать так же просто.)***
— Прости, — говорит Цзинь Гуанъяо, когда они сидят за столом. — Ты не знаешь, за что просишь прощения, — отвечает Лань Сичэнь. — За всё. — Проблема со «всем» состоит в том, — говорит Лань Сичэнь, делая глоток чая, — что так все преступления обретают одинаковый вес. И убийство твоего отца равно тому, как ты поступил с Вэнь Жоханем, чтобы положить конец войне. — Эргэ… — Знаешь, почему у клана Лань так много правил? — спрашивает Лань Сичэнь. — Почему мы перечисляем всё, что может и не может быть совершено? Почему не говорим просто: «не совершай зла и не пособничай ему», и пусть люди дальше понимают это, как им угодно? Цзинь Гуанъяо не отвечает ничего. — Потому что не всё одинаково. «Не вставай с постели позже пяти часов» несет не такой же вес, как «будь справедливым». Нарушение одного правила не может всегда влечь такое же наказание, как и для любого другого, даже если для запретов в обоих случаях есть причина. — Простишь ли ты меня хоть когда-нибудь? — спрашивает Цзинь Гуанъяо. — Какого наказания ты попросил бы за то, что я сделал? Лань Сичэнь отставляет чашку на стол. Сейчас он выглядит потрепанным, далеким от непорочной чистоты Гусу. Его одежды, купленные Цзинь Гуанъяо, серые и грубые; белизна старых давно потускнела. Цзинь Гуанъяо ответствен и за это, как и за многое другое. Но Лань Сичэнь не лишился ни крупицы достоинства — или красоты, — и он поднимается от стола со словами: — Значило бы это для тебя хоть что-то, если ты не осознаешь, в чем и почему поступил не так?***
Проходят дни. Иногда Лань Сичэнь улыбается. Не Цзинь Гуанъяо, само собой. Он не заслуживает бережных прикосновений Лань Сичэня или его смеха, но он всё же купается в них издалека, наблюдая, как Лань Сичэнь играет с детьми на берегу. Они не говорят на одном с ним языке, но понимают доброту старшего братца, и даже взрослые, подозрительные поначалу, не менее восприимчивы к мягкому сиянию Лань Сичэня, к его теплой улыбке, что обезоруживает даже самых осторожных. Цзинь Гуанъяо привык думать, что Лань Сичэнь слишком добр, слишком снисходителен, слишком склонен прощать, но теперь он знает правду. Не в том дело, будто Лань Сичэнь прощает всех и за всё. Он прощает тех, кого любит. Пытается видеть в них лучшее, пытается полагать, что для их действий должна быть веская причина, а любое непонимание нужно лишь устранить. Цзинь Гуанъяо и Не Минцзюэ — оба они знали, что это не так. Оба знали, на какие жестокости способны. Они просто притворялись лучшими людьми, чем есть, потому что рядом с Лань Сичэнем верилось, будто это возможно. Он не думал, что будет скучать по Не Минцзюэ, но время от времени слышит его голос у себя в голове; грубое и честное лезвие, которое прорубается сквозь его фасад и говорит: «Всё это зря. Ты пожертвовал названым братом ради человека, который никогда тебя не любил». Ты убивал людей, похожих на твою мать, ради мира, который в одно мгновение воспевал тебя, а в следующее — плюнет на твое имя, не переведя дыхания. Что принесла тебе твоя месть? Что дали интриги? Ему не следовало бежать в Дунъин. Это только напоминает ему, что он — ребенок без дома, притворщик, сброшенный с высот, на которые не имел права. «Сын шлюхи», — раздается в ночи — голосом отца. — «И погляди, что ты сделал с ними». Нет, хочется ответить ему, я не… и он не может оправдаться, не может подобрать извинений, не может даже заплакать, потому что уже слишком поздно. Всё слишком поздно. «Ох, Мэн Яо, — с издевкой думает Цзинь Гуанъяо. — Единственное, что у тебя осталось — то, чего ты заслуживаешь меньше всего».***
Проходят недели. Присутствие Лань Сичэня в его жизни — спокойное, постоянное. Тот ни о чем не просит Цзинь Гуанъяо. Ему хочется подарить Лань Сичэню что-нибудь в утешение — гуцинь, или чайный прибор, или что-нибудь другое, что говорило бы: «Я думаю о тебе каждый день. Умоляю, попроси хоть что-то». Что угодно. Вернуть тебе силы. Даже свободу. Я дам ее тебе. Но Лань Сичэнь не просит. — Что ты от меня хочешь? — Ничего, — говорит Лань Сичэнь. — Мне ничего не нужно. — Но я обязан тебе… — Дело не в долге. — Глаза Лань Сичэня всегда наполняются печалью, когда он думает, будто слышит в голосе Цзинь Гуанъяо его отца. — Тебе не нужно расплачиваться со мной. Цзинь Гуанъяо знает — он становится безрассуден, но неподвижная безмятежность Лань Сичэня подтачивает его. Он хочет видеть гневного Лань Сичэня из храма; того, кто отказывался его простить. Того, кто ударил его по лицу. Этот Лань Сичэнь, который обращается с ним, как с названым братом, пугает его, потому что… Потому что… Он стискивает пальцы на отвороте одежды Лань Сичэня, притягивает его к себе. — Проси что угодно, — говорит он. — Пожалуйста. Если ты хочешь, чтобы я встал на колени и умолял тебя, только попроси. Я сделаю всё. Лань Сичэнь касается пальцев Цзинь Гуанъяо, деликатно разжимает их и держит между ладоней. — В этом и проблема, А-Яо. И он нежно целует Цзинь Гуанъяо в лоб — как будто он потерянное дитя, которое нужно утешить и уложить в постель. Как будто его любят.***
Проходят месяцы. Цзинь Гуанъяо расползается, как один из его перелатанных халатов; Лань Сичэню остается лишь потянуть за нитку, и всё развалится в труху. Он ждет, когда Лань Сичэнь порвет с ним, оборвет связь и скажет Цзинь Гуанъяо, что тот — чудовище, во что и верят наверняка все те, кто остался в прошлом. В конце концов, нужно ведь заполнять пустоту. Старейшина Илина больше не может быть козлом отпущения за все грехи заклинателей, и рот Цзинь Гуанъяо кривится в горькой ухмылке при этой мысли. «Ну удачи теперь, Вэй Усянь», — думает он и удивляется, что искренне имеет это в виду. Хотя, быть может, удача и не нужна — когда есть кто-то, кто настолько предан тебе. Странно: сцена на ступенях Башни Кои не уходит из его разума даже теперь, в изгнании, хотя безумие произошедшего позже, в храме, уже поблекло. Мог ли бы Лань Сичэнь… Цзинь Гуанъяо даже не заканчивает фразу, потому что не видит прока желать бессмыслицы. -— Ты наверняка ненавидишь меня, эргэ, — устало произносит Цзинь Гуанъяо. Он уже давно за пределом слез. Он просто ждет, когда достигнет дна. Неважно, как низко ты рухнул — всегда найдется, куда спихнуть тебя еще глубже. — Ты можешь признать это. — Это не так. — Никто уже не станет думать о тебе хуже. — Цзинь Гуанъяо смеется, наклоняясь ближе к нему. — Если ты убьешь меня прямо сейчас, прямо здесь, ни одна живая душа тебя не осудит. — Прекрати, — тихо говорит Лань Сичэнь. — Ты что, пил? Было бы легче, будь оно так. Он наклоняется, высвобождает Хэньшэн и кладет ее на стол. Всё остальное распадается на части, но Хэньшэн сияет по-прежнему — оружие, прекрасное настолько же, как прекрасен мужчина, сидящий перед ним. Смерть, которую принесут они оба, будет как нельзя уместна. — Я даже не стану сопротивляться, — говорит Цзинь Гуанъяо. — Один чистый удар… Лань Сичэнь стремительно встает и отшатывается. Его лицо бледнеет. — А-Яо! — Давай же! — Цзинь Гуанъяо хватает меч со стола и бросается к Лань Сичэню, смыкает его безвольные пальцы на рукояти. — Если ты никогда не простишь меня, скажи. Не заставляй меня надеяться на то, чего никогда не случится. Лань Сичэнь не делает ничего. Это только сильнее распаляет Цзинь Гуанъяо, и теперь он слышит рев у себя в ушах, его глаза затуманиваются, словно бы с ним вот-вот случится искажение ци — это настолько иронично, что он надеется, будто это и правда так. — Или ты ничего не можешь сделать, только стоять вот так? Нефритовый столп, прекрасный и незапятнанный, и такой глухой по отношению ко всем, кого любит. — Цзинь Гуанъяо знает, что насмехается, знает, что подбирает слова, каждое из которых — удар ножа, что-то, что причиняет боль и разрушает, потому что только это одно он и может, в этом одном и хорош. — Может быть, если бы ты не был так слеп, ты смог бы уберечь… Что-то колет его в грудь, и Цзинь Гуанъяо опускает взгляд. Хэньшэн упирается ему в грудь над сердцем, осторожно касаясь. — А-Яо, — тихо говорит Лань Сичэнь. Недрогнувшей рукой он убирает меч прочь — в одно плавное движение. — Нет. Цзинь Гуанъяо падает на колени. Всё в его теле теряет силу; нити марионетки оборваны, и только сломанной кукле осталось лежать на земле. Лань Сичэнь кладет Хэньшэн обратно на стол и опускается на пол, привлекая Цзинь Гуанъяо себе в объятия. Он кладет голову на грудь Лань Сичэня, слышит ровное биение его сердца и пытается замедлить свое, заставить звучать в том же уверенном ритме. — Прости, — всхлипывает он. — Я люблю тебя. — Я знаю. — Лань Сичэнь гладит его по волосам, позволяя Цзинь Гуанъяо закрыть глаза и уснуть так. — Я знаю, А-Яо.***
Он просыпается в собственной постели. Должно быть, Лань Сичэнь отнес его сюда. Цзинь Гуанъяо слышит, как звякает чашка в соседней комнате, и трет глаза. Свет еще слабый. Значит, не слишком поздно. Может, он попытается приготовить для него что-нибудь. Что-нибудь простое, что может съесть Лань Сичэнь. Может быть, Лань Сичэнь даже улыбнется. Он встает, набрасывает верхнюю одежду. Проводит рукой по растрепанным волосам. — Тебе стоило разбудить меня, — говорит он. Чашка опускается на стол. — Я подумал, что это может удивить брата, — говорит Не Хуайсан. В другой руке он держит веер. Лань Сичэня не видно нигде. — Хуайсан… — Присядь, — спокойно говорит Не Хуайсан. — Он в безопасности, в деревне. Я решил, что нам стоит побеседовать наедине. Цзинь Гуанъяо садится напротив, настороженно наблюдая за ним. — Глава Не проделал долгий путь, — замечает он. — Не вижу рядом никого из твоих людей. Не Хуайсан обмахивается веером. — Нет нужды. — Он улыбается. — Об этом я решил позаботиться лично. Рука Цзинь Гуанъяо сама взлетает к поясу с Хэньшэн. — Мы оба знаем, что я здесь не за этим. — Глаза Не Хуайсана следуют за этим движением. — Как мог бы сказать тебе мой старший брат, от меня никакого проку с саблей. — Его улыбка делается острее, не столь пустой и милой, как у того «незнайки», какого он привык изображать. — Тогда зачем? — спрашивает Цзинь Гуанъяо. — Если не для того, чтобы убить меня или приволочь обратно — зачем утруждать себя такой долгой дорогой? Не Хуайсан не отвечает на этот вопрос. — Знаешь, там тот еще беспорядок, — говорит он. — Нам удалось усмирить дух, но после тебя всё перевернулось вверх ногами. Ах, Цзинь Лин, тяжелая доля — в таком юном возрасте стать главой… Но он способный малый. Он далеко пойдет, если будет слушать своих дядьев. Так странно видеть самого себя сидящим перед собой — себя, но не совсем; будто в зеркале, которое искажает отражение ровно настолько, что оно кажется почти правильным, но различий достаточно, чтобы внести разлад. Одно дело — подозревать, что Не Хуайсан сыграл роль в его падении. Другое — подтвердить это. — А вот Облачные Глубины… — Голос Не Хуайсана падает на тон, делается мягче. — Бедный Лань Ванцзи. Потерять брата — и это вдобавок ко всему, что он и так пережил. Знакомое чувство. — Хуайсан… — Тебе и вправду хорошо удается отнимать братьев, верно? У меня. У Лань Ванцзи. У тебя самого. — Он смеется — легким мальчишеским смехом, который противоречит холоду у него в глазах. — Ты даже себя отнял, Яо-гэ. Ты был таким хорошим братом, всегда дарил мне подарки и хорошо со мной обращался. Я думал когда-то… — он обрывает себя. Цзинь Гуанъяо кажется, будто он слышит слезы у него в голосе. Хуже всего, если они — настоящие. — Что ж, это ничего не значит. Я был здесь только затем, чтобы удостовериться, все ли в порядке с Сичэнем-гэ. — Не Хуайсан встает с места, прячет веер в рукав. — Думаю, это так. Его меридианы распечатаны, так что он, должно быть, сам решил остаться. Цзинь Гуанъяо спотыкается на месте; его мысли кружатся листьями. — Что? — А, вот оно что, — говорит Не Хуайсан. — Ты не знал. Приятно видеть, что такое ещё возможно. Он выходит из дома. Вопреки утверждению, что он прибыл в одиночку, Цзинь Гуанъяо не сомневается — попытайся он погнаться за Не Хуайсаном, найдется, кому его остановить. Они оба лжецы, в конце-то концов. Он ждет ровно час, а следом тоже выходит и закрывает дверь за собой.***
Когда Цзинь Гуанъяо подходит к нему, Лань Сичэнь стоит на берегу. — Ты знал, что здесь будет Не Хуайсан? — спрашивает он прямее, чем ему свойственно. — Нет, — отвечает Лань Сичэнь, не отрывая взгляда от синевы моря перед собой. — Но я видел его после того, как он ушел от тебя. Он сказал, что передаст брату, что со мной всё в порядке. — К тебе вернулись силы… — произносит Цзинь Гуанъяо с еще большим отчаянием. — Как давно? — М-м... — Лань Сичэнь оборачивается. — Недавно, — говорит он. День назад? Месяц? Но Цзинь Гуанъяо знает, что не получит ответа, если Лань Сичэнь решит промолчать. Не то чтобы это имело значение. — Теперь ты можешь вернуться, — говорит он, его голос прерывается то ли от смеха, то ли от рыданий. — Тебя ничто не останавливает. — Да, — соглашается Лань Сичэнь. — Но вернешься ли ты? Вернуться в… Цзинь Гуанъяо сглатывает. — Меня убьют, — говорит он. — Или запрут и оставят гнить. Они не могут позволить мне остаться в живых, а Хуайсан… — Сказал мне, что хочет забыть о тебе, — говорит Лань Сичэнь. — Что он покончил с тобой. — Он хочет, чтобы я не возвращался. — Разум Цзинь Гуанъяо работает быстро. Конечно же. Не Хуайсан нанес визит не для того, чтобы притащить его обратно. Дело в том, чтобы обеспечить его надежное исчезновение — если не одним способом, так другим. Цзинь Гуанъяо, вовлеченный в дела мира заклинателей — именно тот Цзинь Гуанъяо, который представляет опасность. — Но как он помешает людям преследовать нас? Слишком поздно он понимает, что сказал «нас», не «меня», но Лань Сичэнь не поправляет его. — Мой брат теперь Верховный заклинатель, — говорит он с оттенком гордости в голосе. — Уверен, он способен устроить кое-что, если этого не сможет его супруг. — Супруг?.. А ведь чему удивляться, думает Цзинь Гуанъяо. Ему почти жаль, что он не может вернуться — просто чтобы понаблюдать, какие это вызвало фейерверки. — Ты останешься со мной? — Он хочет, чтобы это звучало менее нерешительно и более уверенно, но что-то в Лань Сичэне превращает его в умоляющего мальчишку, который только надеется, что привлекательный юноша напротив тоже почувствует к нему что-то и заговорит с ним. Подумает, что он чего-то да стоит, в конце концов. — Дело не в наказании, — говорит Лань Сичэнь. Он улыбается. Это не радостная улыбка и даже не очень широкая, но именно от нее — едва заметной, тихой — у Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Это больше, чем он мог ждать и надеяться. — Дело в том, чтобы понимать вес всего содеянного и жить с этим. — И ты можешь жить со мной? — настаивает Цзинь Гуанъяо, опуская голову на плечо Лань Сичэню. Перед ними — бесконечная возможность всего. — Я могу научиться, — отвечает Лань Сичэнь и касается головой головы Цзинь Гуанъяо. «Значит, смогу и я», — думает Цзинь Гуанъяо и закрывает глаза.