Холод

После каждой встречи с Лань Ванцзи хочется разгрызть к гуям запястья и не давать тёмной энергии стянуть раны; хочется вспороть себе брюхо, выцарапать из груди сердце, лечь и сдохнуть. Или — убить кого-нибудь с особой жестокостью. Каждое его слово — как острая игла, воткнутая точно в болевую точку. Каждый полный презрения взгляд — словно раскалённое масло на обнажённую кожу. Когда это сотканное из лунного света и горного льда божество уходит, хочется орать, срывая глотку, — но пока он рядом, почему-то даже самые жестокие слова оседают в душе теплом. А ради того, чтобы хоть на мгновение избавиться от проникшего глубоко в кости холода, можно потерпеть и не такое. Хотелось бы, конечно — другого. Прикосновений кожа к коже. Горячего дыхания на холодных губах. Ласки и принятия. Наивно, конечно, — но кто запретит мечтать? Ханьгуан-цзюнь прекрасно сложен везде, так что и янский корень у него, должно быть, под стать — ровный, красивый, с крупной черепаховой головкой. И, конечно же, большой. Такой, что пальцы с трудом сходятся на нём в обхвате, а если взять его в рот полностью, до самого основания, он окажется глубоко в горле. Конечно же, этого благородного господина с детства учили смирять плоть. Возможно, он даже никогда ранее не ласкал себя сам — а значит, прикосновения губ к его естеству должны моментально вознести его на вершину удовольствия. Грязного, стыдного, порочного. Запретного. Интересно, как бы отреагировал на такую ласку этот образец чистоты и непорочности? Стал бы толкаться глубже, не в силах противостоять накатившему желанию? Или закусил бы губу, стараясь не двигаться? А может, и вовсе вплёл бы свои пальцы в непослушные волосы, намотал на запястье алую ленту и заставил насадиться до самого конца? А как бы звучали его стоны, когда он изольётся в ласкающий его рот? Конечно, всё это лишь глупые мечты. Такой светлый и чистый человек, как Лань Ванцзи, скорее лишит себя жизни, чем позволит свершиться подобному непотребству. А вернее всего — лишит жизни тёмного заклинателя, посмевшего оскорбить его хотя бы намёком на подобное. А мечты не дают удовлетворения — холод внутри лишь разрастается и разрастается, а те капли тепла, которые можно получить от общения с Лань Ванцзи... Стоят ли они обязательно следующих за ним срывов? Люди тёплые — все. Так не проще ли тискать Сюэ Яна, которому и так явно не перепадало раньше обнимашек; виснуть на Цзян Чэне, который теперь уж точно всё правильно поймёт — после признания, последовавшего за клятвой, на душе стало много легче. И не проще ли искать чувственной ласки у того, кто хочет тебе её дать? Чужие прикосновения не так приятны, как могли бы быть прикосновения возлюбленного — но и они дарят это желанное тепло. А ещё чужого человека — не жалко. Можно раздирать ему когтями спину, вгрызаться в шею, наслаждаясь после вкусом свежей крови; можно пить его ян без меры, оставляя случайного любовника обессиленным. Ведь тот, кто идёт сам в постель к тёмной твари, должен сам и осознавать последствия. Они и осознают — и всё равно идут, желая вкусить запретного удовольствия. И возвращаются, даже зная, что одна-единственная ночь уложит в постель на сутки, а янский корень не поднимется после ещё минимум месяц. Цзян Чэн смотрит косо на творящийся в расположении войск разврат, но пока он не влияет на боеспособность ордена, а порочащие слухи не доходят до чужих ушей, — вернее, доходят, конечно, но кто ж им поверит, — можно закрыть на происходящее глаза. Пусть лучше брат трахается с кем попало, чем пугает людей своей жестокостью. И так действительно становится легче — и общаться с людьми, и общаться с Лань Ванцзи. Больше не накатывает сильнейшее желание повиснуть на этом лунном божестве, как обезьянка на дереве; украсть его у всего мира, запереть в подвалах медленно отстраивающейся Пристани Лотоса и не давать вообще никому даже подходить к этому сокровищу. Сюэ Ян только криво ухмыляется, не веря ни в какую любовь. Ну и пусть. Мальчишка пока на ровно той грани, когда сила уже есть, но следующий за ней по пятам холод ещё не проморозил насквозь кости, и его можно разогнать всего лишь весёлыми разговорами вечером у костра. Мальчик-призрак, умудрившийся ни разу не попасться на глаза никому из союзников. Таким учеником по праву можно гордиться: его умениями и на тёмном пути, и в искусстве фехтования, и в деле разведки. А ещё — его безоговорочной преданностью. За своего учителя и его орден Сюэ Ян сделает что угодно, убьёт кого угодно и в любых количествах. Даже самого себя. Когда мир от пары самых важных вещей расширяется во все свои нормальные границы, можно выдохнуть спокойно. Ничто уже не станет прежним, как не вернутся погибшие от рук вэньских псов, не восстанет из пепла тот прежний орден Юньмэн Цзян. Но так — можно жить. Жить, не пытаясь каждое мгновение удержать маску человечности на окровавленном оскале ночной твари. Жить, искренне радуясь стремительно приближающемуся концу войны. И даже мечты, плотно обосновавшиеся во снах, теперь почти не причиняют боли. Во сне можно ласкать эту прекрасную нефритовую кожу — взглядом, руками, губами. Можно оставлять на ней свои метки — аккуратные, совсем не болезненные. Можно чувствовать внутри этот массивный янский корень, что распирает почти до боли и достаёт, кажется, до того места, где раньше было Золотое Ядро. Можно видеть в янтарных глазах не отвращение, а желание. И — получать в ответ ласки, от которых всё тело сводит удовольствием. Нежные тягучие поцелуи, мягко зарывающиеся в волосы пальцы, сильные и глубокие толчки внутри. Иногда, перед самым пробуждением, губы фантомного Лань Ванцзи шепчут: «Я люблю тебя, Вэй Ин». И — хватит уже себе врать. Это по-прежнему больно — до расцарапанной в кровь груди, до сорванных связок. Больно по-человечески.