День. Месяц. Год

22.03.2021 Сегодня был просто невероятно изматывающий для меня день. Он начался уже с полуночи, когда я готовился к важной проверочной. Учить назубок длинные параграфы оказалась той ещё скукой, поэтому меня через некоторое время вырубило прямо за столом. Когда я проснулся, шея была неприятно затёкшей, а на телефоне давно перевалило за восемь. Я резко вспомнил, что забыл с вечера поставить будильник, и родители предупреждали, что уйдут сегодня пораньше. Полная чертовщина прямо с утра творилась со мной. На урок я опоздал, но выговоров сегодня огреб не так много, как как до этого. Как я позже узнал, у сына учительницы по физике родился внук, поэтому у неё не было настроя разжигать с нами лишние конфликты. В душе я был спокоен за свою тушку. Меня никто бы особо сильно не стал ругать. Как минимум из-за моего чуть не безупречного табеля и других заслуг, не считая пару опоздания. Однако, не беря во внимание мой образцовый образ, был у меня один порок — японский язык. С первых его уроков в стенах школы он будто нарочно придумал никогда не даваться в мои руки, как бы много усилий я не перелагал. Оставалось лишь два варианта: либо послать его куда подальше, либо просто биться в тихой истерике после бесконечных провалов в его понимании, особенно в письменности. Как хороший ученик я делал вид, что учу его на уроках, а дома материл всё, что было с ним связано. И тут, если быть точнее, несколько месяцев назад мне как снег на голову свалился один паренёк с класса помладше. Коренной японец, между прочим, — Ватанабэ Харуто. Я не знаю, каким образом он за мной увязался и начал пытаться тусоваться в моей компании на переменах. Я, чтобы не казаться недружелюбным, принял его к себе. Ну, думал тогда, пусть осваивается, может и когда-нибудь я его включу в список своих друзей. Куда там! Стоило Харуто подпустить ближе, он оказался еще приставучей, чем был и быстро пронюхал о моих страданиях с японским. И что теперь? Я по вечерам пятницы, когда мог бы заниматься своими личными делами, прожигаю своё время допоздна в библиотеке с Харуто и бессчетным количеством бумаги, испорченной неправильно написанными кандзи. Сегодня вечером у меня не было особого настроения заниматься этим запутанным языком, но я всё равно пошёл к библиотеку и стал его ждать. Чего-то сердце мне подсказывало Харуто не обижать, иначе потом сильно пожалею. И я послушался. Сегодняшней темой нашего занятия было повторение кёику кандзи, которое я по большей части благополучно прослушал на начальных уроках, а также потренироваться в сёдо. Я сам до сих пор не понимаю, как ещё по другим предметам не спустился подобным образом. Это остаётся по сей день для меня загадкой. В основном мы повторяли все законы грамматики и дефиниции. Харуто даже удалось уломать меня на короткий диктант по словам, который я написал с большим количеством ошибок. Если говорить честно, то Харуто не только был назойливым как малое дитя, но и довольно зорким к другим. Он будто видел меня насквозь и догадывался, в какой ситуации надо себя вести со мной. Видя мой халатное отношение к повторению грамматики, он решил поучить меня сёдо для дополнительных знаний в будущем, по его словам. Сёдо по всем правилам должно было писаться не простой ручкой, а традиционном материалом по письменности: кистью с крупной щетиной и тушью в металлическом пенале, что он с собой принёс. Перед тем, как передать кисть мне, он размочил тушь и макнул в неё кончик щетины. Его рука свободно провела по бумаге, идеально выводя причудливый иероглиф. По моему, тот означал «сердце». Это выглядело залипающее. Мне нравилось смотреть на то, как он это делает. Самому делать это казалось не столь интересно. Харуто сказал, чтобы теперь попробовал я. Моя рука дрогнула на первом же штрихе, когда тот оказался нарисован не в ту сторону. Господи, это, поди, выглядело слишком смешно со стороны. Уж со стороны Харуто точно. Иероглиф я так и не закончил до конца. Но, как ни странно, он улыбнулся своей полуулыбкой и взял от меня кисть. Хён, расслабь свои пальцы и отдайся этому занятию с головой. Я знаю, что ты всё можешь, лишь не хочешь углубляться, сказал он. Стратегия его занятия была таковой: сначала рисовал он, потом смотрел, как это повторял я, время от времени корректируя мои неточности. Пальцы понемногу покрывались крупными пятнами туши, сосчитать все написанные нами кандзи на бумагах было немыслимо. Подбадривание Харуто привило мне интерес к сегодняшнему занятию. Впервые я по-настоящему почувствовал себя не тупорылым в японском. Руто уже собирал высохшую бумагу со стола и складывал их около моей папки, в которой я носил все материалы. Перед тем, как закрыть тушь, он грязной кистью что-то написал на бумаге и быстро заложил её в мою папку. Улыбка, что проскользнула тогда на его лице мне показалась странной. Подозрительно счастливая и хитрая. Впервые я придал значение его мимике за всё наше время знакомства. Когда я уже пришёл домой, понял, что меня мучает огромное любопытство по поводу его написанного. А не тут то было — моя дотошность закончилась на фразе на японском. Лишь первое слово было написано на корейском. Это было «Хён». Меня одолела некая безнадёга, ведь это слово было единственное, которое я понимал из этой вереницы иероглифов. Я бы учил их раньше, будь при мне огромное желание. Но теперь это уже не важно — я пожинал плоды своего безделия. После нескольких поисков в словарях и записях, я наконец-то смог вспомнить пару кандзи и попытался сложить их воедино. На это занятие ушло примерно столько же времени, как и на поиски. И вот настал тот самый момент икс. Всю головоломку слов я переписал на чистый лист. Тем не менее, чем дальше я писал, тем больше менялось выражение на моём лице. Мне захотелось развидеть написанное или попросту проигнорировать. Написано было следующее: Хён, никогда бы не подумал, что буду признаваться кому-то в таком. Причем именно тебе. Ты мне нравишься. Поэтому я это пишу, нежели произношу вслух. Можешь считать меня трусишкой, но я буду рад и дальше быть с тобой. Прошу, подумай об этом. Заранее спасибо, Едами-хён. Даже в таком нелёгком признаний он оставался вежливым ко мне. Боже мой. Походу, я окончательно влип. **Неаккуратные почеркушки на краю записной книжки**