Чудовища настоящие и мнимые

Мэй Чансу, гений-цилинь, вписывается в обыкновение столичной жизни плавно и незаметно. Ученый, составивший себе славу в дальнем уезде, а ныне намеренный найти себе покровителя при дворе – вовсе не новость в Цзиньлине. Но когда, подобно воде сквозь топкую землю, все же просачиваются слухи, что этот ученый и прославленный глава Союза Цзянцзо – одно лицо, скромное поместье Су навещают гости один другого знатнее. Господин Мэй встречает их со всем вежеством, однако здоровье его явно оставляет желать лучшего, и эти визиты длятся недолго. Сяо Цзинъянь приходит к нему подземным ходом почти каждый вечер. Присутствие своего гения-цилиня он со дня на день ощущает точно крепнущую каменную стену за спиной - непривычное чувство, почти смущающее. Мэй Чансу всякий раз ласков с ним на ложе и поразительно трудолюбив в кабинете, но сквозь уверенную плавность его движений Цзинъянь невольно видит, как растет в его волшебном друге напряжение и беспокойство от одного дня к другому. Выше прочего эта волна тревоги поднимается в тот день, когда его поместье изволит посетить самолично пятый принц. Тем вечером Мэй Чансу впервые берется за флейту. Цзинъянь сперва удивлен: с такими когтями должно быть непросто извлекать мелодию из узкого тела дицзы, да и не похож гений-цилинь на утонченного любителя музыки. Мэй Чансу, конечно же, видит его удивление и говорит извиняющимся голосом, будто его поступок вообще нуждается в оправдании: – Мой наставник учил меня смирять порывы души через ровное дыхание. Флейта подходит для этого как нельзя лучше. Простая короткая мелодия звенит ручейком по камням, ловит собственный хвост, повторяется. Сяо Цзинъянь, даром что с ним в детстве намучался не один учитель музыки, запоминает ее почти сразу. Впрочем, необходимости в этом нет – приходя к Мэй Чансу в дом день ото дня, он слышит ее снова. И снова. Очевидно, смирение души не дается его советнику легко. Проходит одна луна, потом другая, и иллюзия облика Мэй Чансу держится все так же безупречно. Казалось, он должен расслабиться, но все его существо взводится лишь сильнее, точно пружина камнемета. Цзинъянь видит, как Мэй Чансу день ото дня делается только жестче, а его планы – все более отточенными и безжалостными. Нефрит, из которого выточена сердцевина его натуры, обладает невиданной твердостью, и он не смущается в выборе способов добиваться цели… В кабинете. Но не в спальне. Мэй Чансу – сплетение невозможного в одном теле, и речь не только про мягкий рог наряду с острыми когтями и драконью чешую рядом с нежной щекой. В весенних играх это рослое мохнатое чудище – сама покорность. Цзинъяню как-то раз случается преодолеть неловкость и заговорить об этом впрямую, но он получает в ответ лишь ясное и твердое: «Не тревожься, мне так нравится. Тебе ведь тоже?» Увы, да: и ему тоже. Прежде Цзинъянь не ведал в себе подобных вкусов, чересчур робкие и податливые девушки вызывали у него смущение – но на девушку Чансу походит меньше, чем нефрит – на шелк. И все же он выгибает спину или подхватывает себя под колени без единого напоминания, подставляется, дышит тяжело, отводит глаза, стонет. Все без обмана. Эту испарину и судорогу мышц, до самого нутра скрученных наслаждением, не подделать. Они уже несколько лун подряд делят ложе, а Чансу до сих пор неловко и очень сладко. Может, от неловкости и сладость сильнее. Зато, встав с ложа страсти и накинув на плечи чаошэн, Мэй Чансу немедля делается сух, строг и почти язвителен. Их споры порой балансируют на грани ссор. Слишком на многое приходится закрывать глаза. Когда Нихуан лишь чудом избегает беды от отравленного вина – Сяо Цзинъянь готов все списать на случайность, а не на недобрый умысел советника. В конце концов, тот так старался ее спасти. Он лишь просит Мэй Чансу впредь включить княжну и еще нескольких человек в круг тех лиц, чьим благополучием ему недопустимо жертвовать и за безопасностью которых он должен приглядывать особо. Когда день рождения молодого Цзинжуя превращается в череду жестоких открытий и пиршество мести, Сяо Цзинъянь убеждает себя, что виновен убийца, а не тот, кто вытащил обглоданные временем кости из колодца (вот уж буквальное совпадение с делом в Доме орхидей!), и что в таких обстоятельствах быть сыном преступника Се Юя, пожалуй, куда хуже для кармы, чем оказаться отпрыском чуского принца. Он сам не верит этим словам, но заставляет свое сердце ожесточиться. В конце концов, это же Се Юй: тот, кто своею рукой убил сяо Шу. Но когда честолюбивые намерения пятого принца, поддержанные намеренной лестью советника, взрываются порохом на тайной фабрике, и Мэй Чансу говорит об участии того в преступлении как о непреложном факте, Сяо Цзинъянь не выдерживает и в гневе кричит: – Значит, эти смерти – ваша вина! Не говорите мне, что были настолько слепы, что не ожидали, как далеко простираются замыслы принца Юя! Пятый брат был в доме у советника Мэя не далее как вчера, и их разговор был долгим и неспокойным. Несомненно, гений-цилинь не мог не увидеть того лихорадочного возбуждения, в котором последние дни пребывал принц Юй, и все же рассказал ему о фабрике пороха! Мэй Чансу стоит прямой и неподвижный, точно копье, и на его губах тают последние ноты сыгранной мелодии. Он укладывает флейту в выстланный серым шелком футляр и лишь потом отвечает ровно: – Несколько сотен жизней – не то, что семьдесят тысяч, но я не стал бы намеренно жертвовать и ими, ваше высочество. Однако суждения принца Юя не так человеколюбивы, а он сам – не тот инструмент, на котором я могу играть в совершенстве, как на моей флейте. Ничтожный признается перед вашим высочеством в своем неумении. Принца Цзина все еще колотит от горя и трудов сегодняшнего дня, его волосы пропахли гарью и порохом, точно после сражения, и сама мысль о том, что всего этого можно было бы избежать, если бы Мэй Чансу просто приложил больше стараний к разговору с его старшим братом, нестерпима. – Я не слышу в вашем голосе сожаления! – роняет он зло. – Суждение вашего высочества драгоценно для меня, а упрек уязвляет в самое сердце, – отвечает Мэй Чансу равнодушно. – К сожалению, если вам нужен цилинь из сказок, что приносит стране благоденствие, так я – не тот! Бедствий не предотвращу, смягчению нравов не поспособствую, злобный норов ваших братьев не обуздаю… – Вы, что же, желаете казаться более дурным человеком, чем есть на самом деле? – Я и вовсе не человек! – Мэй Чансу наконец-то кривится, точно кусочек перезрелого горького огурца откусил. – Ваши шерсть и когти, советник, волнуют меня сейчас в наималейшей степени, и не смейте уходить от ответа! Цзинъянь обрывает упрек на полуслове и смотрит на него в упор. Мэй Чансу упрямо склонил голову, выставив мягкий рог, и вертит в пальцах футляр. Смирения в этом движении ни на волос, одно лишь ясное понимание, что взгляни они друг другу в глаза – и начнется ссора. Цзинъянь с усилием смиряет себя. – Я был не прав, – говорит он, – упрекая моего советника за неудачи. Прошу прощения за поспешность суждений и верю, что впредь вы будете действовать со всем тщанием и учтете должным образом характер людей, с которыми имеете дело. – Я был нерадив и невнимателен к характеру моего господина, – подтверждает Мэй Чансу, и на этот раз его шея склоняется покаянно. – Покорнейше прошу меня простить. Они работают над бумагами до ночи, обмениваясь лишь самыми необходимыми словами. Потом Мэй Чансу тянет его за рукав, и в спальные покои они идут в молчании. Споры или недоразумения – это не важно; Цзинъянь пообещал ему защиту и не намерен отступать от своего слова. На этот раз они не предаются соитию лицом к лицу. Просит ли Цзинъянь в постели прощения или утверждает свое главенство, он и сам не понимает. Чансу сперва тих и податлив, но уже на полпути к вершине весь дрожит, комкая простыни и раздирая их к гуевой бабушке. Цзинъянь скоро изливается в него, перекатывает на спину, разворачивает, словно подарок из шелкового платка, и принимается трогать, ни одного места не обходя прикосновением, точно знакомясь заново. Гладкий и прохладный, точно змеиная кожа на ощупь, рог, очень чувствительный. Непробиваемую драконью чешую на щеке. Безволосые ступни и ладони. Покрытый редким пушком живот. Пальцы на левой руке – с черными когтями, способными одним ударом вспороть плоть, но оставляющими на теле Цзинъяня едва заметные следы. Комочки сосков в лохматой шерсти – один в белой, другой в бирюзовой. Он не лезет рукой Чансу между ног, но все прочее – щиплет и покусывает, разминает и гладит, накрывает своим телом и толкается в рот языком. После выматывающего дня и неуместной ссоры Цзинъяню надо еще постараться, чтобы дважды подряд наполнить тело Чансу живой ртутью и драконьей ци, но ему очень хочется. Когда янский корень снова поднимается у обоих, Цзинъянь не церемонясь берет Чансу снова, по собственному семени, и тот с первого же мгновения вскрикивает и стискивает ему бока ногами до синяков. Насколько все было бы проще, сойдись они только ради весенних игр. В них они подходят друг к другу, точно две половинки одного ореха. * Когда Сяо Цзинъянь чем-то сильно недоволен – он не стесняется орать. Драконий рык устрашает врагов, а нерадивых подчиненных заставляет падать на колени. Господин Мэй тоже не чужд командованию в своей разбойничьей гильдии, но, сообразуясь с образом болезненного ученого, он в таких случаях не повышает голос, а шипит и язвит. А поскольку этот цилинь – отнюдь не кроткий чудо-зверь, то яда в его голосе хватает на целое кубло змей, когда он роняет вроде бы почтительное: – Не стоит забывать, принц Цзин, что я не человек и потому не смогу быть подле вас всегда и являться по первому зову. Умоляю вас сейчас не пренебрегать теми малыми уроками, который ничтожный еще способен вам преподать. – Раз господин Мэй не человек, то он, вероятно, слеплен из таких небесных материй, как безжалостность, гордость и самомнение? – кусает Сяо Цзинъянь в ответ. Это до крайности непочтительно, но ведь цилинь никогда не говорит с ним с высоты Небес. А он сам в качестве ответной любезности никогда не произносит: «Я вам приказываю, господин Мэй…» И все же Мэй Чансу мог бы быть сейчас вежливей, а не отчитывать его, точно бесталанного ученика: – Ваше положение в глазах государя шатко, завоеванные вами преимущества могут быть столь же быстро утеряны, а по всему, что имеет касательство к делу армии Чиянь, император будет судить вас вдвое пристрастнее. Почему я должен напоминать вам об осторожности? Их равновесие хрупко, что уж говорить, а сейчас готово разлететься вдребезги, потому что в бою как раз приказы и нужны; это императорский сын и командующий армией знает точно. Но он все еще пытается увещевать прежде, чем приказать: – Мы должны приложить все силы к освобождению генерала Вэя. Вы ведь знаете, что любая выгода и прочность моего положения при дворе для меня пустой звук, если к нему придется подниматься по телам достойных людей. Да ведь и вам не безразличны солдаты армии Чиянь! Или вашей заботы заслуживают только мертвые? – Меня заботите лично вы, принц Цзин, – отвечает Мэй Чансу коротко, вновь вертя в пальцах свою флейту. Что за дурная привычка – мог бы в волнении край одежды дергать, или «шары дракона и феникса» в пальцах катать, или кисть с прочной тяжелой ручкой крутить… а так Цзинъяню все время кажется, что тот выронит или сломает хрупкий инструмент. – А меня – мой товарищ по оружию в темнице Управления Сюаньцзин! – раздраженно отвечает он. – Неужто Вэй Чжэн в прежние времена был вам настолько близким другом? – Мэй Чансу вздергивает голову и глядит сощурясь. Цзинъянь давит совершенно неподобающее подозрение, что в словах его советника звучит ревность, и отвечает ровно: – Тот, чьим генералом он служил – был, и вы это прекрасно знаете. Что с вами сделалось, господин Мэй? Когда это верность и человеколюбие исчезли из списка ценимых вами добродетелей? Удар приходится в пустоту – Мэй Чансу лишь пожимает плечами: – Кто же сейчас говорит с вашим высочеством о добродетели? Ваш скромный советник никак не осмелится уподобить себя второму императорскому наставнику. Трое императорских наставников мудро направляют государя в делах законов земных, небесных и державных. Такие же трое приставлены и к наследному принцу; правда, нынешнему они скорее тщетно пеняют от раза к разу, чем учат его добру. Самого Сяо Цзинъяня по незначимости его положения возле трона боги избавили от необходимости ежедневно покорно выслушивать наставления. Избавили – до той минуты, как в его жизни появился этот несносный гений-цилинь, намеренный его поучать. Или свести с ума, что, в сущности, одно и то же. Когда незыблемая опора внезапно шатается – это кого хочешь встревожит. – Бездействие сейчас неприемлемо, и это не обсуждается. В этом деле я не отступлюсь и буду спасать Вэй Чжэна, с вами или без вас, – Цзинъянь смотрит в упор: глаза Мэй Чансу сощурены, губы сжаты – и договаривает непреклонно: – Не заставляйте меня разочароваться в вас, советник, и не спорьте по мелочам, точно сварливая жена. Несомненно, вы способны предоставить мне наилучший план, как добиться моей цели. – Но вы же… – Мэй Чансу втягивает воздух сквозь зубы и медленно выдыхает. – Да, ваше высочество. Я понял. Вы, несомненно, из тех храбрецов, что, отстаивая свое, не побоятся штурмовать небеса. А я – ваш покорный слуга. Он больше не избегает взгляда Цзинъяня, но смотрит рассеянно, словно в его голове уже начали складываться планы. И снова вертит в пальцах флейту. В облегчении, что между ними не случилось ссоры, Цзинъянь меняет тему беседы и говорит в полушутку: – Вы так упрямо не выпускаете ваш инструмент из рук, что впору подумать, что он волшебный. – Вы все же заметили? – Мэй Чансу неожиданно улыбается. То ли шутке, то ли тому, что они вовремя заговорили о другом. – Инструмент, конечно же, нет; дело в мелодии. Она настраивает разум и помогает мне удержать иллюзию облика. Играть ее можно на чем угодно, только цинь или пипу куда сложнее хранить в рукаве. – А я думал, удержать облик вам помогает моя… я хочу сказать, наша с тобой близость. – Говорить про это, удерживая почтительное обращение, совершенно невозможно, да и игра на флейте на ум сразу приходит совсем другая. Теперь улыбка на лице Мэй Чансу рождает дружеский смешок. – Помогает, а как же. Но существовал же как-то глава Мэй у себя в глуши, еще не зная твоих восхитительных объятий, Сяо Цзинъянь? Вот только прочному дому нужны и столбы, и крыша. Удержать безупречную иллюзию в присутствии драконьей крови очень нелегко. Принц Цзин сочувственно морщится. – То есть Сяо Цзинхуань все еще одолевает тебя своими визитами? – Больше нет. Боюсь, этот колодец нами вычерпан до дна: пятый принц наконец-то должным образом оценил полезность моих советов и разобрался, во чье благо они идут. Что ж, тем проще. Вашему высочеству давно пора посетить мой скромный дом, не таясь. Если принц Юй питает подозрения, дайте им пищу сами… Мэй Чансу продолжает размеренно наставлять и объяснять, легко касаясь его руки; огонь в его глазах не обжигает больше, и дверь спальни открыта для Цзинъяня в любое время. И он с облегчением забывает, что между ними только что чуть не случилось ссоры. * За неделю Сяо Цзинъянь открыто приезжает к нему дважды, ненадолго; они церемонно беседуют о музыке и сочинениях Ли Чуна, а еще о том, что говорил учитель Кун-цзы о долге правителя. Принц старается не длить визит – не отнимать у советника ни время, ни силы, потребные на поддержание прекрасного облика. Господин Мэй действительно изящен: тонкие черты, белая кожа, на виске «родинка, похищающая сердца», а в волосах драгоценная нефритовая заколка – но глаза цвета крепкого чая все те же, знакомые. Вечером принц приходит уже тайным ходом – и видит, что поместье Мэй не затихает до самого часа быка. То въезжают повозки, то спешным шагом пробегают молодцы в простецких одеждах и с совершенно солдатской выправкой, то управляющий вносит какой-то сундук с книгами, то является, кланяясь, разряженная в яркие шелка девица с цинем (которая тоже ничем не выказывает удивления перед покрытым шерстью хозяином дома). Цзинъянь его ни о чем не спрашивает – таков у них уговор. Они с Мэй Чансу заняты другим – терпеливо, слово за словом, разбирают допрос, который может учинить Сяо Цзинъяню разгневанный отец после побега мятежника Вэй Чжэна. И лишь глубокой ночью, покончив со всем ворохом дел, Цзинъянь обнимает свое лохматое чудовище и валит на ложе. Он внезапно изнывает от острого желания и, пожалуй, даже влюблен. На пятый день Нового года столица взрывается шумом и потрясением: мятежник дерзко выкраден из тюрьмы, глава Ся потерпел поражение от каких-то молодчиков из цзянху, и, разумеется, это непочтительный седьмой сын виновен во всем – так, срывая голос, орет на Сяо Цзинъяня отец-император и приказывает запереть его во дворце под стражей до окончания разбирательства. Цзинъянь сосредоточен и молчалив; он повинуется приказу, а, оставшись один, выходит в сад и тренируется с мечом до тех пор, пока не начинает ломить все тело. Он ждет вестей: хоть маленький помощник Мэй Чансу, хоть певичка с гуцинем из Лотосового переулка, но кто-то должен его навестить. Но никто не приходит. Минует пять дней и еще пять, и его, истомившегося неопределенностью, наконец призывает к себе император. В тот самый день Ся Цзян оборачивается демоном. * Невозможно поймать противника в ловушку на доске, не пожертвовав ему прежде свой камень. Сяо Цзинъянь отлично знает эту истину, но полагает, что отданный ими камень – его собственный домашний арест. Мэй Чансу все время подготовки к спасению пленника уверен с ним и ласков, и окружающий его ореол волшебства Цзинъянь, должно быть, полагает чем-то вроде непробиваемого доспеха. И хорошо. Чжэнь Пин, который намеренно уронил с лица платок при драке с Ся Цзяном, парящим полетом скачет по крышам и скрывается за городской стеной прежде, чем глава Ся успевает толком подняться с земли. Тело (вполне израненное, но живое тело) Вэй Чжэна, поддерживаемого Фэй Лю, уносит река. Для мести Ся Цзяна остается один лишь господин Мэй Чансу, ясно видный отовсюду, как столб дыма в горах, хрупкий ученый и одновременно глава разбойников. Он выходит к отряду стражи, кутаясь в плащ, придерживая флейту за поясом и не оглядываясь. Он знает, что при невезении может больше не увидеть этих стен. Его это не волнует. К победе ведет не один путь, но все сразу. Его Цзинъянь – стрела, уже выпущенная в полет; гибель советника, если она случится, лишь укрепит его решимость. У него не отбирают плащ. Не отбирают флейту. Помещают в большой круглой камере с галереей поверх, откуда наблюдают за ним день и ночь. Два дня подряд он медитирует, играет музыку, настороженно ждет. Ци, щедро отданная ему Цзинъянем, утекает медленно, как вода из треснувшего сосуда. Это тоже входит в его план. Разумеется, вытащив его к себе, Ся Цзян начинает с угроз – и разумеется, слабосильный ученый позволяет себе огрызаться на словах, но не выказывает истинного сопротивления. Он почти сразу скармливает главе Ся свое чистосердечное признание – свою историю про неоплатный долг перед Царем долины лекарств, сына которого он обязан был спасти, и, конечно, Ся Цзян смеется над этими неуклюжими попытками и предлагает сразу назвать правильное имя зачинщика. Очевидная его цель – Сяо Цзинъянь, а он, Мэй Чансу – лишь способ эту цель поразить. – Наверняка вы слышали истории про упрямцев, задержавшихся в наших стенах? Господин Мэй славится своей хрупкостью и изяществом, – говорит Ся Цзян весело, – и чувство прекрасного мне никак не позволит искалечить это слабое тело явно. Но неужели вы думаете, что методы Управления Сюаньцзин этим ограничены? Он отнимает у пленника флейту, преодолевая слабое сопротивление его пальцев, и втыкает две иглы в шею. Мэй Чансу вскрикивает и не сдерживает дрожи. И вскрикивает второй раз, когда его бамбуковая флейта переламывается в руках Ся Цзяна. Ближайшие часы он проводит привязанным к ложу, но больше никакого ущерба ему не чинят. Однако силы утекают, тело ломает так, как и не всякий пыточный станок способен, зрение мутится – ему плохо, точно в те дни, когда он только явился на гору Ланъя. Он не отслеживает тот миг, когда иллюзия облика ускользает из слабых пальцев, точно шелковый платок на ветру. – Вот, значит, как, – слышит он над головой задумчивый голос Ся Цзяна. – Демон. Пытать демона – все равно что пороть кнутом воду, тут вы хитро рассчитали. Я конечно, могу попробовать сделать себе украшение из этих замечательных когтей… но сперва дело, а потом удовольствие, не так ли, господин? – Я… не демон, – сил Мэй Чансу хватает только на шепот. Ради исключения, он сейчас говорит правду, но кто ему поверит? – Демон с волшебной флейтой, поддерживающий притязания седьмого принца на трон. Великолепно. Я и не рассчитывал на такой подарок. – Сяо Цзинъянь тут ни при чем, – выдыхает он. Какая глупая фраза! Уже то, что он зовет принца Цзина по имени – доказательство их связи, и Ся Цзян смеется: – Я думал получить перед лицом его величества ваше свидетельство в преступлениях, но все будет гораздо проще. Какова казнь за злонамеренное колдовство с целью изменить порядок наследования трона? Сожжение заживо? Вы сделали мне драгоценный подарок, Мэй Чансу. – Вы не в силах меня заставить, – все-таки выдыхает он. Слышит в ответ издевательский смех и сам знает ответ на свою браваду. Демона можно уничтожить огнем. Можно изгнать. А можно поступить изощренней. Это если вскрывать вены, намереваясь покончить с собой, кровью истечешь быстро. Но хитрое приспособление выпускает по капле за стражу. Дергающая слух мелодия, дым курений – не иначе как верховный жрец расстарался с подсказками, – дополнительные иглы и настой, который вливают ему в зубы с завидной регулярностью, позволяют протянуть дольше. До тех пор, пока из сорока лянов крови демонического создания не сделают одну красную пилюлю, дающую власть над его земным существованием. Несомненно, глава Ся, сведущий в защите трона от любых напастей, легко отыскал и нужные книги, и нужные обряды. Линь Чэнь в свое время разыскивал эти трактаты с нуля, и ему на эти поиски потребовалось целых пол-луны, но Управление Сюаньцзин сейчас справилось куда быстрее. Это хорошо, думает Мэй Чансу хладнокровно, отрешившись и от мелодии, мучительной, как зубная боль, и от звона в ушах. Будь он на самом деле хилым ученым, то при доле везения глава Ся не стал бы выдергивать ему ногти и снимать кожу, а попотчевал бы его своим особым ядом, противоядия от которого нет. Так что, в сущности, ожидание безболезненной смерти – это ожидаемо и даже подобно милости всех богов десяти Небес в сравнении с другими исходами. Вот бы еще его разум все время оставался ясным. Приходит Цзинъянь, гладит его по щеке теплыми пальцами, и это приятно, а вдвойне – оттого, что это не взаправду. В окно – откуда в подземной темнице окна? – влетает Линь Чэнь на белых крыльях и монотонно ругает его, ни разу за полстражи не повторившись. Мэй Чансу не спорит с ними, он втягивает испорченный горьким дымом воздух и молча ждет того дня, пока его, точно раскаленной плетью, не стеганет приказ Ся Цзяна. У-у, больно, гуй его побери! Он воет и дергается, но поднимается на ноги, как ему приказали. Голова отчаянно кружится, и Мэй Чансу падает на колени. Корчится, просит о пощаде, повторяет за Ся Цзяном слова, которые в здравом уме не произнес бы никогда. Голова пустая, точно бумажный фонарик, надутый горячим воздухом. Ему накидывают на плечи знакомый плащ, и марево личины господина Мэй дрожит перед его глазами. Так себе сделана, но стражу-другую продержится. Осталось немного, и он понимает это со всей ясностью. Позже он сидит в запертой повозке у стен дворца и едва удерживается на грани беспамятства. Конечно, из такой дали он не может видеть своими глазами происходящее в императорском тронном зале, разве что чувствовать резкие всплески ци человека, недавно проглотившего пилюлю из его крови. Однако то, что благообразный глава Ся в присутствии императора внезапно принял демонический облик с чешуей и копытами, он знает почти наверняка. А что его обезвредила, заковывала в цепи и уволокла в темницу императорская стража, он может только надеяться. * Должно быть, он умер достойно и получил хорошее посмертие. Его несет мягкая река, он не чувствует боли и безумной ломоты в костях, его слух не терзает противоестественная мелодия, и он уверен, что успел сделать то, что должно. И он совершенно не заслужил раздраженного шипения над ухом. – Как ты мог позволить с собой это сделать, ты, ненормальный?! Кто позволил тебе это самоуправство? «Линь Чэнь?» – пытается удивленно спросить он, потому что никто больше так его не честил за пренебрежение к своему здоровью, но выходит только неразборчивый стон. – Кто-кто? Чэнь? – ворчит кто-то и протирает ему глаза и губы прохладной тряпицей. Хотя почему «кто-то»? Цзинъянь, конечно. – Если ты про своего даосского целителя, так я приказал твоим молодчикам отправить к нему голубя немедля, но пока ответа не было. Мы о тебе сами позаботились. Да как ты вообще мог, три яньло тебе в глотку? Он открывает глаза. Картина перед глазами смазывается, но даже так он может разглядеть, что у Сяо Цзинъяня глаза покраснели и вмятина от подушки на щеке. – Вашему высочеству не стоит… – сипит он, но его обрывают коротким: – Что еще за «высочество»? Заткнись. Пей, самоубийца гуев. – Я не… – Ты точно «не»! – Цзинъянь одним упругим движением поднимается на ноги. – Кто позволил тебе подумать, Мэй Чансу, что какую угодно помощь в моих делах я способен оценить в твою жизнь? Что я вообще привык жертвовать в своих целях тем, кого… кто мне небезразличен. Я, знаешь ли, не давал тебе повода считать меня таким чудовищем. Он смотрит и безнадежно машет рукой. – А-а, что толку убеждать одержимого? Когда я узнал, что Управление Сюаньцзин тебя схватило, чуть в уме не повредился. – Что я позволил ему себя схватить, – выговаривает Мэй Чансу отчетливо. – Вот именно! – рявкает Сяо Цзинъянь командирским голосом. – Когда ты позволил себя схватить! Позволил себя пытать! И убить себя не позволил по чистой случайности!!! Раненых вроде тебя считают за безнадежных, между прочим. Если бы не моя матушка… и не твой старик лекарь... и не эта девчонка-музыкантша из парчового дома… и не сестрица Ся, которая перехватила твою повозку… Да что бы с тобой было, если бы с Ся Цзяном не случился превосходнейший приступ одержимости прямо перед императорским троном! – Жаль, я не видел, - усмехается Мэй Чансу. Губы в кровавых трещинах болят, усмешка выходит не очень. Цзинъянь, наверное, ждет чего-то подобного, потому что его ошеломленная пауза длится не так уж долго. – Ты на это и рассчитывал? – Конечно. Глава Ся был рад, что ему удалось обнаружить злокозненного демона под личиной советника, тем более, что тайный трактат об управлении демонами так удачно оказался у него под рукой. Отнять флейту, стереть личину, обескровить, вытянуть силу, сгустить ее в пилюлю – и, проглотив ее, сделать из чудовища послушную своей воле куклу. Он считал, что может заставить меня сменить обличье и свидетельствовать прямо перед троном. Замысел с размахом – обвинить тебя не просто в похищении мятежника, но в в злокозненном колдовстве; глава Ся просто не мог устоять. – Возможно, – говорит его принц коротко и опускается рядом на кровать. – Но ведь ты не демон, Мэй Чансу. – Кто бы мог подумать иное, глядя на мою чудовищную внешность? Зато вряд ли кто знает, что кровь цилиня запускает в человеческом теле цепь непредсказуемых превращений и лишает речи. Линь Чэнь в свое время долго и тяжело искал способ закрепить мой облик, но все же... – Я могу, – прерывает его Цзинъянь и очень осторожно целует его в губы. – Подумать. Ты – мой цилинь. Мой совершенно сумасшедший цилинь, которого я бы собственноручно выпорол за самоуправство, не будь он болен. Не смей меня бросать, это приказ, понял?