Битый лёд

Холод полз от сердца. Растекался по всему телу, покалывал ладони, вызывал мелкую, неприятную дрожь — даже во сне Агеро морщился, обхватывал себя за плечи, пытался их растереть. Дышал на пальцы, сжимал те и разжимал, норовя разогнать кровь, но ничего не помогало — и он понимал, что это логично. Башня, он же спит, ну какого чёрта собственный разум так глуп?! От этого в душе просыпалось раздражение, Агеро тёр кожу почти в досаде и старался не думать о том, какого же его настоящему телу в реальности. Если он ещё может мыслить — значит, жив? Башня его знает... Большую часть времени Агеро окружал холодный мрак. Именно в нём он стремился безуспешно согреться, варясь в котле собственных ощущений и размышлений, а всё прочее оставалось извне этого плотного кокона. Звуки, голоса, смех — изредка он слышал их, но будто из-за толстого, ледяного стекла, и видел размытые образы. Напрягаясь, мог различить присутствие Ли Су, Хатсу, Анак... Не было только Баама. Вернее, был давно — такое ощущение, что вечность назад, и от этого внутри почему-то стыло сильнее, чем от треклятого холода. Агеро прикусывал губу, вздыхал и ждал, ждал, ждал до бесконечности, когда же наступит пробуждение. Или воскрешение. Ещё реже, чем видения знакомых лиц, случалось падение куда-то в чертоги подсознания. Может, тогда он засыпал глубже? Или засыпал на самом деле? Агеро не знал, не мог знать точно и потому принимал происходящее с горьким, тяжёлым смирением, и сердце колотилось о рёбра оглушающим набатом — или ему всё чудилось. Но вот он моргал раз, другой, и перед глазами возникала знакомая до мелочей галерея семейного особняка. И что бы ни было причиной, Агеро понимал: именно это место он видит неспроста. Именно старшую сестру — строгую, холодную, величавую, ныне мёртвую — он тоже встречает не просто так. Она ступала легко и почти неслышно, лишь могильно шелестели длинные юбки. Пышная коса лежала на груди, перекинутая через плечо, и в волосах блестели голубые бусины, похожие на осколки льда. Взор — равнодушный и пустой — блуждал по округе, а тонкие пальцы то и дело оглаживали багровеющий на шее шрам. Он выделялся на белой коже уродливой широкой полосой, казался совсем свежим, и от этого у Агеро неприятно сдавливало сердце. Проснуться — воскреснуть, увидеть Баама — до малодушного хотелось ещё быстрее, но он стискивал пальцы в кулаки и выпрямлялся, а затем машинально касался груди. И когда нашаривал галстук, а взгляд цеплял отражение в одном из зеркал галереи, то прошлое холодно улыбалось ему через старшую сестру. И внутри кололо ощущение, похожее на лёгкую вину. «... я не думал, что так получится». — Агеро, — голос сестры прокатывался по широкому коридору тихим эхом, — ты меня разочаровал. Её. Кисею. Матушку. Всю ветвь клана. Не то чтобы Агеро пылал ко многим из них обожанием и тёплыми родственными чувствами, но то, что он тогда сделал, было попранием давних устоев. Он прошёлся по ним, как проходятся по грязной земле ботинками, предпочёл успех Марии успеху родной сестры. Далеко в реальности Агеро ни разу не говорил вслух, что сожалеет и раскаивается, но, видимо, в глубине души всё же не мог найти покоя. Иначе к чему эти сны, к чему враг на Скрытом Этаже — объятая ненавистью и жаждой мести Кисея? Агеро тяжело вздыхал, а невидимый холод продолжал ползти от сердца. То ли собственное Шинсу, то ли ещё что — почему-то сейчас это казалось неважным... ах, наверное, потому что он всё равно пока беспомощен? Какое мерзкое чувство. Нет. Отвратительные чувства — все эти, тяжёлые, собравшиеся клубком. — Не думаю, что тебе нужны мои извинения. Уже не нужны. Старшая сестра хмыкала, а её мёртвый взгляд не теплел ни на йоту. Она разворачивалась на каблуках, подходила к широкой арке, открывающей вид на большой сад, и застывала. Помнится, её тогда там и нашли — среди цветущих белым и голубым деревьев и кустарников, и стояла ясная погода, пока отчаявшаяся матушка молча и скорбно смотрела перед собой, а Кисея тихо выла за колоннами раненым волчонком. Агеро бы не хотел помнить. Но помнил. И в этих снах он стоял и в тишине смотрел на спину сестры. А потом раздавались осторожные, крадущиеся шаги, и его зло дёргали за плечо, разворачивали и впечатывали в ближайшую колонну до хруста рёбер. К горлу прижималась холодная сталь ножа, а лицо обжигал взгляд напротив — Кисея пылала от гнева. За её спиной, в другом конце коридора, нежно улыбалась Мария. Сознание — видимо, всё-таки больное, или он совсем промёрз до мозгов? — шутило над ним злые шутки. — Брат Агеро, — Кисея давила на шею, и из-под лезвия начинала струиться тёплая кровь. Он чувствовал её — капли на коже, но боли не было. Когда этот сон случился в первый раз, Агеро пытался вырваться, выбивал нож из рук кузины ударом по запястью, но теперь просто устало смотрел. Кривил губы, когда она продолжала: — Я тебя ненавижу. — Я знаю. И уж ей точно не были нужны его извинения. Да и был ли в них смысл? Агеро выдыхал через нос, неуютно ёжился от накатывающего сильнее холода и того, как медленно Кисея вела ножом по его горлу. Кожа расходилась в стороны, будто шов, и кровь потоком стекала на рубашку, а ему по-прежнему не было больно. Только горько и тошно. Но потом всё заканчивалось, и последним, что видел Агеро в этом сне, была не жёсткая, торжествующая усмешка Кисеи. Не равнодушный кивок старшей сестры и не печально склонившая голову Мария. Агеро чудился Баам, говорящий о том, что ради Рахиль преодолеет любые препятствия и поднимется на любую Башню. Это было давно, чертовски давно, и связь Баама и Рахиль нынче была иной, но... Почему-то от этого воспоминания Агеро становилось легко и тяжело одновременно. И он снова проваливался в ледяной мрак, в свой персональный Ад... И снова ждал. Ждал. И ждал. Наверное, самое то для человека, кто однажды нарушил законы собственного клана, а потом восхитился тем, чьё существование попирает все мыслимые и немыслимые правила Башни. Но отрицают содеянное лишь трусы и глупцы, а это ведь не о нём. И лишь время покажет, насколько он был прав. Во всём.