Ты только играй

Сяо Цзинъянь, седьмой принц, возвращается из Дунхая, и недобрые вести обрушиваются на него, подобно морской волне. Он – боец, и не волне сбить его с ног, но лучше бы ему не быть таким несгибаемым и слушаться практичного разума, а не глупого сердца. Сердце зовет друга, сердце не верит в его виновность. Сяо Цзинъянь слишком громко возвышает голос прилюдно, слишком явно отстаивает невиновность преступников. Государь хмурится, как грозовая туча, грохочет, как гром, и в один несчастливый день слова непокорного сына заставляют пролиться и так мелкую чашу его терпения. – Чего стоят преданное сердце, бесстрашный разум и сильная рука? – восклицает Сяо Цзинъянь там, где его могут услышать. – Что толку не щадить себя на службе государю, если верным за это одна награда – незаслуженная слава предателей и смерть без погребения в снегах Мэйлин? И за меньшую строптивость платили головой – но все же император не приказывает втихую удавить непочтительного сына; гнев его наелся крови со смертью мятежников и казнью первого принца. «Его величество отдал приказ, из отцовской снисходительности желая вразумления глупому. Принц Цзин непочтителен и лишен добродетели; он должен быть наказан железной плетью – по удару за каждое недолжное слово – и оставаться в стенах дворца размышлять о своем неразумном поведении». Сяо Цзинъяню все равно. Он слышал, что такое железная плеть Лэйгуна, которая, по слухам, калечит не тело, но сердце, – и каковы его шансы пережить наказание. Он считает заранее: три десятка слов и еще три. Немало. Но его сердце защищено броней горя – оно так болит за сяо Шу, что к подземным гуям всю прочую боль. После экзекуции к нему никого постороннего не пускают – а тех, кому дозволено, он прогнал от себя сам. Темнота заливает комнаты дворца Цзин, ночь тянется, как вечность, и ветер гудит в ветвях деревьев, точно кто-то дернул за струну, и она не утихает. Сердце и вправду словно в кулаке стиснули – и вздохнуть невозможно, и уснуть не получается. Но неровно, с перебоями оно выстукивает все то же имя: «Сяо Шу. Такого не может быть! Пусть морок развеется. Вернись ко мне, сяо Шу». Сон подползает крадучись, боясь ослушаться приказа Цзинъяня оставить его одного, не решаясь нарушить его сосредоточения. Во сне он видит себя же – темнота, неподвижность, исхлестанная спина, распущенные, точно в знак скорби, волосы, гудение струны и бесконечное: «Вернись ко мне». Потом он – он ли? – оборачивается. Цзинъяню совершенно незнакомо это лицо, юное, гладкое и точно вырезанное из белого камня; он никогда не видел эти летящие брови, тяжелые веки и губы, то ли припухлые, то ли искусанные от боли. Но он хорошо знает мрачный огонь, горящий в этих глазах – не такой ли, как у него самого? – Если ему играть, он непременно вернется, – говорит незнакомец и кладет пальцы на струны большого циня. – Даже если придется звать дюжину лет подряд. Он смотрит на Цзинъяня строго и настойчиво. – Это не важно, что ты не умеешь. Наказание ты за него принял, значит, и на остальное способен. Слушай. Запоминай. Играй так часто, как только можешь. Музыкант отворачивается, и цинь под его руками начинает выводить мелодию. Тихую, рваную, медленную. Рядом с ней «Феникс ищет подругу», которую безуспешно вдалбливал в Цзинъяня наставник, – веселая и ритмичная застольная песенка. Но эта музыка вползает в уши полчищем муравьев, впивается крючками в сердце, ее невозможно забыть – как невозможно забыть звук сигнальной флейты, зовущей в бой… Сяо Цзинъянь просыпается. Переполох посреди ночи, поднятый принцем в усадьбе, стихает, принося к его ногам гуцинь. Это бессмысленно, невозможно и глупо, но он садится, охая, и трогает инструмент пальцами, привыкшими к мечу и луку. Мелодия в его исполнении хромает, как кобыла, потерявшая подкову, а Цзинъянь старается не думать, что сошел с ума. Нет ни единой разумной причины дергать струны, чтобы исправить несправедливость и вернуть погибших, но ему сейчас не нужно благоразумия, к которому взывал отец-государь. Сердце само знает, что делать. Потом дни сливаются в луны, к мозолям от меча прибавляются мозоли от гуциня, шрамы на спине перестают кровоточить, а при дворе говорят, что седьмой принц повредился в рассудке. Но это не так. Просто юноша-музыкант в белых траурных одеждах приходит к нему во снах так же часто, как в сад поместья Цзин залетают птицы. Гость его сновидений почти ничего не произносит – за него говорит музыка. «Вернись ко мне», – поет цинь под искусными пальцами. «Вернись», – так же упрямо вскрикивает инструмент в руках Сяо Цзинъяня. …На горе за тысячи ли от Цзиньлина белые одежды вовсе не считают за траур, но ревниво следят за их чистотой. Белый шелк халатов ничем не испачкается – и голубь принесет весть, которую уже отчаялись узнать. Чистота ткани останется ненарушенной – тайна раскроется пытливому уму. Ни единого пятнышка на белом – и больной, идущий по волосяному мосту между жизнью и смертью, отвернет с пути к Желтому источнику. Быть может, это суеверие, однако какой глупец посмел бы упрекнуть в таком хозяев Архива? Больной, за которым молодой Хозяин ходит сейчас, откровенно плох. Яд поразил его тело, боль скрутила кости, истощение выжгло сердце, а лекарские процедуры выпили все оставшиеся силы. Он мечется в бреду, а потом и вовсе затихает. Лекарь склоняется к нему, пытаясь расслышать неслышный шепот: «Открой… окно». Посвист ветра в кронах деревьев складывается в едва слышную мелодию циня. Как день, и два, и целую луну назад. И больной продолжает дышать. Лекари от начала времен теряют больных, сам великий Хуа То не избежал этой участи. Но пока за окном слышится цинь, золотая нить жизни этого несчастного тянется, не обрываясь. Суеверие? На горе Ланъя не знают суеверий, но на сердце у Линь Чэня становится самую малость легче.