Его прелесть

Злой толстый хоббит скрылся за поворотом скалы. По толстым щекам текли злые слезы. Голлум не мигая следил, как тот уходит. Глаза-плошки сияли, будто рыбья чешуя под луной. — Да-да, — неслышно шептали губы. — Уходи, уходи! Уходи! — Мы пойдем дальше, хозяин? — спросил он, когда эхо шагов того, другого стихло. — Голлум проведет вас, куда захочешь, только скажите. Мы будем идти вдвоем, да, вдвоем, Голлум выберет тропочки, добудет рыбки, только скажите, хозяин! Но Фродо молча смотрел в пустоту, в ту сторону, куда ушел толстый хоббит. Голлум подумал, что хозяин вот-вот кинется вдогонку, и тогда все пропало, нужно будет сталкивать его вниз и идти забирать Прелесть, а, может быть, снова сражаться за нее с противным надоедливым слугой. Но плечи Фродо опустились, голова поникла. — Пойдем, Голлум, — сказал он упавшим голосом. Голлум чуть не запрыгал от радости, но спохватился, молча опустился на четвереньки и привычно заспешил впереди хозяина, поминутно оглядываясь. Хозяин был один, шел за ним, доверял только ему, и у Голлума шумело в ушах и сбивалось дыхание, словно он нырнул в озеро слишком глубоко в погоне за вкусной рыбой. Но далеко они не ушли. Хозяин присел на камень и, как ни скакал Голлум вокруг, как ни заглядывал преданно в глаза, дальше не пошел, сказав, что у него нет сил. Темнота над Изгарными горами стала непроглядной — значит, наступала ночь, хозяину требовался отдых и сон. У Голлума хватило бы сил идти ночь напролет и еще следующий день, но хозяин осунулся и был бледен, так что сердце сжималось при взгляде на него. Голлум отыскал ему под голову камень поплоще, а сверху для мягкости постелил пустой мешок с обломками дрянной эльфийской еды на самом дне. Фродо улегся, кивком и ясным взглядом поблагодарив за хлопоты. Голлум подоткнул ему плащ, отступил на шаг и сел, скорчившись, обхватив руками твердые, как речная галька, колени. Его глаза стали круглыми и неподвижными, будто серебряные плошки. Можно было сесть поближе, распутать волосы хозяина, такие красивые, а сейчас грязные и слипшиеся, можно было рассказать ему сказку про темные пещеры и вкусных орчат, чтобы хозяин лучше уснул. Можно было все, и от этого Голлуму снова стало невозможно дышать. Он сидел неподвижно, привыкая дышать заново — маленькими глотками, привыкая к новому положению — осторожно, постепенно, боясь спугнуть. Во сне Фродо несколько раз слабо позвал: «Сэм! Сэм!» Очевидно, ему не давало покоя предательство мерзкого хоббита. Голлум придвинулся на ладонь ближе. Как он понимал хозяина! Его самого предавали, предавали все вокруг! Все хотели забрать у него Прелесть, никому нельзя было доверять, никому! Вот и хозяина предали, обидели, оставили. Толстый хоббит все равно ушел бы, даже без подсыпанных Голлумом крошек, ведь он совсем не любил хозяина и хотел лишь — Голлум ясно видел это — забрать Прелесть. Но теперь у хозяина есть только Голлум, а Голлум никогда не обидит его, никогда не оставит. Он подполз еще немного ближе. Пронизывающий ветер стих, между туч показалась бледная луна. Свет упал на лицо хозяина, делая его похожим на тех витязей, что лежали в глубине Мертвецких болот. Фродо был так красив, что на глаза Голлума навернулись слезы. Он хотел, чтобы хозяин принадлежал ему, — так же сильно, как жаждал прелести, а может быть, и сильнее. В груди жгло, будто туда снова попала эльфийская отравленная стрела. Голлум провел пальцами от горла к груди, чувствуя нестихающий жар под кожей, такой же, как в кузнях Сарумана. Рука Фродо, которой тот придерживал плащ, во сне ослабла, сползла на камни. Голлум распластался раздавленным пауком, дотянулся губами, коснулся раскрытой ладони, дрожа изнутри, как в сильный мороз, и желая в эту минуту лишь одного — умереть вот так, рядом с хозяином. Фродо не просыпался, и Голлум, задыхаясь от давно забытого восторга, пробовал на вкус линии ладони, дышал на холодные пальцы, клал на них щеку, представляя, что это хозяин гладит его. Луна отражалась в глазах-плошках двумя дрожащими дорожками. Стоя на коленях, он дотянулся до лица Фродо, убрал волосы со лба. Пальцы зависли над щекой, боясь прикоснуться, разбудить. Хозяин был здесь, с ним, принадлежал ему, во власти Голлума было разбудить его или оставить спать и подарить прекрасные сны. Чуть слышно, все время прерываясь, Голлум забормотал им самим придуманную колыбельную — про рыбу-луну, что живет в черном озере ночи, и хитроумного рыбака, цепляющего ее длинными пальцами. Он поднимал худую руку к небу, показывая, как поймает рыбак свою Прелесть, и сам себе казался похожим на эльфа: не из тех злых, опасных созданий, что живут в лесах, а на одинокого, темного эльфа, с которым можно и подружиться. Ведь хозяин тоже так думает? Он вгляделся в спящего Фродо. Тоска и нежность сдавили сердце — неизмеримая, неизбывная тоска по оставленному миру и нежность к тому, кто заменил его Голлуму. Тоски и нежности было так много, что избыток отзывался привкусом желчи на языке. Голлум не мог больше просто смотреть, не мог сдерживать себя, он так хотел быть единым с хозяином, смешаться с ним, стать нераздельным. Одиночество кончилось, и он хотел наполнить себя хозяином, как наполняют вином бурдюк. Руки ходили ходуном, когда он поднимал камень. Удар пришелся точно в висок. Голлум обхватил хозяина руками и ногами, баюкая его, нашептывая самые лучшие слова, которые мог вспомнить — солнце, небо, цветок, еда, — пока содрогания не стихли. Голлум еще полежал, вбирая всего Фродо: последнее тепло, запах, твердость лопаток под ладонями. Сердце готово было разорваться. Счастье — вспомнил Голлум еще одно слово из прошлого, это называют так. Он высвободил из одежды руку хозяина и благоговейно провел языком от запястья к локтю. Зубы вонзились в плоть пониже сгиба, там, где под кожей, невидимая во тьме, голубела венка. Кровь побежала ручейком, теплая, солоноватая. В ней словно заключался вкус всего Шира: трав, яблок, праздничных застолий, домашних булочек, крепкого эля. Голлум ловил языком убегавшие капли. Их было так много, что Голлум захлебывался — и ликовал, ликовал. Хозяин входил в него, заполнял, соединялся с ним, чтобы остаться навсегда. Никто, никогда не сможет отнять его! Зубы снова и снова погружались в мякоть, вырывая клочки мяса. «Хозя-я-яин!» — невнятно скулил Голлум, размазывая слезы по щекам липкими от крови руками. Благоговейная улыбка не сходила с губ. Восторг вместе с кровью стекал в горло. Оставив полуобглоданную руку, он огляделся, ища камушек поострее. Там, под одеждой, кожей и ребрами, скрывалась величайшая ценность, для которой он хотел стать сосудом, шкатулкой, защитой… — Хозяин Фродо! — едва слышно произнес он, когда драгоценность была добыта и лежала в руке, истекая кровью, темная и прекрасная в свете вновь показавшейся луны. Голлум пустился в дикий танец, то прижимая сердце к груди, то поднимая к небу и любуясь им. Запыхавшись, он сел на землю и принялся откусывать небольшие кусочки, наслаждаясь и прикрывая глаза. С каждым глотком в него входила любовь — он вспомнил и это слово и радостно засмеялся, потому что это было больше, чем он мог просить в самых смелых мечтах. Он просидел бы вечность на этом каменистом уступе, разговаривая с хозяином, гладя его, поглощая его снова и снова, но годами накапливаемая осторожность взяла верх. Орки могли пойти этой тропой; хуже того, мог вернуться толстый хоббит. Голлум хихикнул. Хозяин не достанется ему. Нет, нет, теперь хозяин навсегда с Голлумом, и никто этого не изменит. Медленно, но верно камни скрывали тело. Голлум не мог забрать с собой всего, но и со стервятниками делиться не хотел. «Может быть, — думал он, — может быть, когда-нибудь мы вернемся сюда… может быть». Тьма снова сгустилась. Голлум привычно пригнулся к земле и припустил к лестнице. Стоило подняться наверх, чтобы не встретиться с тем противным хоббитом, а уж потом Голлум отыщет такую тропочку, которая выведет его обратно к подножию гор. Он двинется краем гор на восток, к Черным вратам, там свернет к Андуину, переправится через него, вдоль Фангорна проберется к Белым горам — он ведь так мал, никто не заметит его, а заметит — побрезгует прикасаться… В горах он найдет себе новое место — такое, где будет жить извечная тьма, где его уж точно никто не найдет, ни эльфы, ни орки, ни хоббиты. Он больше не попадется, никогда, ни за что не попадется. Во мраке, у корней гор он будет хранить свои сокровища. И жизнь его будет долгой и счастливой… Голлум потянул носом воздух — пахло рассветом. Он опустил голову и побежал быстрее, одной рукой прижимая к груди старый-старый кисет. Табак он вытряхнул, а на его место сложил то, что было дороже любых сокровищ мира: Прелесть, снятую с шеи хозяина, и небольшую шкатулку, в которой хозяин хранил какую-то пыль. Теперь там лежали самые прекрасные глаза на свете; и если бы Голлума спросили, что сияет ярче — Кольцо или глаза хозяина, он бы не знал, что ответить.