За окном шелестят тополя

Ранняя осень в этом году, кажется, даже жарче, чем лето. Солнце печет целыми днями; к вечеру от прогретой им земли начинает подниматься душное тепло, на закате сгущаясь до дрожащего в воздухе прозрачного марева. Игорь вглядывается в него, чуть раздвинув пальцами плотно зашторенные занавески. Окна детской выходят точно на запад, и колеблющийся от жары воздух, окрашенный заходящим солнцем, отдаленно напоминает пламя. Почти кроваво-алое, завораживающее, тревожное. Смутное беспокойство сгущается где-то под ребрами и оседает тяжестью внутри, становится неуютно, и Игорь задергивает шторы обратно, отворачиваясь от окна к стоящей в углу кроватке. Последние полгода здесь, вот в этой крохотной кроватке с единорогами и розовыми бантиками по углам, средоточие его мира. Он проводит подле нее каждую свободную минуту; даже праздновать с командой долгожданный трофей не поехал – чуть попозировал на фотографиях, помахал кубком обезумевшим от счастья трибунам и тут же рванул обратно к ней. С самых первых дней своей жизни младшая дочь получает сто процентов его внимания – что умиляет всех близких и вызывает недюжинную ревность старших детей; особенно, конечно, обижается Ева, ведь все происходящее не оставляет никаких сомнений в том, что она больше не единственная и любимая папина принцесса. Но это не так, что за глупости, совсем нет. Конечно, он по-прежнему очень любит и Еву, и Даню. Просто… просто сейчас так важно быть именно рядом с ней. Она – символ его новой жизни, ее исток и главный смысл, первая буква на чистом листе, с которого он решил начать. Живая памятка на случай, если опять забудешь ответ на вопрос, что же такое на самом деле счастье. Пухлые щечки и носик-кнопка, крохотные ладошки, с трудом обхватывающие его пальцы, мирное сопение во сне, теплый молочный запах. Он дышит им, как в детстве паром над горячей кастрюлей – чтобы вылечиться поскорее. Стать здоровым, стать нормальным. Окончательно. И перестать, наконец, оглядываться на то, что оставил позади. Он подходит поближе и тихонько склоняется над кроваткой, затаив дыхание, чтобы не разбудить. Малышка ерзает и мило чмокает губами во сне. Ей совсем недавно исполнилось полгодика, и она с каждым днем проявляет все большую активность в познании окружающего мира. Пытается ползать, тянет все в рот и все время что-то задорно лопочет, суча конечностями. Но сейчас она только поела и спит – точно так же безмятежно, как и когда была совсем крошкой. Пухлое личико спокойно и расслабленно, бровки изогнуты трогательным домиком. Игорь залипает на них с минуту, пытаясь сообразить, похоже ли это на то, что он видел на собственных детских фото; вспомнить толком так и не получается, но он решает, что да. Конечно, похоже, а как же еще? У дочки обязательно будет его мимика. И, возможно, его смех. А пышные волосы, конечно, как у Кати. Или, наоборот, мимика будет от Кати, а от Игоря она возьмет что-нибудь еще. Будет расти красивой и счастливой – его продолжение, его частичка. Вот как правильно. Вот как должно быть. Вот что по-настоящему важно и ценно. И как же хорошо, что он в конце концов понял это. Пусть не сразу, но образумился, переломилперебесился и смог начать новую, нормальную жизнь. Как же хорошо. Хорошо. Именно в этом он убеждает себя каждый день, стоя над младенческой кроваткой. Это твердит себе каждый раз, когда горло вновь сдавливает глухой тоской, которая стабильно накрывает его в обществе так и не ставшей любимой жены. Даже такая стабильность лучше, чем ураган чувств без будущего, как было у них с Арт… Черт. Когда это имя прорывается в мысли, он вздрагивает. Рука на бортике кроватки неосознанно сжимается в кулак. Он не будет думать о нем. Он поступил правильно. Так, как должен был взрослый ответственный мужчина. Расставил приоритеты, выбрал спокойствие семьи и будущее своих детей. И если Артём так и не смог понять это и принять то же самое для себя… почему это должны быть его, Игоря, проблемы? Тем более, что он ведь как раз хотел дочку… мог бы и додуматься… Рука сжимает высокий бортик едва не до треска дерева, Игорь стискивает зубы, так, что по лицу начинают ходить желваки. Он не должен опять вспоминать о нем. Не должны перед его внутренним взором так ярко вставать обрывки их последнего очного разговора, вмиг постаревшее на добрых десять лет лицо Артёма и его потухшие, будто помертвевшие серо-голубые глаза. Не должны, но почему-то встают, вновь и вновь, так ярко, что помогает лишь одно – долго смотреть на сопящую кроху и настойчиво напоминать себе самому, что все это было правильно, что так было нужно, что все это ради нее. Впрочем, на самом деле не помогает. Не помогало с самого начала – где-то глубоко внутри он знает это, но отказывается признавать. Почти скрежещет зубами, мысленно рыча на себя самого, но от этого толку еще меньше. Потухшие от горя серо-голубые глаза по-прежнему упрямо вглядываются в него из памяти, и он пытается хотя бы сделать вид, что не помнит боли, всколыхнувшейся в них, когда он сказал, что больше ничего не чувствует к нему. Соврать хотя бы себе самому, что это была обида, или укор, или ненависть – да что угодно, лишь бы не то, что увидел на самом деле. Лишь бы сквозь выстроенные внутри преграды не прорвалась задушенная совесть, не начала зудеть вновь о том, что он виноват – насколько он виноват. Тревога, аморфно копошащаяся где-то за ребрами, сгущается, обретает форму и незаметно начинает царапать отросшими зазубринами сердце. Артём за эти полгода скатился по наклонной. После незабитого пенальти растерял уверенность, перестал попадать в стартовый состав Зенита, а в новом сезоне и вовсе куда-то исчез. Ходили слухи, что у него проблемы, но какие именно, Игорь не знал. И узнать не пытался – вернее, изо всех сил пытался не узнать. Отписался от всех новостей, забил игнор-лист его друзьями и приятелями, отгородился от всего и вся, что могло напомнить о нем. Да, радикально, и да, совесть поначалу грызла со страшной силой, но он задавливал ее, не давал шанса скребущемуся внутри чувству вины. Он сделал выбор и менять его не собирался. Артём Дзюба остался в прошлом. Его проблемы, чувства и обиды – больше не головная боль Игоря Акинфеева. У Игоря Акинфеева семья и новорожденная дочка, и это единственное, что его действительно волнует. Он повторял это себе каждый день и, кажется, в конце концов научил себя в это верить. Трепетную тишину в детской вдруг разрывает резкий короткий звук, такой неожиданный, что он дергается, едва не тряхнув кроватку. Вот растяпа, совсем забыл отключить уведомления на телефоне. И кому там что от него понадобилось в выходной? Он не собирается смотреть, его первая мысль – просто вырубить звук, но, пока он выуживает гаджет из кармана узких джинсов, настойчивое треньканье раздается еще не менее пяти раз. Господи, да что ж такое-то? Он отскакивает от кроватки, торопится подцепить ногтем нужный рычажок, но в спешке промахивается и роняет телефон. Тот с глухим стуком приземляется на толстый светлый ковер, по пути захлебываясь все новыми и новыми уведомлениями из – Игорь успел заметить лишь мельком – командного чата. Ребенок во сне ворочается и хнычет, и Игорь инстинктивно прижимает телефон динамиком к груди, матеря про себя на чем свет стоит и саму ситуацию, и чертов чат, и всех, кто сейчас туда пишет. Заветный рычажок он все же сдвинул, и раздражающее треньканье наконец прекратилось, но вибрация, оповещающая о новых сообщениях, не смолкает ни на секунду. Да что там происходит?! Неясная тревожность вдруг резко оживляется под сердцем и колет почему-то нехорошим предчувствием. Он поспешно крадется к выходу из комнаты, стараясь не произвести больше никакого шума, попутно вчитываясь в стремительно прибывающие сообщения. Отлистывает вверх, пытаясь понять, из-за чего начался весь этот балаган. И холодеет, когда вдруг осознает, что большинство сообщений в этом «балагане» состоят из одного слова. «Пиздец» «Пиздец!» «Пиздец» «Ужас какой!!!» «Бля, пиздец!!!!!!» Тревога, все это время копившаяся внутри, в этот миг прорывается гнойным нарывом. Раздувается в безотчетный ужас и сдавливает горло. Враз похолодевшими пальцами, с сильно бьющимся сердцем, он рывками листает выше, чтобы понять, чтобы узнать, что… И цепенеет, увидев наконец. Сообщение от Алана. Репост из какого-то новостного канала. Искореженная груда металла… и подпись под фото: «Жуткое ДТП унесло жизнь экс-капитана сборной России». Он знает много экс-капитанов сборной России, но на ум сразу приходит лишь один. И, Боже, пусть это будет не он! Ужас скручивает мучительным спазмом, едва не до рвоты. Трясущийся палец не сразу попадает на ссылку. Пожалуйста, пусть не он! Но надежда умирает, не успев и зародиться. На экране возникает текст, и первые же слова отдаются в голове грохотом рухнувшего мира. «Футболист Артём Дзюба погиб в ДТП в Санкт-Петербурге: трансляция» Он застывает, окаменев легкими на вдохе. Не дыша. Не замечая, как начинает бить озноб. Зубы выбивают дробь, его буквально скрючивает над телефоном, вжимает в стену. 18:46:49: «Экс-король РПЛ разбился на машине. Фото (18+)» 18:45:22: «Официально: погибший в ДТП на Кр…м – нападающий Зенита Артём Дзюба» Буквы словно брызжут в глаза кислотой, читать больно физически, но он читает. Не может не читать, хотя хочется выколоть себе глаза, вырвать сердце, сгинуть самому – только бы никогда не видеть этого. Только бы это все оказалось жутким сном. 18:30:54: «Источник: в последнее время Дзюба злоупотреблял алкоголем» 18:28:31: «ГИБДД: водитель БМВ, устроивший ДТП на Кр…м, был пьян» 18:16:12: «СРОЧНО: за рулем разбившегося БМВ был Артём Дзюба – источник» Сквозь раздавившую его лавину шока на миг пробивается отрицание: как так?! Нет, это не Артём, точно, ведь Артём не мог начать пить!… …перед мысленным взором вновь предстает их прощание, мертвые, остекленевшие глаза тогда еще живого Тёмы, и он задыхается с новой силой от понимания, пробивающего насквозь грудную клетку. От дошедшей вдруг до мозга всей полноты того, что тогда натворил. 17:55:45: «Первые кадры страшного ДТП на Кр…м. Водитель погиб» 17:38:06: «МОЛНИЯ: за рулем автомобиля на Кр…м мог быть футболист Сборной России» Дрожащие руки долистывают до конца страницы и разжимаются сами собой. Он не слышит ни удара телефона о пол, ни звуков из собственного горла – ни на что не похожих, нечеловеческих. Не чувствует, как сползает по стене на пол, под дверь детской комнаты, как по лицу катятся слезы. Он ничего больше не чувствует. Сейчас это не ложь. - Ты чего шумишь тут? Сейчас разбудишь, - из-за угла коридора, кутаясь в халат, выворачивается растрепанная недовольная Катя. Тут же замирает от открывшейся глазам картины и недоуменно хмурится. - Эй, ты чего это? Она оказывается рядом и осторожно тормошит за плечо. Смотрит с беспокойством, невольно заражаясь тревогой, поджимает губы. Окидывает цепким взором, пытаясь понять. И удивленно моргает, видя на полу разбитый телефон. - Что за… - короткий взгляд на светящийся экран, потом на него – логическая цепочка в голове сработала верно. Она осторожно вытягивает пострадавший гаджет из-под его колена, подносит к лицу, всматриваясь в текст сквозь сеть разбежавшихся по дисплею трещин. - О Боже, - вырывается у нее. На какое-то время ее лицо становится совершенно нормальным для человека, который только что узнал нечто чудовищное. Искаженным ужасом. Она опускается на пол рядом с мужем, ее расширившиеся глаза быстро пробегают всю страницу и застывают на несколько секунд, пока она переваривает информацию… а потом победоносно вспыхивают. - Господи, ужас-то какой, - произносит она, откладывая испорченный гаджет. И эти слова, этот голос, в котором ни следа уже нет от того первого, искреннего шока, обдают вдруг такой фальшью, что Игорь содрогается в приступе тошноты. - Такая трагедия. Совсем молодой был, – продолжает она, выпрямляясь, и Игорь, как заговоренный, поднимается за ней, таращится на нее, не в силах поверить. Катя говорит безукоризненно-светски сожалеющим тоном, но глаза ее – Игорь вглядывается до рези в собственных, надеясь, что ему мерещится, и понимает, что нет – горят торжеством. Гордым превосходством человека, дождавшегося от судьбы торжества справедливости. - Так семью его жаль, - она выдерживает его взгляд, не дрогнув и мускулом: так глядят люди, уверенные в собственной правоте. – У него жена такая милая. Кристина, кажется? – качает головой, не меняя талантливо наигранного скорбного тона, и Игоря колотит, Игорю хочется кричать, наорать на нее, дать по лицу за это издевательство. Но вместо гневного вопля с губ стекает лишь жалкий надтреснутый хрип, а руки трясутся слишком сильно. Как и ноги. Он смотрит на нее и трясется всем телом, не в силах отлипнуть от стены. - Да, точно, Кристина… - Катя как будто не замечает всего этого, чуть морщит лоб, как бы задумываясь, косится чуть влево, точно вспоминая. - Видела ее на приеме в Кремле. – Кивает своим словам и вновь переводит взгляд на него – Игорь может поклясться, что видит в ее глазах упоение местью. Поджимает губки и с неподдельной горечью в голосе добавляет: - Бедная девочка. Она, кажется, говорит что-то еще, но Игорь уже не слышит. У него грохочет в ушах, застилает глаза красной пеленой, внутри бушует ненависть, какой он еще никогда в жизни не испытывал. Ему надо срочно деть себя куда-нибудь, иначе он убьет ее. Единственное спасение, что у него есть – детская, из которой он вывалился минуту (секунду? сутки? жизнь?) назад, и он пятится к ней, с грохотом таранит дверь спиной и едва не падает внутрь. Навстречу ему из комнаты вырывается сквозняк: за окном внезапно поднялся ветер и распахнул неплотно прикрытое окно, надув занавески пузырем. Но он, конечно, этого сейчас не замечает. Ребенок от его шумного вторжения предсказуемо просыпается и плачет, и он кидается к кроватке, как к маяку сквозь бурю, выхватывает из нее дочь, словно тяжесть маленького тельца на руках может как-то уравновесить его утрату… как-то оправдать… Словно предательство, которое он совершил, поблекнет в памяти и позволит ему жить дальше, если он сейчас опять себя убедит, что должен жить для нее, что все делал только ради нее, что она стоила той разверзшейся в серо-голубых глазах бездны боли… Малютка заходится отчаянным ревом, и он инстинктивно наклоняется ближе к ней, качает, пытаясь угомонить. Девочка распахивает мокрые глаза, и Игорь заглядывает в них. И вдруг захлебывается, сгибается пополам от дикой, безумной боли, вонзившейся в солнечное сплетение точно кинжалом. Хотя малышке уже полгодика, ее глаза все еще не закончили менять свой цвет. Конечно, они уже утратили ту кристальную синеву, которая присуща новорожденным, но вот явного оттенка – зеленого, как у Кати, или янтарного, как у Игоря, пока не приобрели. Педиатр на приеме сказал им, что это нормально: в ряде случаев окончательный цвет глаз ребенка может устанавливаться только к году. Наверное, когда она подрастет еще чуть-чуть, глазки у нее потемнеют и станут, например, карими. Но пока что они невнятно-серого оттенка, как дождливое осеннее небо. И сейчас, когда Игорь смотрит в них сквозь сумерки и пелену блестящих слез… …он видит Тёму. Тот самый посеревший беспомощный взгляд, которым его Тёма смотрел на него в тот день. Который преследует его до сих пор. И – Игорь теперь точно знает – не сотрется из памяти никогда. Ноги подламываются, он обмякает на полу, привалившись к кроватке спиной, качая дочку в онемевших руках. Неотрывно вглядываясь в заплаканные глазенки, будто она – единственное, что осталось ему на память о Тёме. О том ярком, огромном, бесконечном мире, который он растоптал и покинул ради нее. У него началась новая жизнь, но в ней уже никогда ничего не будет правильно. Сквозь несмолкающие рыдания ребенка до слуха вдруг доносится шелестящий шум. На улице усилился ветер, раздувает шторы, как паруса на гибнущем корабле, и треплет ветви тополей, растущих под окном. Деревья обреченно качают ветвями, и в их нарастающем шорохе Игорю почему-то слышится невнятный ропот. В шуршании листвы он различает сиплый, протяжный шепот, повторяющий: «Все… Все… Все…» «Все кончено», - соглашается внутренний голос, отзывается эхом. Кончено. Навеки осталось в прошлом. И как бы он ни хотел, он уже не сможет ничего изменить. Игорь раскачивается на полу, механически баюкая всхлипывающего младенца, уставясь куда-то в пустоту стеклянными глазами, ослепшими от слез. Темнеет.