На круги своя

Он послушал пять штук прерывающихся голосовых разной степени содержательности — в том, что на полторы минуты, секунд сорок она молчала, перебарывая ненавистные всхлипы, и перед глазами само вырисовывалось закрытое ладонями лицо, прядь, выбившаяся из пучка, темнота в кухонном окне и на фоне этой темноты — ее всегда узнаваемый, про такой говорят: аристократический профиль. Судя по голосу, она еще не успела достать припрятанную в ящик с нижним бельем коньячную бутылку, но уже успела сорваться на стену, на зеркало в ванной, на чужую приставку («Выброси уже и веди себя, как взрослый порядочный человек!») — то, чего никогда не позволяла себе прилюдно. Он видел всего однажды. «Повезло видеть» с этим не вязалось никак. Когда он позвонил — прошло не больше пяти минут с отправки первого сообщения — по ту сторону несуществующего телефонного провода она звучала невнятно и приглушенно, как из-за хлипкой гипсокартоновой стенки: — Он ушел. Это повторялось время от времени: он уходил, она плакала, пила, иногда курила, снова плакала. Баранов приезжал с мешком ее любимого шоколада — стоит, как крыло от боинга, а по сути — все тот же порошок, молоко и сахар. Он за весь — сколько? — да год уже (почти) так и не понял, но это он, а то — она. Ей бы он никогда не сказал: «Чем тебе альпен гольд не угодил?» Они сидели вместе на кухне, он подавал салфетки, подливал в стакан, потом, то ли осмелев, то ли просто плюнув, пересаживался к ней, вытирал потекшую тушь, говорил, что она красивая, умная, замечательная. Что он ее, разумеется, не стоит. — Собрал свои вещи. Паспорт, деньги, телефон, я не знаю. Этого следовало ожидать. — Ань… — Может, это до завтрашнего вечера, а может… Знаешь, у меня уже ни сил, ни желания что-либо на это говорить. Пусть идет куда хочет. Он втянул носом воздух, перекатывая во рту простую, как пять копеек, фразу. Можно… нет, нет, лучше не так. Хочешь… Он подорвался бы с места сразу же, если бы она попросила сама, но она никогда — никогда его не просила. В этом не было ничего, разумеется, удивительного: он еще не выжил окончательно из ума, расценивал трезво и себя, и все обстоятельства, волей судеб сложившиеся так, как они сложились. Девушкам из высшего общества… Ну вот что он может ей дать? Он — со своей зарплатой участкового полицейского и образом жизни работа — дом — работа, что он может дать этой энергичной молодой женщине, случайно появившейся в его жизни лишь потому, что какая-то шпана ночью изрезала дверь ее квартиры, а она оказалась слишком вежливой, чтобы не предложить ему чаю? — Я вот думаю, что надо это все заканчивать. Да? Ты же мне давно говорил. Если хочу порвать, надо рвать. А не вот это вот… господи. — Ань… Я приеду, хочешь? Эти слова сейчас, как и всегда, дались ему особенно тяжело, но после них сейчас, как и всегда, неизменно сделалось легче: словно бы самое худшее уже пройдено, и если она откажет, то пусть. Отказ — это ведь хорошо. Это всегда хорошо, просто замечательно. Отказ — это лучше, чем мучиться неизвестностью. Он никогда не запоминал тот путь, который проделывал от своего подъезда до автобусной остановки, «Перекрестка» на углу нового жилого комплекса с красочными круглыми двенадцатиэтажками, мимо консьержа («Я в сто сорок девятую») вплоть до резинового коврика у черной входной двери. Она открыла ему по первому короткому звонку, можно было бы подумать, что не будто, а правда ждала, прядь свисала со лба в точности, как он помнил. На ней были тапки с помпонами — смешные такие тапки, он помнил, тоже, конечно, из-за нее, весь интернет тогда помешался на этих тапках… На ней был мягкий банный халат, запахнутый и прихваченный поясом, и во впадинке между ключиц еще блестела вода. — Хорошо, что ты приехал, — сказала она тихо, а после долго молчала, молчала, пока он выпутывался из старой ветровки, пока развязывал кроссовки, пытаясь пристроить у обувной полки неустойчивый пластиковый пакет. После он протянул ей руки — он всегда, распрямившись, делал именно так, и бывало, что она вкладывала в них свои и смотрела на него полным мудрости и сочувствия печальным взглядом, словно это не он приехал ее утешать — наоборот. Но иногда, как теперь, она кидалась в его объятия с размаху, с разбегу, как кидаются в пропасть со скалы, падала без сил и обнимала руками его голову, и в один из таких вечеров он узнал, что среди кружев и атласа она хранит бутылку на черный день, и в такие вечера, как теперь, он закрывал поначалу глаза, замирая, — но лишь на миг… И проговаривал про себя, как мантру: как хорошо, что он никогда не узнает, кому в ее словах адресовано это имя.