Ты...

Сергей сидел в своей одинокой квартире, в очередной раз присосавшись губами к бутылке дешёвой, и, скорее всего, палёной водки. Потом плохо будет, хотя, уже сейчас начинает знобить… Или это из-за открытой форточки? Сколько они уже не виделись с Маяковским? Их отношения строились на сексе и избиениях, будто бы для Владимира имажинист был лишь тряпичной куклой… Хотя, право, разве это не так? Какой же податливый Сергей в сильный руках грузина, который смотрит насмешливо, находя потеху в крови и насилии. Где же былая гордость, где же потерялся тот былой задор в глазах, поведении имажиниста? Кажется тот изжил свой век… Близится новый год, кажется на дворе 26 декабря. Да, точно, 26 декабря. Совсем недавно поэт сбежал из той противной больницы, которая не давала видеться с его Вовой, с его мужчиной, который сейчас наверняка тонул в объятиях дам, а может и Лили? Чёртова ведьма! Как же ненавидит Сергей эту подлую ведьму, которая забирала свою верную собачку тогда, когда ей вздумается… Неужели Владимир не может одуматься? Она не любит его, лишь видит потеху и забаву, почему же ты, Вова, так любишь её?.. Почему бы тебе, футурист, не полюбить такое солнышко? Ах да… Это солнышко зашло за горизонт, а не из-за тебя ли? Не из-за тебя? Славно, славно, думай как знаешь, Вова, только знай, что если так продолжится, то вряд ли долго проживёт твой увядающий колосок пшеницы или стебель ромашки. Слеза катилась по красным от алкоголя щекам. Одна, вторая, третья, нет! Это был поток слёз, водопад, который смог прорваться сквозь пелену алкоголя, понимание того, что так не должно быть. Что эта болезненная привязанность не есть хорошо. «Она убьёт тебя, кончай, Серёжа!», кричало подсознание имажиниста, которое, кажется ещё не было пропито окончательно и хоть слегка могла здраво мыслить… Но какой же в этом смысл, если всё равно в будущем, когда Владимир вновь явится в одинокую квартирку Сергея тот не думая откроет дверь и падёт в объятия, припадёт к губам, утащит на кровать и будет громко, сладко и так пьяно стонать под ним, разрывая свою тонкую душу в клочья, но кого это тогда будет волновать? Волнует ли это даже сейчас, спустя столько времени после их последней встречи? Они не видались около полугода, старые шрамы зажили, синяки рассосались, а тело хотело, тело желало вновь почувствовать его в себе. Его горячие руки, такой холодный взгляд… Вскоре раздался звонок в дверь. Он пропищал и будто разбудил уже погружавшегося в свои меланхоличные размышления Сергея… Это он. Можно понять, что это он по его звонку, резкий, короткий и неожиданный, бьющий по ушам и разуму пьяного пастушка, который сразу понимает кто это… Неужели узнал? Неужели интересовался приехал ли Серёжа обратно? Мило, приятно и так… Волнительно. Да, именно волнительно. Есенин волнуется, в его животе начинают порхать бабочки, а разум уже туманится далеко не из-за алкоголя, который так же прилично вдарил по мозгам. Он вылетает с кухни, оставив бутылку там. Какие же ватные ноги, чёрт возьми, какое же непонятное ощущения мерзости играет в душе, когда рука тянется к щеколде, планируя открыть, впустить футуриста к себе домой, вновь позволить делать с собой то, что захочет этот чёртов провокатор… Когда же ушла ненависть и пришла, на смену ей, чарующая разум и тело любовь? Нет, нет, нет и ещё раз нет, это не любовь. Это зависимость и горе от своего же ума, горе от того, что тот не может ничего с собой поделать и нуждается в этом футуристе как в воздухе. Его рука дрожала, открывая дверь… Он видит эту грузинскую скалу в проходе, его будоражит его взгляд, по телу проходит табун мурашек и Сергей отходит от двери, впуская и давая ступить в квартиру. — Скучал? — с насмешливой колкостью спрашивает Владимир, направляя тёмный взгляд по лицу имажиниста, который явно налакался своей водки, которую купил на последние деньги. Как ты докатился до такого, Сергей? Как? Раньше ты был интереснее, смелее и задорнее, ты светился точно солнце и привлекал внимание всех на вечерах, не боялся вставить слова, гнул такую рифму, что каждый мог бы позавидовать… Ты, Сергей, пропил свой дар, пропил талант и всё пропил. У тебя была возможность выползти из этого ада, но нет же… Нет, не выполз. — Скучал. — у пьяного Есенина заплетается язык, он глотает многие буквы и еле стоит на ногах… Сколько же выпито было? Пару бутылок в одного, эх! Если бы не этот звоночек в дверь, то явно уже отрубился бы, помер может. Но нет. Хотелось ещё что-то сказать, но вскоре его мягкие губы были перехвачены сухими, такими сухими и холодными, обветрились на морозе, да? Сергей утопает в поцелуе, прикрывая голубые глаза и тянется, обнимая своего футуриста за шею. Хочется плакать от радости, наконец-то они вновь вместе, наконец-то! Владимир резко отрывается, зарывая и сжимая руку в золотистой копне волос, а второй рукой прикрывает дверь, вдруг какая бабка выйдет, а тут два известнейших поэта целуются, лаская друг друга, не стоит. Владимир вновь обращает внимание на Сергея, который тихо скулит, поднимаясь на носочки и пытаясь вновь прижаться губами к губам. Как же ты жалок, Серёж, как же ты жалок. Как же хочется тебя убить, придушить, сжать бедро до красных следов и выкинуть на пол, чтобы наконец понял, что ты не лучше подстилки и шавки, которая послушно дожидается своего хозяина, падая к его ногам при первой же возможности. Где твоё достоинство, где же ты его пропил? Продал за бутылку водки? Да? Вот же ты шваль, Есенин. Владимир толкает того уже по выученному маршруту — в спальню, где смятые простыни, где противно холодно из-за вечно открытого окна. Не хочется ему целовать это мерзкое создание, его хотелось ласкать когда он был самим собою, когда не было в его крови много алкоголя, а вместо убийственной жидкости были такие резвые и радостные эмоции. Хотелось им любоваться и ласкать его, хотелось не отрывая глаз восхищаться им, но теперь-то что воротить прошлое, Владимир может лишь вздыхая раздевать горячего, пылающего имажиниста, который жмётся всем своим телом. Заткнись и не скули, ты, шавка. Маяковский заносит руку для удара, раздаётся звонкий шлепок и на глаза Сергея наворачиваются слёзы. Смазанная пятерня отпечатывается на щеке алкаша-поэта, который начинает хныкать… Боже ж мой, где всё твоё достоинство, где та гордость, где та резвость?! Почему?! Почему?! Нет, Есенин, это не насмешка, плакать хочется от того кем ты стал и куда же ты подевал солнечного мальчишку из Константиново. Резкие и грубые движения пальцев снимают мешающуюся одежду с тела своего партнёра… С себя пока он не планирует снимать что либо, хотя, всё равно снимет, демонстрируя широкие плечи и прекрасное тело. Нет сил и терпения на ласки, даже бить не хочется, если честно. Настолько стал жалок Сергей, нет, Владимир дерётся лишь с теми, кого уважает. Футурист лишь грубо смачивает мальцы в масле, которое всегда лежало на тумбе около кровати, больно часто раньше проходили подобные их встречи… Палец вторгается в неподготовленное нутро, заставляя Сергея прикусить губу и томно вздохнуть, начиная ещё больше ненавидеть себя в своей душе, в своём ещё не до конца пропитом разуме. Резкие движения и чувство небольшой заполненности снизу отдавались в висках, заставляя кровь бурлить, бить по голове и… О Боже, как же стало душно и горячо… Второй палец вскоре был в тугом отверстии, которое уже давно не чувствовало в себе никакого детородного органа, ну, ничего, скоро всё исправится. Эти толчки, хлюпающие звуки и разводящиеся в разные стороны пальцы, растягивающие Серёжу просто начинали сводить с ума как футуриста, так и имажиниста. Тяжёлое дыхание, одной рукой он продолжает двигаться внутри пастушка, а второй стягивает с себя эту чёртову рубашку, которая сейчас совершенно не к месту… Всё так быстро, а Есенин знает, после всего этого он уйдёт, вновь отставляя младшего с убитой душой и разбитым сердцем, бросая в реку как раненную пташку с пробитыми крыльями. Но сейчас ему всё равно, он хочет лишь скорее почувствовать то сумасшедшее тепло, тот жар и ту страсть, которую ему давал Маяковский… И вот пальцы покидают уже подготовленное нутро. Большая рука футуриста берёт бутылёк и масляная жидкость выливается везде: простыни, промежность, стоящий колом орган. Мурашки пробегаются по телу Сергея, который чувствует такую прохладную жидкость между своих ягодиц, когда это его успели перевернуть на живот? Хотя какая разница… И вот, мгновение и Маяковский потирает своё достоинство, собираясь уже вставить. Но вот чёрт, мысли захлёстывают и он думает, а надо ли это вообще делать? Может бросить его вот так? Нет, всё будет веселее. Владимир хватает того за вихрь блондинистых волос, буквально поднимая его, начиная оттаскивать в ванную, параллельно вставляя свой немаленький член в это податливое, испуганное и зашуганное тело. Сергей брыкается, в непонимании пытается обернутся, но не получается, властные руки имеют его полностью… И не только руки. Пара мгновений и они в прохладной ванной, футурист заставляет поэтишку опереться на ванную, нагнувшись. Всё так быстро, что горе-поэт не успевает даже сообразить, что же с ним собираются сделать, но вот… Душ с прохладной водой направляется на волосы, лицо и вообще всю голову имажиниста, который захлёбывается и не понимает ничего. Слёзы от ощущений смешивались с водой, он не мог дышать, нос заложило из-за попадающей воды, а в горло поступала и поступала новая вода, от которой тот потом наверняка отравится и сляжет на пару деньков, не найдя даже мелочи на таблетки вновь зальёт свою болезнь водкой. Грубые движения Маяковского отзывались болью, удары по ягодицам, звонкие шлепки, кажется тот даже позволил себе пару раз шепнуть побитому лирику о том, какой же он жалкий, мелкий и паршивый, словно брошенный всеми пёс. Никому не нужен, все лишь играли им пока тот был популярен и известен, когда у него водились деньги, а теперь что? У тебя, Есенин, даже на бутылку водки еле набирается, чего уж тут о лекарствах или красивых одеждах говорить… А Владимир всегда красив, он идёт по мёртвым сердцам, топча их красивыми лакированными туфлями, заставляя рыдать навзрыд, всхлипывая. — Ты никто, Серёж, ты обесценил себя и свой нрав. — шлепок, шлепок. Шлепки кожи о кожу, тихие всхлипы имажиниста, под которые Вова продолжает говорить свою мысль, — А ведь раньше, пастушок, я и поверить не мог, что такие полевые ромашки в Петроград приезжают, редкость. Ответа не следует, да и не последует, разве на это можно что-то ответить? Не думаю. Пот стекал по широким плечам, красивой и мужественной спине, чёрные и жёсткие волосы промокли, начиная слипаться у лба. Вновь и вновь вдалбливая податливое тело блондина, грузин грустно осматривает его, краснея. Щеки наливаются краской, уши алеют и он кончает, заполняя нутро полупрозрачной, вязкой жидкостью, которая выбегает дабы потечь по горячим, пылающим бёдрам… Футурист осматривает эту картину с вязкой горечью на языке, где-то возле глотки. Как же стал жалок Сергей, а подумать только, когда-то Маяковский любил его. Любил всем своим холодным сердцем, но не спас, его ли это вина? Возможно. Кажется, Есенин вскоре упадёт, либо же полностью завалится на ванную. Тяжёлый вздох раздался со стороны Владимира, подхватившего ватное тело Сергея, который уже дрожа тихо постанывал… Взгляд футуриста бегал по его измызганому телу, а после его бас проговорил: — Эх ты, пастух, эх ты… *** Серёжа проснулся на кровати. Внизу тянуло вязкой, сладкой болью и он недовольно промычал брань, а после посмотрел на вторую половинц мягкой, но грязной и пыльной постели. — Вова… — на глаза наворачиваются слёзы, когда тот вспоминает прошлый вечер, ком стоит в горле, но слёз нет. Лишь сухость голубых глаз, которые пропитались болью, грустью и умершими чувствами, умершими чувствами любви, радости. А ведь подумать только, он же был когда-то весёлым мальчишкой, мальчуганом, приехавшим из села полевой ромашкой, коих в Петроград не завозят, они сами изредка завозятся в поисках себя. Тогда-то он встретил Маяковского. Высокого, статного революционера, который сразу тому понравился, который писал строки, отрезая их лесенкой. Стройной и красивой лесенкой, такой чёткой и грубой, что хотелось перечитывать и перечитывать, вбивая заветные слова в свой лиричный мозг. Интересно, Маяковский читал его стихи? Читал ли их так же жадно, впитывая в себя эти грустные, весёлые и светлые строки, которые лились из души, которая сейчас была мертва, которая настолько измениласт. Даже не верится, что когда-то это всё загибал он — прогнивший, проспиртованный поэт. Он лежит, не вставая. Настроение упало ко всем чертям и даже не хотелось вновь вдыхать воздух, хотелось взять не вдохнуть, прекратить дышать вовсе… Есенин ощущал уже давно как теряет себя, как теряет свою душу, ту самую душу и ту самую свою особенность — задорность неприличного мальчугана, живущего лишь для себя и не боящегося сказать лишнего слова высоким, влиятельным шишкам. Эх, где же это всё? Давно утеряно, скрыто, выплеснуто на листах до остатка, до последней капли. Он вновь вздыхает, поднимаясь с постели, осматривая своё пошлое, мокрое и грязное тело с засохшей спермой у промежности и на бёдрах. Чувствует, смотрит на оставшиеся следы больших грузинских рук, которые остались на талии, на бёдрах, становясь напоминанием о всём. Мерзко, какой ты мерзкий, Серёж. Склянка чернил летит в стекло зеркала, разбивая его и расплёскиваясь тёмно-синей жидкостью на пол, сам поэт идёт на кухню, допивая оставшуюся вчера водку жадными глотками. Ядрёная жидкость обжигает гортань, стекая и так же обжигая. Тот хмурится, жмурит сонные глаза до тёмных пятен, а после вновь распахивает, бросая бутылку на пол. Такого опустошения он не чувствовал давно и Сергею страшно, он ступает по побитому стеклу точно как по своей побитой душе, выглядывая в окно видит картину как Владимир вновь целует свою Лили Брик… Неужели тот всё время был тут, но убежал? Верный пёс Лилички, которая в очередной раз забирает его, зыркая своим величественным взглядом на Есенина. Прямо через окно. Тот не выдерживает. Сергей натягивает на своё покоцанное тело рубашку, брюки и пальто, быстро укутывает шею в шарф. Выглядит тот настолько вымученным, что аж глядеть противно. Но тот быстро обуваясь буквально вылетает из дома. Даже не закрыв квартиру. Он бежит, бежит как может быстро, на дворе 27 декабря и тот бежит в первую попавшуюся на глаза гостиницу, отдаёт буквально последние деньги на самую дешёвую бутылку водки и самый дешёвой номер. Всего на день. Зачем? Думаете тот не знает? Ох нет, ой как знает. Серёжа сидит до глубокой ночи, просто вливая в себя очередную бутылку. Из глаз струятся слёзы, стекающие по щекам и впитывающиеся в шарф, который когда-то давно имажинисту отдал Маяковский, на тот момент ещё заботящийся о этом пастушке. Этот пастушок не чувствует ничего, лишь чёртову усталость и опьянение, которое захватывает, захлёстывает словно цунами, покрывая волной и прохладной водой. Сергей не дышит… Он не дышит. Да, тот повесился. Тот влез в петлю, умирая и глотая слёзы ревности, обиды, а ведь быть может если бы с ним в тот вечер была чирнильница да блокнот, быть может он бы писал строк по сто да не умер бы! Но, поздно. Чернильницы нет, есть лишь тело, которое найдут завтра… Есенин оставит записку, свой последний стих и записку, посвящённую лишь Маяковскому. «С Новым Годом, Владимир.» *** Многим не до праздневства стало, многие горюют, Россия потеряла своего, своего родного забулдыгу подмастерье. Вове тоже не до праздника, он несётся, несётся сквозь радостный народ. Что ты сделал, Сергей, что ты сделал! Как ты можешь так поступить… «Ты ведь мог загнуть то, что другие не сумели, ты же мог выбраться из плена грусти, залезть вновь в ту нелепую, голубую рубашку, вновь мог прокричать мне, футуристу, на этом, будь он проклят, литературном вечере, что я пишу какой-то революционный бред… А ты!..» — мысли Маяковского лились быстрее его самого, он забегает в квартиру Есенина, открытую настеж дверь и пробегается по всем глазами. Смятые простыни, разбитое зеркало… Эх, а ведь тут всё было так особенно, так слезливо и ласково… Есенин, а ведь в то утро Владимир отказал Лиле, целуя ту последний раз. Прошёл Новый Год, праздники и Рождество. Маяковский смотрит на могилу известного поэта. Она усыпана цветами, слезами фанатов и ликованием подражателей, плюя прямо на неё тот досадно, с горечью во рту проговаривает: — Эх Вы, Есенин, Вы же могли загибать такое, что никто не умел, жаль тебя, имажинист, да не очень. — плюёт вновь и уходит. Футурист живёт дальше, женщины, презервативы и Лили. Но нет более в его душе той радости, та улыбка и тот вихрь золотиствх кудрей остался лишь в фантазии, в памяти. Он пишет стихи… Которые включают в себя стих «Сергею Есенину». — Я ведь обещал. — оправдывая себя сам пред собою же тот говорит, а ведь и вправду обещал, обещал написать тому стих, если тот умрёт. Душу съедала горечь, но тот пытался жить, приходя на могилу к Есенину ровно 26 декабря, поздравляя с наступающим и кладя букет ромашек на промёрзлую землю. Жаль главной ромашки больше нет.