Как уголь, черно мое ханьфу, твое, как снег, бело.

      Боя приходит в середине зимы, через лютую пургу, проваливаясь по грудь в снег. Подаренный талисман для перемещения он почему-то не использует, и Цинмин мысленно вздыхает об упрямстве, доставшемуся ему от тысячи ослов. Вслух он этого не произносит, только ловит замерзшего человека в свои объятия, укутывая в ткань теплого плаща и магии, и пользуясь тем, что его лица не видно – улыбается совсем по-лисьему насмешливо, затягивая вглубь покоев.       Улыбаться он прекращает, когда понимает, что за воротами воет не метель, а стая снежных яогуаи, а Боя не может говорить от магического истощения. Становится понятным, почему он не использовал талисман, и его упрямство, благодаря которому он дошел до дома, умело спрятанного от посторонних глаз, превращается из недостатка в черту, спасшую ему жизнь.       Цинмин недовольно качает головой, касаясь пальцами высокого лба, призывая чужие запечатанные силы хранителя, позволяя человеку закрыть глаза и расслабиться под потоками теплой магии, своей и чужой, причудливо переплетающейся и проникающей под кожу. Чувство безопасности, запах благовоний из чистого сандала, и плотный слой магии уводят сознание в крепкий сон – Боя никогда не жаловался на сон, но в присутствии Цинмина он становился особенно крепким. И дело было далеко не в магии, а в доверии на уровне не разума, а инстинкта.       Чтобы мороз отступил быстрее, быстрее выпустил из своих зубов не свою добычу, заклинатель мягко, но уверенно, как делал это уже не раз, избавляет уставшее тело от тяжелых доспехов, ножен, одежды. Наледь на ремнях и шнуровке трескается, тает, освобождает бледную от холода кожу, и Цинмин не сдерживает порыва коснуться ее губами, как раз возле упрямого сердца. Любимого сердца.       Злость на снежных псов единым порывом ерошит невидимую шерсть, заставляет тени хвостов, расплывшихся на стенах, извиваться гневливыми змеями. Боя – молодой заклинатель, сильный, достаточно опытный мастер владения оружием и магией, но самое главное – он принадлежит и душой, и телом, и сердцем ему. Посягнуть на него, причинить ему малейшую боль – непростительная ошибка.       Зачарованное белоснежное ханьфу накрывает обнаженное тело, чтобы коварно продлить ощущение присутствия рядом и не позволить человеку проснуться до самого утра, следом на него опускается плотное одеяло. Цинмин ласково поправляет темные волосы, вытаскивая из них последнюю серебряную заколку, и сверкнув желтыми глазами, растворяется в темноте.       Псов он загоняет далеко за границу своих владений, щедро проредив их стаю, чутким нюхом уловив самых храбрых, тех, кто подбирался к его заклинателю слишком близко, от кого пахло им, а не только замершей водой и инеем. Щенков он не трогает, да, больно прикусывает горло, но не рассеивает. Он зол, но не на детей.       Вернувшись домой, лис с громким фырком отряхивается от снега, открывает носом дверь, и забирается внутрь дома перед самым рассветом, опережая солнечные лучи. Обличье он не меняет, преисполненный лисьим шаловливым нравом и доверием – этот мастер не испугается, узнает. Мокрые следы остаются возле порога, дальше лапы касаются пола совершенно беззвучно, в воздухе раздается только тихое дыхание самого человека. И его запах. Запах дорогой кожи и горьковатого металла доспехов, терпкого имбиря и ценного зеленого чая.       Лис подбирается совсем близко, принюхивается, скользя прохладным кончиком носа по обнаженному плечу к шее. Цинмин успевает несколько раз переступить с лапы на лапу, борясь с собственным желанием прикусить нежную кожу холки, когда сильная ладонь стремительно обхватывает морду, заключая клыкастую пасть в подобие намордника. Лис недовольно скулит, упираясь лапами, стараясь всем телом податься назад, но смешливый смех превращает любую попытку получения свободы в позорное действие. Боя разворачивается, перекладываясь на спину, и не отпускает его из своей хватки.       - Теперь не сбежишь.       Цинмин мог бы поспорить в любом из своих обличий, что сбежать он может. Просто не хочет. Ему слишком нравится, ему слишком льстит то, с каким восхищением Боя рассматривает его белоснежную шерсть, его хвосты. Как он скользит свободной рукой по спине к ним, пушистым и немного бесноватым – успокоить их никогда не было возможным, ни при виде Боя, ни при его прикосновениях.       Лис умудряется просунуть язык сквозь сомкнутые челюсти и коснуться пальцев мокрым поцелуем. Чарующе-влажное и неожиданное действие срабатывает, заклинатель разжимает пальцы, и Цинмин сам подается вперед, взмахнув вихрем хвостов, устраивает голову на человеческой груди. Он смотрит в глаза Боя, и все его существо улыбается.       Раньше он показывался только в гибридной форме. Да и то не по своей воле, просто однажды потерял контроль, просто однажды все хвосты освободились разом, натягивая белоснежную ткань одежд, что было еще более…неловким. Впрочем, Боя не испугался. Только шутил достаточно долго о том, что в моменты близости у мужчин возбуждение не должно проявляться в таком количестве «хвостов».       Дурной юмор, в который Цинмин тоже был влюблен, не мешал его человеку до одури сладко и умело чесать его за ушами, также появившимися из-под головного убора. Вот и сейчас Боя аккуратно ведет пальцами от темного кончика к светлой части уха, заставляя плотно прижать их к голове, сомлеть и прикрыть глаза. Лисы не урчат не коты, их удовольствие более капризное.       Лис-оборотень сползает под обнаженный бок, упираясь лапами в него же, словно отталкивая, но хитрость, которой расписана лисья мордочка, не дает поверить в истинность его помыслов. На самом деле он подставляет живот, и Боя улыбается, накрывая его ладонью. Он приподнимается на локте, нависая над крупным белоснежным телом, скользит пальцами по животу и гибкому боку, слабо почесывая, изучая. То, что один из хвостов поглаживает его по бедру, он предпочитает не замечать. Как и то, что шерсть под его прикосновением тает серебристой дымкой, растворяется в воздухе дымом от благовоний, без запаха, без следа.       Цинмин скользит уже ладонью по горячей коже, от бедра до бока, по спине к шее, надавливая, заставляя наклоняться все ниже и ниже. Глядя невозможно-золотыми глазами слишком обольстительно, запрещая думать Боя о чем-либо еще, кроме себя. Когда губы заклинателя почти накрывают его, он мягко произносит:       - Теперь не сбежишь.       Будто бы Боя собирался.