Казалось, что Мацури редко чувствует вину. Даже её подруги практически не замечали такого за ней. Девушка всегда либо бежала от этого, пряталась, либо скрывала за привычными подколами и извращёнными шутками. Но в этот раз всё вышло чуточку иначе. Наверное потому, что коснулось Харуми — семпай, отношения с которой у Мидзусавы сложились несколько другими. Особенными. С первогодкой Танигучи могла быть открытой — проявлялась схожесть со старшей сестрой, которая ей, мягко говоря, не нравилась. Честно признать, иногда шатенка и сама не понимала, раздражают её выкидоны Мацури или это особое отношение к ней. Младшая же питала немалую симпатию к Харуми, из-за чего все эти порой неприятные (но в то же время и наоборот) действа были обращены именно в её сторону. Наверняка поэтому-то — отчасти — светловолосая и забила на свои очередные планы с Саякой, с которой она в последнее время сдружилась настолько, что немного позабыла об остальных друзьях. Почувствовала ли Мидзусава вину за это, когда услышала чуть озлобленное и обиженное, с ноткой ревности даже «почему бы тебе не позвать свою Саяку» на предложение сходить в аркаду в субботу? Определённо. Но в большей степени она ощутила любопытство. И азарт. А также надежду. Неосознанную полностью надежду на то, что они могут переступить черту.
Мидзусава привыкла к иному отношению к себе, как и Танигучи. Поэтому последней стало неуютно, плохо можно сказать, когда её кохай отнеслась к Хиками также. И она не сдержалась. Дома злилась — что на себя, что на Мацури, расстраивалась. Не понимала: почему? Не понимала, что ревнует. Почти. Её мысли были туманны, когда она обнимала цветастую толстовку светловолосой, забытую у неё дома около трёх недель назад. Последний раз, когда они тусовались вместе. Так давно: раньше это происходило раза четыре в неделю — в среднем. А иногда девушки могли зависать вдвоём (и с Нэнэ) каждый день после школы, а потом и на выходных. Пока "не случилась Саяка".
Сегодня, сразу по окончании уроков, Харуми отправилась в торговый центр одна, поскольку Юдзу помогала с чем-то Мэй в студсовете, как Саяке её подруга — шатенка всё никак не могла запомнить имя, а Мацури с Нэнэ куда-то пропали. По магазинам старшеклассница бродила часа два — процесс рассмотрения и примерки одежды и прочих классных и интересных вещиц её успокаивали не меньше, чем вредный, но очень вкусный перекус в фастфуде затем. В итоге она вернулась домой ранним вечером, совершенно не подозревая, что тут происходило и кто её ждёт.
По дороге до станции Мидзусава терзалась тем, что настигает её нечасто — сомнениями. Она так сильно была погружена в размышления, что болтовня Намуры о "ХаруЮзу" пролетала мимо ушей, но всё ещё мешала. Придти к решению первогодка смогла только в поезде, и к решению немного запоздалому: из вагона пришлось буквально выбегать, дабы не проехать нужную остановку. Волнение накатывало на неё большее количество раз, и этот не был исключением. Но чтобы все эти чувства смешались и ударили по ней... Харуми явно обостряет, усиливает, создаёт даже её эмоции. Провоцирует бурю в её душе. И, чего не знают обе — это взаимно. Хотя, Мацури начала догадываться, что послужило ещё одной причиной её прихода в дом семпай, где не оказалось Мицуко — только бабушка, радушно принявшая её и проводившая в нужную комнату, а потом и угостившая чаем. Чёрный с молоком. Любимый для Танигучи — Мидзусава знала. И эта мысль послужила рычагом для прорыва других похожих: она знала многое о шатенке. Цвет и фирму извечного блеска для губ и контроль той части внутреннего "Я", что схожа со старшей сестрой, используемый в стирке порошок и стремление побыть подольше с подругами, чтобы не погрузиться в одиночество, жажда кого-то рядом, чтобы это же одиночество исчезло, жажда любви и наличие родимого пятна под левой лопаткой... Они обе знали друг о друге очень многое, на самом деле.
Мацури видела комнату семпай уже сотню раз, но сейчас она занялась её рассмотрением снова. Всё было как обычно: от совместных фотографий с друзьями на стене и письменном столе до неубранного футона с тоненьким ароматом мёда, от нескольких резинок возле тех самых фотографий и подушки с запутанными в них волосками до... её толстовки? Первогодка быстро проморгалась и убедилась, что это была не галлюцинация. Кофта лежала на чужой постели. Почему-то это вызвало в девушке странное чувство. Согревающее будто, но волнующее. Однако, она не стала задумываться о нём. Сейчас, по крайней мере. Закончив с разглядываниями, Мидзусава уткнулась в телефон. В нём время летит стремительно, поэтому час прошёл как пять минут — светловолосая заметила это, лишь когда услышала, как кто-то выходит из дома и закрывает входную дверь, а за ней и калитку. Она подошла к окну, чтобы посмотреть — бабушка ушла. Потянувшись, школьница вернулась на своё место, где сидела до этого — стул возле стола. Но не успела она пробыть там и минуты, как желание лечь на футон настигло её. И Мацури не стала ему сопротивляться. Когда она легла, запах подруги ощутился сильнее. Он сливался с её собственным, что можно было уловить от толстовки, и это навевало воспоминания об объятиях девушек. Ну, как объятиях... В основном происходило так, что Харуми хватала свою кохай за очередную выходку, и они находились близко друг другу, касались, прижимались. Такие вот объятия получались. В их стиле, так сказать.
Ещё полчаса Мидзусава провела лёжа в постели подруги, периодически — незаметно для себя — сжимая уголок подушки и утыкаясь лбом в свою одежду, оставленную здесь. Было так... комфортно. Настолько, что клонило в сон. И если бы не скрип калитки на улице, первогодка действительно уснула бы, но теперь она нехотя поднялась и подошла к окну, форточка которого была открыта. Вид идущей к дому Танигучи тут же отогнал сонливость. Мацури не была бы Мацури, если бы не выкинула что-нибудь раздражающее (и такое нужное). Как всегда. Сердце застучало от щекочущего в груди азарта, а мозг вырабатывал слишком много идей, так что светловолосая не могла сосредоточиться на конкретной. В конечном счёте, когда старшая уже поднималась по лестнице, успев и руки помыть, младшая схватила свой рюкзак и вместе с ним шустро залезла в шкаф, закрыла за собой дверцу.
Узкая щель просвета позволяла видеть лишь футон, и то не полностью, но первогодку это не волновало — она думала, что бы такого сказать Харуми, когда та решит переодеться или взять что-либо отсюда. Но, похоже, старшая не собиралась этого делать в ближайшее время, ибо прошло уже минут пять с тех пор, как она вошла в комнату и завалилась на постель, лицом в подушку, не совершая более никаких телодвижений. Мидзусава тихонько вздохнула и пришла к решению просто понаблюдать. И вот, спустя ещё пару минут Танигучи перевернулась на бок, так что теперь можно было разглядеть её лицо, и притянула к шее толстовку кохай, зарываясь в неё носом так, что остались видны лишь прикрытые карие глаза да лёгкий румянец на открытой части щёк. От такой картины в горле светловолосой почему-то стало сухо, и она сглотнула, смотря дальше на семпай с ещё большей заинтересованностью и даже как-то... завороженно. Что же будет дальше?
А дальше пальцы шатенки, кажется, подрагивающие, потянулись к верхней пуговице рубашки и расстегнули её, а после неторопливо поползли вниз к следующим. Это заставило младшую напрячься. А когда бюстгальтер был расстёгнут спереди, девушка начала несколько паниковать: если всё идёт к тому, о чём она думает, то ей будет лучше всего прямо сейчас выдать себя, или же придётся скрываться до тех пор, пока Харуми не заснёт. Но это Мацури, а значит, во внимание будет принят второй вариант. Безусловно. Поэтому она продолжила подглядывать, как одна рука сжимает её забытую одежду, а вторая — правую грудь, как жмурятся чужие глаза и будто бы жалобно хмурятся брови, когда два пальца стискивают быстро твердеющий сосок, из-за чего тело чуть вздрагивает. Танигучи вдохнула запах Мидзусавы, и быстро накатившее на последнюю возбуждение отступило на второй план — вина больно кольнула. Она понимала, что оставила семпай одну и убежала к Саяке. Понимала, что в неё влюбились и понимала, что до третьегодки понимание это ещё не до конца дошло. И она тоже злилась на себя за то, что боится ей открыться. Тоже злилась на неё за то, что может это сделать с ней. И потянулась к собственной рубашке, под бюстгальтер, к груди, чтобы согреть себя не только мыслями и воспоминаниями о Харуми, но и теплом. Наслаждением. И диким желанием присоединиться, граничащим и порой переходящим в ту самую злость.
Танигучи видела не мало историй о любви. В фильмах, в книгах, в манге. В жизни. Она примерно понимала, что чувствуют влюблённые. Однако, в случае с её кохай всё было, опять же, несколько по-особому. Возможно, поэтому-то шатенка и не до конца осознавала свои чувства. Даже смеялась над ними в душе, с горечью правда, не принимала, отрицала. Или же это всё потому, что нет отдачи? Но отдача была.
Была. Наоборот, это с её стороны её не было. Слишком всё по-иному. Слишком неясно. Но, в любом случае, чувства её усиливались. Запутывали всё сильнее. Туман в мыслях сгущался. И становилось сложно. Снова — слишком. Порой до слёз. Прямо как сейчас.
Вероятно, именно поэтому Мацури потянулась свободой рукой к карману школьной юбки — за телефоном. Отключила звук, а за ним и вибрацию, зашла в диалог с Харуми. Фаланги её свободной ладони продолжали ласкать собственную грудь, а голубые глаза с чуть опущенными веками смотрели то на подругу, совершающую аналогичные движения, которые утяжеляли дыхание, вырывающееся изо рта в цветастую ткань, то на экран мобильника, где она с трудом писала следующий текст сообщения: «Хэй, Танигучи-семпай. Вчера ты спросила: почему бы мне не позвать Саяку? Так вот, ответ прост: я не хочу её или кого-либо другого. Я хочу тебя».
Было видно, как старшая не хотела проверять издавший короткий пищащий сигнал смартфон, но ей пришлось это сделать, перевернувшись на спину и утянув с собой толстовку, которая впоследствии осталась лежать немногим выше её оголённой, вздымающейся от неровных вдохов и выдохов груди, покрытой мурашками от прохлады из форточки. Заметив, кто написал, Танигучи тут же взяла гаджет в обе руки. Её пальцы дрожали, печатая ответ. И когда с этим было покончено, телефон лёг поверх толстовки, одна ладонь вернулась к груди, а вторая поползла к молнии на юбке с целью расстегнуть и снять. Слёзы не остановились. Даже наоборот, вроде. Появилась слабая улыбка. А брови хмурились уже грозно. Она так устала. Так соскучилась. Так злилась. Хотела одного и в то же время обратного. Она боялась. Не понимала. Но сейчас вся эта тёплая, но грызущая тоска, любовь и злоба стирали её контроль в прах. И рука, скользнувшая под чёрную ткань трусов, в этом значительно помогала.
Прочитав «И что же ты предлагаешь?», Мацури решила остаться в более менее здравом уме и перестала касаться себя. «Увидеться, — написала она в ответ, а затем добавила, — Я скучаю». Вздрогнула через пол десятка секунд, уставилась на Харуми — та неожиданно застонала, негромко, пока её пальцы нажимали на клитор, а карие глаза в третий раз пробегались по последнему сообщению светловолосой. Оно оставалось прочитанным, и, кажется, третьегодка не торопилась на него отвечать — фаланги принялись двигаться по кругу, веки опустились, а спина чуть изогнулась. Девушка начала двигать бёдрами, подстраиваясь под движения собственных пальцев, пока её кохай во все глаза наблюдала за этим из шкафа, сдерживая собственное возбуждение и временами прерываясь, чтобы печатать.
«Давай прямо сейчас»
Танигучи крепко прижала толстовку к себе, вдыхая запах и заглушая ею стоны, которые выходили громче от ускорения внизу её живота.
«Я рядом с твоим домом»
Из укрытия первогодка могла слышать, как влажные пальцы дотрагиваются ещё более влажных губ под чёрной тканью, а чужое дыхание становится совсем уж рваным.
«Я помню, что запасной ключ лежит в цветочном горшке на крыльце»
Два пальца скользнули внутрь, и Харуми потребовалась всего пара резких, глубоких толчков, чтобы тихо кончить, уткнувшись лицом в разноцветную кофту.
«Я сама войду»
Шатенка медленно перевернулась на бок. Забытая одежда первогодки упала рядом с ней, открывая хозяйке вид на раскрасневшееся лицо семпай, пытающейся отдышаться и ослабевшими руками написать: «Не смей. Жди меня на крыльце». Пролежав ещё немного, Танигучи смогла собрать чуточку сил, чтобы сесть, а потом и встать, выйти из комнаты. Кое-как, на подкашивающихся ногах, прихватив с собой домашнюю футболку да короткие мягкие шорты со спинки стула.
Вскоре из ванной послышалось журчание воды, и Мацури смогла выйти из шкафа и понять, как ей жарко, как покраснели её щёки и как она намокла. По всей видимости, её тоже настигла дрожь. Возбуждённая, девушка села на футон и постаралась взять себя в руки до возвращения Танигучи. Думала, что ей сказать. Поговорить им определённо надо. Но для начала нужно отогнать все эти сексуальные образы из мыслей. Что не так уж и просто.
— Я же сказала тебе ждать внизу, — строго, прям в тон старшей сестре, произнесла Харуми, опираясь о косяк двери на входе в свою комнату.
Эти слова вывели светловолосую из мыслей — она так и не приняла никакого решения по поводу их беседы.
— Слишком долго, — молвила она в ответ с лёгкой ухмылкой и тут же замолкла — голос прозвучал неожиданно хрипло.
— Чего ты хотела? — шатенка прошла вперёд, чтобы сесть на постель рядом с подругой — весьма смело для той, кто несколькими минутами ранее мастурбировала на этом самом месте на эту самую подругу.
«Я конечно знала, что Танигучи-семпай хорошо умеет скрывать свои чувства и эмоции, но чтобы настолько...» — подумалось Мидзусаве. Она взволновалась и была уверена, что девушка возле неё взволнована ещё больше. Они были влюблены. И сейчас явно должно было произойти что-то важное. Переломный момент в их отношениях. Стоит быть искреннее, но осторожнее. Им нельзя облажаться сейчас.
— Увидеть тебя, я же сказала, — губы младшей растянулись сильнее, — Я даже бросила свою Саяку ради тебя.
Кулаки Харуми невольно сжались.
— Не стоило, — фыркнула она, опуская взгляд, который до этого был устремлён прямиком на милое сердцу лицо, — Я всё равно собиралась лечь спать, так что тебе лучше валить отсюда.
— Я оставлю тебя в покое, если объяснишь своё вчерашнее поведение.
Шатенка повернулась обратно к Мацури, желая ответить что-нибудь резкое, но выражение лица той было на удивление серьёзным, что значительно остудило её пыл.
— Друзья могут ревновать, знаешь ли.
— Знаю, — первогодка затряслась. Буквально. Она вся дрожала, твёрдо говоря следующее:
— Но сомневаюсь, что друзья трогают себя, обнимая одежду друг друга.
Голубой взгляд упал на цветастую толстовку. А за ним и карий, медленно-медленно, был переведён туда же. Казалось, Танигучи в ступоре. Нет, это действительно было так. Она глядела на эту чёртову разноцветную тряпку и ощущала, как жар охватывает её щёки, уши и даже шею. Яркий, красный, яростный, как и последующая злость. Стыд. Та же ревность. И погребённые под ними желания близости и признания. Желание открытия, которого обе так боятся.
Всё случилось быстро. Мацури не сразу поняла даже, как оказалась лежащей спиной на футоне. Лишь боль в запястьях, что с силой сжимала Харуми, донесла до неё осознание происходящего. Скорее всего, останется след.
— Больно, — выдохнула она, глядя на семпай, нависшую сверху. Стало ясно, что лучше не сопротивляться. Её единственный выход — подчинение.
— Ты всё видела, — глухо сказала Танигучи. Она была донельзя смущена, и это, пожалуй, сдерживало её злобу. Нет, даже гнев. Чистый, горький, но тёплый от нежных чувств первой влюблённости гнев. Это не любовь и ненависть. Это ненавистная и желанная любовь — таковы её чувства.
— Я тебе нравлюсь? — прямо спросила Мидзусава. Если сейчас она... Нет, они обе не готовы были открыться друг другу душевно полностью, то она хотела бы сделать это хотя бы физически. Ей нравилась её семпай. Не так, как нравилась Юдзу, нет — блондинка была как старшая сестра. Её чувства к Харуми — вот истинная симпатия. Влюблённость. Она единственная, кто видит её насквозь. Они обе видят друг друга.
Это так потрясающе.
Это так омерзительно.
— Ты уже знаешь ответ.
— Ты мне тоже нравишься, Танигучи-семпай.
Конечно же, отрицать бессмысленно. Уже. А значит, можно наконец дать волю чувствам. Желание начнёт сбываться. Понемногу.
— Я думала, тебе нравится Саяка.
— Саяка? — Мацури немного рассмеялась, — Мы с ней, вроде как, подружились, и мне нравится её раздражать.
— Разве со мной ты делала не то же самое? — хватка ослабла.
— Что? Нет. Совсем нет. Будь ты рядом, ты бы заметила разницу. Но ты постоянно избегала нас.
— Я...
— Ревновала, знаю. Ты боишься, — усилилась, — Всё нормально. Мне тоже страшно, — вновь ослабла.
— Мы слишком хорошо друг друга знаем.
— Не хочешь узнать ещё лучше? — светловолосая двинулась чуть вниз, из-за чего чужое колено упёрлось ей между ног. Влага ввела Танигучи в замешательство, и младшая воспользовалась этим, поцеловав её. Коснувшись губ семпай своими всего на секунду и возвратившись в прежнее положение в ожидании разрешения.
— Бесишь, — сжав зубы, практически прорычала шатенка, а её руки опять сильнее обхватили тонкие запястья.
— Ты меня тоже. Тру-си-ха, — по слогам протянула Мидзусава, а затем ещё и ухмыльнулась, что послужило поводом для новой вспышки гнева девушки сверху.
Теперь она сама поцеловала свою кохай, но это было не осторожно — грубо. Ей ответили тут же, с успокаивающей страстью, что побудило её кусать чужую нижнюю губу в противоречивых чувствах, а новые слёзы скатиться по щекам. Ощущение солёности заставило светловолосую прерваться, и Харуми сразу уткнулась ей куда-то в шею, тихонько всхлипывая.
— Я хочу любви, — спустя недолгое время призналась она, — В этом ты была права.
— ...Ты тоже... Насчёт меня.
— Но у нас всё так странно. Это сбивает меня, — руки старшей переместились на постель, отпуская, — Ты такая разная.
— Ты единственная, кто знает всю меня, Танигучи-семпай... — Мацури потребовалось немало усилий, чтобы добавить, — Меня это пугает, но... я очень этому рада.
— А я... не могу понять. Я не знаю, что чувствую. Не знаю.
— Ты влюблена в меня. Как и я в тебя.
— Мы бесим друг друга.
— Это тоже.
— ...Я хочу определённости.
— Тогда мы должны открыться, семпай, — благодаря чужой откровенности говорить искренне у Мацури получалось проще. Намного, если честно. Однако, она всё ещё сильно дрожала. Не меньше, чем подруга на ней, чьи слёзы впитывались в белую ткань.
Харуми всхлипнула ещё раз. Она приподнялась, но младшая не смогла увидеть её лица из-за спадающих вниз каштановых волос. И последняя чуть вздрогнула, когда шатенка начала расстёгивать её рубашку, как недавно — свою собственную.
— Начнём с этого, — слова Танигучи звучали хрипло и негромко. Уверенно, казалось бы. Но она ужасно волновалась. Та же тряска выдавала её.
— Как пожелаешь, семпай, — голос Мидзусавы дрогнул. Она готова отдаться своей семпай. Пока не полностью. Но это лишь начало.
Их второй полноценный поцелуй был значительно нежнее. Пока губы аккуратно перемянали друг друга, а мягкие языки периодически соприкасались, вызывая шумные выдохи, крупная ладонь неспешно забралась под синий бюстгальтер и сжала небольшую грудь, а две маленькие несколько неуверенно задирали край домашней футболки.
Ощущение тепла чужой руки на собственной коже было иным. Более приятным. Хотя, должно быть, тут дело в человеке, который тебя касается. Определённо, по большей части это так.
Вскоре целоваться стало влажно, и Танигучи пришлось отстраниться, чтобы скинуть с себя мешающую ткань, которую её кохай в неком нетерпении или же раздражении дёргала, постанывая в чужие губы от каждой волны наслаждения, распространяющейся от её груди по всему телу, когда пальцы несильно сжимали её соски. В эти свободные полминуты Мидзусава смогла и сама сесть, сбросить с себя верх и расположиться на футоне нормально. А когда они вновь воссоединились, тепло обратилось в жар, и обе снова шумно выдохнули, прежде чем слиться в новом поцелуе. Их кожа, грудь, уста тесно прижимались друг к другу, их чувства переплелись и наполовину открылись, дыхания участились вместе со стуком влюблённых сердец. Они любили, действительно любили, ментально и физически. Так близко, так жарко, влажно, приятно. Слишком приятно, настолько, что накатывают очередные слёзы. Не от злобы уже — она исчезла, как и весь негатив. Страх же отступал куда медленнее, трястись заставлял, особенно Мацури, которая обнимала свою семпай за шею, пока та покусывала, целовала, присасывалась периодически к её шее, спускалась багровыми отметинами к ключицам, пока не дошла до груди. Опять новые ощущения — рот чувствовался куда лучше, чем пальцы. Первогодка постанывала тихо, стеснялась своих звуков, но Харуми и не возражала. Она старалась, очень старалась, любила и хотела сделать всё как можно лучше. И, судя по реакции подруги, у неё получалось. Спасибо, теоретический опыт, полученный от манги Юдзу!
— Семпай... — позвала светловолосая, когда молнию на её юбке расстегнули, а саму её начали спускать вниз.
— Что такое? — спросила Танигучи, обеспокоено как-то, когда отбросила клетчатую ткань в сторону, наклонилась к младшей и оставила чуть мокрый отпечаток своих губ на её плече.
— Я тоже трусиха, ты знаешь? Постоянно убегаю от своих проблем. Постоянно скрытничаю. Ни с кем ничем не делюсь. Не доверяю. Я-
— Меня это не отталкивает. Я этим не воспользуюсь. Ты можешь быть собой рядом со мной. Как я с тобой. Честно, — теперь поцелуй пришёлся в лоб, и Мацури расстаяла — с этой девушкой она может не притворяться сильной. С этой девушкой она может быть собой. Они могут быть собой рядом друг с другом.
Харуми двигалась ниже. На плоском животе было оставлено ещё несколько засосов. Возле тазобедренной кости стало щекотно, и Мидзусава, комкая простынь, захихикала, заставляя старшую взглянуть на неё. Несколько секунд, и их взгляды встретились. Пальцы правых рук переплелись. Младшая улыбнулась шатенке, говоря тем самым о своей готовности. И та поцеловала внутреннюю сторону её бедра, сохраняя зрительный контакт, прежде чем отправиться дальше — языком по промокшим насквозь трусикам. Стон Мацури прозвучал громче предыдущих.
— Я могу их снять? — поинтересовалась Танигучи, немного приподнимая голову — в ответ ей просто кивнули, жмуря глаза в смущении и жажде скорейшей близости.
Не медля, свободной рукой она, привстав для удобства, неуклюже стянула нижнее бельё со своей кохай, которая, оказавшись абсолютно голой, незащищённой, открытой, спрятала лицо в сгибе локтя, но раздвинула ноги шире, а ладонь опустила на каштановую макушку, нажала чуть-чуть, словно умоляя быстрее начать действовать. И Харуми подчинилась: совершила пробное движение от входа к клитору, при соприкосновении с которым светловолосая чуть ли не вскрикнула, ясно давая понять своей семпай, на чём ей стоит сосредоточиться. Язык выводил круги вокруг комка нервов, пока его обладательница изгибалась, двигалась навстречу, немного сбивая тем самым ритм — но ничего страшного, сжимала, дёргала порой спутавшиеся и взлохмаченные тёмные волосы, стонала громко, всхлипывала порой — так хорошо. Слишком хорошо. Она не могла думать ни о чём другом, кроме Харуми и её языка между собственных ног, которые скрестились в районе ступней за спиной старшей. Мир будто разделился на две части: они и всё остальное. И второе сейчас не имело ни малейшего значения. Подруги были счастливы. Затуманенные возбуждением разумы, однако, могли нормально мыслить. Девушки сполна поняли, что влюблены. Поняли, что хотят быть рядом друг с другом. Хотят друг друга. Они нужны друг другу. Теперь всегда. И тогда это счастье останется с ними и дальше, не только сейчас, когда кончик языка смещается вниз и входит в Мидзусаву так глубоко, как только может, и она выгибается сильнее — ей мало.
— Танигучи-семпай, — с трудом позвала первогодка, — Внутри, пожалуйста...
Пожалуйста.
Харуми не ответила. Вернулась поцелуями к клитору и присосалась к нему, пока средний палец сделал первый, очень медленный толчок. Жар усилился, и, кажется, у Мацури посыпались искры из глаз. С двумя фалангами было чуть больно, но лишь в первое время — вскоре всё стало просто нереальным. Они забылись пуще прежнего, забили на звуки и необходимость дышать. Мидзусава так сильно прижимала голову Танигучи к себе, практически кричала так пронзительно, что создавалось ощущение, словно она плачет. А ведь это действительно так — слёзы скатывались с уголков глаз на подушку. От счастья. От наслаждения. Чужие... Нет, родные пальцы наполняли её изнутри, тёплый рот согревал тело, как взаимные чувства влюблённости — душу и бешено бьющееся сердце, и когда вокруг этих прекрасных длинных и тонких фаланг сократились мокрые мягкие стенки, стройные, худые даже бёдра крупно задрожали, а стон заглушился в кровавом укусе за запястье, Мацури и Харуми поняли, что больше не боятся.
