исповедь

      В ту ночь снег валил неистово, под кружевным одеялом упокоив преисполненное грехами дитя своё. Ветер пел мягкую колыбельную, одним даря умиротворение и родное тепло, других тревожа и пугая, третьим, в число коих и я входила, словно дразня, словно глумясь, говорил: вот, мол, бери, давись моей заботой, смотри, как у людей бывает. Я росла в страхе и насилии, в семье, где мать — проститутка, а я — плод трёхдолларового незащищённого секса за углом грязной подворотни. Те пятнадцать минут не принесли удовольствия ни ему, ни ей, зато стали результатом девяти месяцев мучений моей матери, которая не свернула мне шею в тот же день, что и на свет породила, только потому, что не хотела, чтобы её билет на поезд в ад был таким уж окончательным, и двадцати лет моих страданий. Я в тебя не верила, никогда не верила, ибо справедливость твоя — чушь собачья, а разговоры о том, что пути твои неисповедимы — бред. С самого детства, когда мама, напившись до невменяемости, швыряла в меня библией, голосом-кнутом била так, что на спине кожа расходилась, позвонки на свет показывая, я думала, что нет тебя: разве может кто-то настолько сильный, всемогущий и справедливый, коим тебя представляют, обрекать нечеловеческим страданиям подобных мне — маленьких, беспомощных и слабых? Букашек, насекомых, которые из всех злодеяний, на свете существующих, лишь подвергли родителей своих мучениям одним только фактом существования? Надави посильнее, пальцем прижми, носком пни — они и размозжатся, разлетятся по крошечному радиусу, кровавыми ошмётками стены обрызгав, и только хруст позвоночника, ещё с секунду застывший в ушах, напомнит о том, что это жило, дышало, страдало, задыхалось от несправедливости, но любило, отдавало всё, на что только способно крохотное детское сердце, худыми ручками упрямо цепляясь за полное олицетворение презрения и безразличия, робко о заботе прося. А ведь насмешки твои, дорогой Ветер, оправданы: у меня такого не было, мне перед сном не пели, меня не баюкали нежно. Меня, дорогой Ветер, просто-напросто не любили. Сейчас, коленями обивая освящённую землю пред олицетворением твоим, я мнения иного: ты есть, но не спаситель ты всех творений своих, не избавитель, не освободитель — ты тиран, ты худший из мучителей, ты деспот, который с бокалом вина мытарства созданий своих, кои сам им и послал, созерцает. Чёрт однажды сказал мне по секрету, что не друзья мы с ним, не со мной ему водиться: пустота, что на дне моих зрачков крепко засела, даже его пугает, отталкивает. Я — брошенная родителями и тобой, оставленная, отрешённая, сломанная-переломанная до основания, до последнего кирпичика, но тебе мало, тебе недостаточно, тебе больше нужно, чтобы насладиться как следует. Потому ты послал мне её? Потому дал понять, что такое счастье истинное? Потому позволил благодать в руках подержать, посмотреть, проникнуться, зная прекрасно, чем это ей чревато? Потому затем хребет мне вырвал, заставив собственными лёгкими харкать, кровью давиться, ещё живой опарышей приманивая?.. И ангелы в благоговении колени пред её красотой преклоняли, потому что даже небеса в сравнении с ней — ничто, пустой звук, потому что звёзды над её головой стыдливо гасли, такого превосходства не выдерживая. Её "Миён, меня зовут Миён", произнесённое надменно, холодно, с толикой презрения, до сих пор набатом бьёт в висках; её губы, красные от вечных покусываний, её тонкие брови, сурово сведённые к переносице, и точно фарфоровые руки, грозно сложенные на груди, у меня под веками выжжены, никак не забыть, ничем не свести. В день нашего знакомства шёл снег, а она была в ярости, прекрасная с своём искреннем гневе. Конечно, мы ведь с тем парнем собирались на спор соблазнить монашку из монастыря, в котором служила её сестра-послушница... Наверное, будь я на её месте, я бы тоже была в ярости. Наверное, верь я в тебя так, как верила она, я была бы просто не в себе от злости. Не до такой фанатичной степени ударившаяся в веру, как вся её семья, и не такая последняя мразь, как потерявшая всякое чувство морали я, она была той самой хорошей девочкой, у которой в восемь вечера все уроки уже сделаны, портфель сложен, а в табеле оценок одни "отлично". Она — Чо Миён, воплотившая в себе моё спасение и мой крах, ставшая моим освобождением и провалом, в попытках вызволить меня сама очернилась настолько, что не отмыться теперь, не очиститься, не соскрести с себя эту грязь ногтями, не вырвать зубами. Я любила её тело. Часами могла смотреть, смотреть, смотреть, боясь прикоснуться: она ведь ненастоящая, хрупкая до невозможного, что аж светится. Тронь — и рассыпется, обратится в пыль, потому что не бывает таких, как она, не может быть. Её кожа нежнее лучших шелков, её руки — фарфор, её античные белые плечи заставляли меня с ума сходить, от блаженства глаза прикрывать, а она лишь смеялась звонко-звонко, скрыть пытаясь смущение. Никогда не получалось: её всегда выдавали пунцом покрывающиеся щёки. Я любила её голос. Глубокий, бархатный, он проникал вглубь, тёк по венам-артериям, потому что к чёрту воздух, к чёрту всё, когда она говорит. Потому что, когда она молвит, Смерть косу опускает, послушать останавливается, демоны в аду от пыток грешных душ отрываются, сам Дьявол её словам внимает. Её голос, медленный, слух ласкающий, приневоливал только его слышать, только им жить, только им довольствоваться, а мне — в радость, ибо её "Чон Соён", то смеющееся, то радостное, то смущённое, то рваное, в порыве всепоглощающей похоти выкрикнутое, служило мне кислородом, в крови разливалось, в голове ещё сутки, недели вертелось так, будто моё имя, ею произнесённое — вот и всё, что в этом мире значение имеет. Я любила её глаза. В разном свете отдающие то янтарным, то агатовым, мне солнцем служили, но больше всего мне нравилось, когда они становились чёрными-чёрными, блестящими от наслаждения, подпитанного дурью и алкоголем. На следующий день они смотрели виновато, обиженно, укоризненно, но я-то знала (думала, считала, надеялась...), что ей ещё хочется, я-то желала снова увидеть их такими: с расширенными зрачками, затопленными грехом и упоением, готовые отдаться, забыться... Я любила её всю, полностью и без остатка, до конца, до дна, до победного любила. Любила так, как никого ещё, любила так сильно, много, искренне, насколько только могла. Мою любовь всю жизнь с презрением от себя отшвыривали, насильно мне обратно её в дрожащие руки пихали, в глотку толкали, прося подавиться своими чувствами, а она приняла, представляешь, приняла её, мою любовь. Битую-перебитую, всю в синяках, бинтах и ссадинах, испорченную, извращённую и чёрную, чёрную, чёрную, но приняла, и я от радости, чёртовой радости, такой детской, щенячей, вывалила ей её всю, что только имела. Выскребла из потайных закромов сердце своего, переложила ей в руки, отчего-то не заметив, что те все в чернильной жиже измазались, почему-то не почуяв, как от рук её вдруг гнилью нести стало. Она хотела сделать из меня человека, а я научила её курить. Она стала моим избавлением, а я показала ей, насколько сладок дым марихуаны, когда привыкаешь. Она заполнила собой пустоту, ту самую, с которой даже ада исчадия связываться не хотят, а очернила её душу, такую доселе чистую, чистую, чистую... Столько времени прошло, а я до сих пор помню её голос, дрожащий, надломленный, спрашивающий: "Почему, Соён, так больно?" "Ты ведь обещала, что будет легко..." "Дай мне шприц, Соён, просто дай мне шприц..." Я подсадила её на героин, как она однажды подсадила меня на себя саму, на свои голос, тело, запах, глаза, всегда холодные худенькие руки... Я принимала её ежесекундно внутривенно, но продержалась столько, чтобы суметь насладиться, она же не смогла вынести первой дозы. О, боже, боже, боже! Если бы я знала, если бы я знала, если бы я только знала, чем обернётся ей, моей девочке, самой чистой и непорочной, моя любовь, грязная, вывернутая наизнанку, сломанная, гадкая любовь... Я на коленях пред распятием твоим не прощения молю, ибо не заслуживаю его и выпрашивать не стану, хоть и муки мои теперь заслуженно помножены вдвое. Я здесь, чтобы попросить об одном: там, где она сейчас, там, где боли и страданий нет, там, где благодетель и добро повсеместно, храни её под крылами сынов своих вечно и не позволяй знать и видеть того, как я здесь, в грязи и тумане, без неё в своём личном аду задыхаюсь.