Я думал, ты протянешь меньше

      — Конни! Конни! Спрингер, чёрт побери! — Жан кричит во всё горло, срывая голос, сжимая кулаки до побеления костяшек, разрывая терзающую пустоту своим давящим возгласом. То место, где он сейчас находится, абсолютно пугающее, потому что это чистейшее небытие. Даже белой комнатой не назовёшь, один лишь белый, выжигающий глаза свет со всех сторон, везде, конца и края нет, но где-то в этой тленности должен, просто обязан быть его друг, тут обязан быть Конни. Жан не помнит, как сюда попал, не знает где это «сюда», и тем более что оно из себя представляет, потому что всё окружение выглядит как сюрреалистичный кошмар, но он помнит, что последнее, что он видел — Конни Спрингер, обнимающий его за плечи. Поэтому он кожу с себя снимет, сорвёт голос, сделает всё, но найдёт друга, который казался единственной ниточкой надежды в вязком болоте мироздания.

***

      Он бегал, кажется, уже целую вечность. Из стороны в сторону, из одного уголка пожирающего «ничего» до противоположного и обратно. Кричал это чёртово имя десятки раз, переходя на хрип. Когда голова уже стала болеть от самого себя, он вновь судорожно оглядывается, и по спине пробегает непривычный холодок колющих мурашек, и на этот раз его уставшие покрасневшие глаза видят что-то кроме жгучего света. Он упирается взглядом в совершенно непонятный, до безумия пугающий образ. Самый что ни на есть сюрреалистический, самый… нереальный. Настолько, что даже смешно. Кирштайн вдруг остановился впервые за вечность в беготне и стоял так ещё несколько минут, даже, кажется, не моргая и заодно не дыша. — М-Мар-ко, — даже его имя звучит страшно, потому что обращено к кому-то. Потому что тот монстр, на кого Жан так усердно пялится — самый обычный Марко Ботт. Ну как, самый обычный… чёрт побери, живой Марко Ботт! — Марко… — бубнит это так тихо и неразборчиво. — Марко… Марко… Марко.? — и только сейчас его болезненный мозг начинает медленно воспринимать образ стоящего напротив. Жан часто моргает, чувствует, как пальцы начинают нервно подрагивать, а сердце плясать невпопад. Прямо сейчас с его красных глаз брызнут несколько скупых слезинок, он чувствует, но это его вовсе не волнует. Ничего не волнует. Кажется, будто он всё ещё застрял в чёртовом кошмаре, будто всё это происходит совсем не с ним, но в этот момент его разбитого сознания касается голос извне. — Жан, — сладкая, нежная, такая родная улыбка озаряет веснушчатое лицо, а Жан, кажется, сейчас упадёт на землю и умрёт прямо на месте, потому что такие галлюцинации — явный предвестник скоропостижной смерти. Он не верит своим глазам, своим ушам и этому миру. Тот, кого он сейчас видит, мёртв уже четыре года. Человек, который снился ему на протяжении уже четырёх лет — тот, на кого он сейчас смотрит. Его первая и единственная любовь, чувства к которой он до сих пор трепетно лелеет в уголках души; тот, на кого он сейчас смотрит; тот, кто сейчас стоит перед ним — Марко Ботт, и Жан не может в это поверить. Судорожно хватает воздух ртом и жмурит глаза, будто на него плеснули ледяной водой, заламывает пальцы и кусает внутреннюю часть щеки. Марко делает несколько воздушных шагов к нему и будто бы привычным жестом касается его лица, большим пальцем поглаживает кожу и задевает мочку уха. Всё это чувствуется таким реальным, что Кирштайн готов умереть за то, чтобы остаться в этом сне ещё хотя бы на мгновение. Хватило лишь одного этого действия, чтобы страх растворился, и его сменила щенячья преданность. — Я думал, ты протянешь намного меньше, — ироничный смешок. «Что? Что значит… протяну?», — тревожные мысли начали захватывать его мозг штурмом, и паранойю от адекватных размышлений уже различить было невозможно. — Я… мёртв? — тяжёлый ком застревает в горле. Несколько секунд мучительного молчания. — Да, Жан, ты мёртв, — саркастичная усмешка Марко плавно перетекла в грустную полуулыбку. Земля уходит из-под ног, массивной лавиной катится в небытие. Смерть — та вещь, которую Жан ждал так долго и, кажется, будто всегда был готов, но вот когда она наступила, стало страшно. Конни тоже мёртв? В таком случае… кто же остался? — Марко, мы не справились… — склонив голову и зажмурив глаза, Жан говорит это с особой грустью и виной. — Все вы умерли напрасно. Ты умер напрасно, Марко, — говорить это настолько больно, что даже умирать было легче. Чистое отчаяние. Годы борьбы, сотни погибших солдат, литры пролитой крови, и всё это кануло в лету. Всё было зря, они проиграли. Разведкорпус пал. — Эй, Аккерманы всё ещё живы. С чего ты взял, что вы проиграли? В разведкорпусе не учили сдаваться, — Марко говорит так уверенно и успокаивающе, что даже хочется поверить. — Ты хорошо поработал, Жан, ты сделал всё возможное. Я горжусь тобой, — Ботт бархатным движением пальцев стирает влажную дорожку с лица Кирштайна, мягко поглаживает кожу и укладывает вторую ладонь на его челюсть. — Жан, я скучал. Жан жмурит глаза в попытках сдержать слёзы и прижимает ладонь Марко к своему лицу, дрожащими пальцами скользит к запястью и немного поворачивает голову, чтобы поцеловать его руку, покрывает нежную кожу короткими неразборчивыми поцелуями, поцелуями быстрыми и пропитанными страхом, потому что всё ещё кажется, что всё происходящее, все эти прикосновения и слова, всё — сон. — Ты заслужил отдых, — тембр голоса Марко действует, как самое лучшее успокоительное со всего Парадиза. Ему так хочется верить, так хочется сбросить груз вины за все те смерти, груз воспоминаний того увиденного ада, в котором Жан побывал, и просто упасть в объятья возлюбленного. В конце концов, ничего ведь уже не исправить, верно? Юноша приподнимает голову и смотрит прямо в чёрные глаза. — Марко, я ведь всегда любил тебя, знаешь? — такие, казалось бы, сложные слова сейчас льются так легко, словно он говорит это не первый раз, словно между ними всё давно было ясно. И ясно же, нужно было только озвучить. — Знаю. Я тебя тоже, Жан, — Ботт запускает пятерню пальцев в волосы на затылке парня и смотрит на него так нежно. — Я могу наконец поцеловать тебя? — А? — Жан на мгновение застывает, а сердце пропускает несколько ударов. Может? Конечно. Марко и слов не нужно было, он медленно придвинулся ближе и невесомо накрыл чужие губы своими. Двигается мягко, плавно, пытается успокоить бешено бьющееся сердце Кирштайна, что ощущает, прижавшись к его груди. Жан пережил десятки боёв, убивал титанов без капли страха, но не может выдержать поцелуй с мальчишкой из 104-го кадетского набора. Позор. Он робко укладывает руки на плечи Марко и скользит к лопаткам, прижимаясь ближе. Переплетают языки в блаженном танце, тяжело дышат друг другу в рты и так близко прижимаются, словно в попытках слиться воедино лишь для того, чтобы больше никогда не расстаться. Для этого момента им понадобилось семь лет, три года бок о бок в академии и четыре года бессонных ночей в холодном одиночестве военной казармы для Жана, и четыре года мучительного ожидания новых почивших товарищей в раю для Марко. Возможно, история человечества вот-вот закончится, но их личная история только началась. Жан отстраняется и обхватывает руками лицо Марко, смотрит ему в глаза, чувствуя, как с собственных ресниц падают несколько солёных капель, и покрывает его смуглую кожу беглыми поцелуями, то ли в попытках просто зацеловать его всего, то ли сосчитать веснушки. Эти веснушки всегда были его личными звёздами, потому что Марко был целым миром.