fleurs séchées

The gods envy us. They envy us because we're mortal. Because any moment may be our last. Everything is more beautiful because we're doomed. You will never be lovelier than you are now. We will never be here again. — homer (the Iliad)

Хёнджин и Минхо, казалось, всегда были в центре внимания. Всегда были, разве не так? Хёнджин с его длинными золотистыми волосами, сияющими на солнце; с его глазами, становившимися мягко-коричневыми на свету. Он были прекрасным полевым цветком в зеленеющем лесу.   И Минхо. Минхо, который всегда казался уверенным в себе и лестным, с его милой улыбкой и мелодичным смехом, который мог парить, словно концовка оркестра, затяжной эффект, послевкусие. Все вокруг завидовали тому, как Минхо заплетал волосы Хёнджина в мягкую косу, свободную и незатейливую, когда тот были уставшим, или тому, как они сидели под одним из огромных дубов в кампусе, спокойно расположившись на сиреневом покрывале.   Время от времени он вплетал в золотые волосы Хёнджина маленькие цветочки или, если он был в хорошем настроении, то вплетал травинки, и это всё вело к тому, что голова младшего выглядела как птичье гнездо, когда он шли в творческий класс после того, как гонялись за Минхо по кампусу, выкрикивая ругательства.   Хёнджин любили выкрикивать ласковые прозвища Минхо с крыши или из окон, пока тот махал ему рукой и выкрикивал милые словечки в ответ.   Их друзья же закатывали из-за них глаза, давно привыкшие к их выходкам. Чонин и Сынмин тут же возвращались к перешёптываниям о том, как заставить неловкого старшекурсника с музыкального встречаться с ними, в то время как Джисон пытался подражать парочке, читая любовные стихи своим двум парням, которые смеялись над его попытками, пытаясь не кривиться, когда тот читал слишком сентиментальные строчки. Позже Джисон брал их за руки и тянул к себе, поймав в свою сторону взгляд исподлобья от Минхо. Да, им завидовали.   Им завидовали за то, как они выкрикивали друг другу признания и поэмы о любви в коридорах или из окон, как будто они только начали встречаться, застряли в конфетно-букетном периоде или что-то в этом роде. Когда у других выдержка таяла и оставляла лишь горячий свечной воск и сожжённый прах того, что было ранее, у них горело светло-янтарное пламя, сильное и непоколебимое; оно смешивалось с воздухом своими мягкими нежными волнами и вездесущими проблесками без каких-либо признаков выгорания.   Им завидовали просто потому, что они были собой без малейшего сожаления.   Потому что они выставляли себя бесстрашными и дерзкими, обращающими на себя внимание и словно говорящими «попробуйте порвите нас на части» (хотя никто бы не смог этого сделать). Ведь они ходили, позволяя себе истекать кровью в оттенках бледно-голубого и золотого с металлическим отливом; их смех был отпечатан в сознании любого прохожего; их широкие улыбки и радостный смех отскакивали друг от друга словно звон, танцующий на ветру. ————— Минхо любил оставлять любовные послания по всему кампусу, заставляя Хёнджина искать подсказки, чтобы найти их все. Однажды Минхо жаловался своему одногруппнику по музыкальному курсу, который он взял в качестве электива, о том, как Хёнджин подумал, что он делает ему предложение, на что тот поднял бровь и спросил: — Но это ведь не проблема, не так ли?   — Нет, конечно, просто мы с Хёнджином уже решили, что мы выше брака, поэтому не будем участвовать в таких малодушных мероприятиях. — Невозмутимо ответил Минхо, заставив Чана откинуть голову назад в смехе. Тот сказал что-то вроде «в этом весь ты» и наслаждался его саркастичным тоном и выбором слов, которые при этом так сочетались с его мрачно серьёзным лицом.   Хёнджин же любили писать для Минхо стихотворения, аннотируя при этом «Илиаду» и цитируя «Ромео и Джульетту», а тот жаловался на то, что это было ни ободряюще, ни романтично. На что он просто закатывали глаза и угрожали вместо этого цитировать «Короля льва», часто говоря «это же современная версия Гамлета», в то время как Минхо на это соглашался, позволяя тому получить удовлетворение от этого факта. У Хёнджина была привычка исписывать свои руки словами и стихотворениями, заполняя свободные места на них цитатами, о которых он думали во время математики или которые прочитали в книгах на классической литературе; в остальное время он записывали на руках красивые стихотворения, переведённые ими на греческий, латынь и арабский. Строки покрывали его руки, и, если он особенно наслаждались ими, он переписывал их в свой блокнот. После он перечитывали их ранним утром, свернувшись калачиком возле Минхо и иногда ошибаясь в греческом; старший мягко поправлял его произношение и поглаживал слова на его руке, бормоча новые для него слова и определения между предложениями, объясняя что обозначает то или иное выражение или разъясняя небольшие ошибки в грамматике. Иногда они сидели вместе в ленной второй половине дня. Минхо провёл руками по волосам Хёнджина и осторожно прикасался кончиками пальцев по иностранным словам на его коже, читая их вслух и удивлённо спрашивая: — Ты когда-нибудь думали о том, чтобы сделать татуировку? — Он разглядывал хаотичные каракули и искажённые строчки стихотворений, которые так часто покрывали кожу рук его возлюбленного.   — Хм, может быть, несколько раз, но мне нравятся такие временные надписи — они хрупкие, и их легко потерять, они смертные, и их так легко забыть. Это потерянные слова, которые плавают в наших воспоминаниях, словно мы в космосе или в реальности, и таким образом они гораздо красивее. — Полагаю, что именно так, — ответил Минхо, кивая тому, кто находил красоту во всём. — Но ты говорили, что хочешь несколько. Где? Хёнджин указали на ключицу, которую было видно из-под ворота свободной рубашки, которая струилась по его телу. — А что хочешь тут набить? — Спросил Минхо, мягко лаская ранее обозначенную область. — Цветки жимолости. — Разве они не безобразные? — Минхо спросил это, вспомнив крохотные цветы, напоминающие паучков. — Смелые слова от того, кто подарил их мне, когда признавался в любви. — Ухмыльнулись Хёнджин и приподняли бровь, игриво взглянув старшему в глаза. — Мне нужны были цветы, и я не мог их найти, — возразил тот. — Ну что ж, я хочу жимолость из всего другого. Знаешь её значение? — Минхо покачал головой. — Настоящее счастье, процветание и вера в будущее. Это была одна из причин, почему я решили начать встречаться с тобой, придурок. — Эй, — сказал Минхо, выглядя оскорблённым, только чтобы Хёнджин подняли голову с его коленей и поцеловали его. — Очаровательный придурок. Доволен? Минхо на это лишь закатил глаза. — Я думаю, что хочу гортензию на рёбрах, — сказал Минхо, легко похлопав по подразумеваемому месту, — она означает благодарность за честность, глубокое понимание, и они росли на территории кампуса, пока их не срезали. — Печально. — Очень, они были невероятно красивыми. Я даже думал, что они были искусственными или что-то в этом роде, пока их не убрали, — Хёнджин лишь посмотрели на него с насмешливым взглядом с подтекстом «разочарованы, но не удивлены».   ————— Они были очарованы и полностью поглощены любовью друг к другу; в их мире, в их сжатом пространстве вселенной. То, которое они создали для себя, зарывшись в один из неуправляемых звёздных вихрей, в бесконечную бездну, называемую космосом, забрав с собой всех, кого они любили. Они видели себя главными героями, звёздами представления, живущими своей жизнью в полную меру; жизнью, которая принадлежала лишь им самим. И этому, конечно же, всегда завидовали. Но им было всё равно, и все знали об этом. И теперь Хёнджин стоит на одном из столиков в столовой и решает, что пришло время продекламировать любовное стихотворение так громко, как только он могут, при всех студентах. Те либо закатывали глаза из-за того, как им надоело это гейское дерьмо, либо смотрели в восхищении и удивлении от сладких слов, падающих с губ Хёнджина. Я бы поднялся и схватил все звёзды, собрал астероиды и абсолютно всё, что прячется в скрытых для глаза складках вселенной. Я хочу принести тебе те звёзды, которые гудят, вздымаются и горят на кончиках моих пальцев, а затем взрываются словно бомбочки для ванной в прекраснейшие сверхновые. Я хочу подарить тебе бледно-розовые ракушки, чтобы ты держал их у уха и наслаждался звуком медленных волн и отдалёнными звуками морской пены, омывающей берег. Принести ветви всего святого, потому что я знаю, что они твои любимые, и стихотворения из чистого золота, завёрнутые в кожаные обложки, с полями, размеченными чернилами. Принести тебе лепестки, окутанные солнцем, и дотянуться до ядра Земли, чтобы принести тебе его. Я бы открыл жеоды и отполировал для тебя алмазы. Всё, чтобы превратить их в карту; Карту моей любви; Карту, которая могла бы привести лишь к тебе. Джисон начал изображать, будто его рвёт, Феликс резко обрушился на стол, уставший от этого дерьма, Сынмин закатил глаза, а Чонин так сильно рассмеялся, что чуть не упал со стула, и Чан поспешил поймать его, что привело к ещё более неловкому молчанию после глубоких признаний Хёнджина. (Чанбин чуть позже спросил их, когда они оба станут говорить менее «по-шекспировски», чтобы остальные могли их понять, и, вероятно, станут более социально приемлемыми в этой эпохе; Минхо же на это посмеялся, цитируя что-то в духе «любовь доводит здравомыслящих до безумия», оставляя того ещё более растерянным, чем ранее.) Им было всё равно на зависть, чужие взгляды, шепотки, завистливые замечания и проклятия, которые летели в их направлении. Потому что так было не всегда. Гордое признание свободы быть теми, кем они были. Нет, так определённо было не всегда. Не тогда, когда Минхо впервые признался Хёнджину, спрятавшись за цветущим вишнёвым деревом, которое только начало показывать свои закрытые почки и свёрнутые крошечные листья нежно, как и их любовь. Жестокие глаза Хёнджина тогда разглядывали Минхо, когда тот протянул ему целую ветвь жимолости, обёрнутую лентой у основания (Хёнджин всё ещё хранит эту ленту). Холодные глаза Хёнджина исследовали старшего, который протягивал ему цветы. Взволнованные слова из его уст, покрасневшее лицо, заикание, когда он говорил, как кажется Хёнджину до сих пор, самый тупой подкат, который только мог быть; Хёнджин тогда смотрели по сторонам и думали, как бы уйти, но тут ему в ладонь всунули ветвь и убежали. (И это была ещё одна вещь, над которой Хёнджин всё ещё усмехается, хотя он никогда не признавал, что тогда его уши покраснели, несмотря на его раздражённое выражение лица и запугивающее поведение, которое проявлялось у него при каждой встрече с кем-либо. Он считает, что это было всего лишь смущение). И после этого Минхо продолжал, отправляя анонимные любовные письма и стихотворения, иногда нежные цитаты и арабские поэмы, которые Хёнджин был вынужден переводить; с ними всегда лежала маленькая записка, в которой убеждалось, что если тот хочет, чтобы это прекратилось, он всегда могут вернуть письмо в шкафчик отправителя, и тот всё поймёт, хотя он так этого и не сделали. (Это было крайне мило с его стороны, до сих пор думают он). И когда они наконец всё поняли и начали встречаться, Минхо стал немного более уверенным, чем раньше, а Хёнджин, возможно, стали немного более мягким и, может быть, влюбились в чужие записки, которые Минхо оставлял в его шкафчике перед началом учёбы. Но было очень больно в самом начале их отношений. Они никому о них не говорили, изредка целовали друг друга в макушки, пока однажды их не поймал (это не должно быть верным словом) какой-то странный человек, с которым они не имели ничего общего; тот накричал на них, назвав их грешниками, больными, пидорами, и от этого было очень больно. Это было в день их первого свидания на публике, когда они наконец решились взяться за руки. И они бы солгали, если бы сказали, что не отдалились друг от друга на некоторое время. Они оба были напуганы, однако не винили друг друга. Они винили общество, которое их не принимало, и тупого человека, который к ним вообще никак не относился. Возможно, что они винили всё, что угодно, кроме друг друга, включая самих себя. Но в конце концов. В конце концов. Они перестали думать об этом, решив, что «то, что было в прошлом, остаётся в прошлом, все эти люди были придурками и не заслуживают нашей памяти о них». И когда они поступили в университет и встретились с другими людьми, которые разделяли их беды, они нашли нечто, похожее на семью, которая ценила их, несмотря на то, что другие считали изъяном. Поэтому для них шепотки, ревность, зависть, оскорбления за спиной не имели никакого значения. Они были идеальны друг для друга и пережили это вместе. И сейчас они лежали и грелись под солнцем, под бледно-розовыми лучами рассвета, и мир для них не имел никакого значения. Для них ничего больше не имело никакого значения, это была просто иллюзия для них, которые теперь жили в своём собственном сжатом пространстве вселенной, скрытом меж звёзд, планет и фрагментов галактики. В месте, которое они сами для себя создали, которое они могли бы назвать домом, поскольку они лениво лежали в объятиях друг друга, запутавшись руками и ногами, закрыв глаза, одурманенно улыбаясь и что-то бормоча. Они лежали там, окружённые теплом, окружённые друг другом, держа друг друга близко к себе, рисуя формы и слова на коже друг друга, нежно целуясь и шепча стихотворения, которые будут забыты и потеряны, когда они найдут в себе желание начать новый день и отдалиться от тепла, которым они делились друг с другом.