***
Газетная вырезка гласила: «Лос-Анджелесский завод по переработке одуванчиков и брошенных детских игрушек исполняет все мечты. На входе Вас радостно встретит работник Высшей канцелярии, который занимается сортировкой желаний. Затем компьютер задаст Вам несколько наводящих вопросов о Вашей заветной мечте. Это поможет вычислить, к какому виду относится Ваше желание: к конкретному или к абстрактному. В следующем помещении находится электронная доска с записанными мечтами. Выполнив все требования, Вы сможете получить свой уникальный одуванчик. Любой желающий может поучаствовать в этой программе.» Ростик собирал рюкзак: рогатку, конфеты, моток верёвки. По ГЕН ТВ рассказывали об африканском племени людей-многокошек, Нелли за столом у телевизора играла с тапком в очко. — Почему половина собаки зелёная, а не рыжая? Это для красоты или у собаки имидж такой? Чем собака лучше вас или нас?! — мать строго прикрикнула на Ростика. Она даже помахала в воздухе половой тряпкой, словно протирая вопрос. — Он оттёрлица? — с надеждой спросил Ростик. — Не оттёрлица! Опять за свое! Ну-ка, положь краски обратно. А теперь слушай. Такое нельзя считать обычным самопожертвованием. — Ма-ам, а у тебя раньше, в древности, показывали мультфильм Микки Маус?***
Старшая сестра озабоченно нахмурилась, поставила сиденье от унитаза напротив глобуса и весело щёлкнула кнопкой смартфона. Взглянув на её сияющее лицо, Ростик понял, что Иоанна готовится к полёту. Бабушка что-то резала длинным кухонным ножом, что-то жарила, куда-то кидала лук, чеснок и специи. Дед находился тут же. Много лет назад он был ранен при Трафальгарской битве, утратил глаз и с тех пор слабо слышал. — Подай мне сухари, старый черт! Миру следовало пнуть тебя посильнее, но он ограничился одной мигалкой. Дед недослышал, о чем его просят, приложил ухо к жерлу мясорубки, бабушка пихнула его и перемолола в мелкий фарш. Дед в виде комков фарша лежал на дне миски размышляя, что никогда ещё, с самого Трафальгара, ему не было так спокойно и уютно в своей тарелке. Бабушка слепила из фарша сочную котлету. Она готовила её на чугунной сковороде, поливала её разогретым оливковым маслом, присыпала острым перцем, шпиговала петрушкой, перевёртывала с боку на бок, и когда котлета подоспела, отнесла её сыну. Прижимая к груди гипсовый бюст Наполеона, отец ходил по дому, цокая ногтями по линолеуму как большая беспокойная курица. — Не существует никакого «сокровенного люда». Есть просто люд — славный, отважный, попавший в петлю... Жена! Ты так неоднозначна Как кот Шрёдингера. Платье прозрачно, Но скрывают соски пушапы бюстгальтера. Полью тебя одеколоном И подожгу... Чтоб не досталась врагу. В шесть лет Ростик увидел, как в спальне Дед Мороз переодевается в папу, и с тех пор понял, что папы не существует. По воздуху носился пилящий звук. Он врывался в раскрытые окна, сбивал с ног, умолкал, порождая множество мельчайших сотрясений мозга, и улетал куда-то ввысь. Ростик выглянул во двор. Около дальней стены сарая качалась взад-вперед старая яблоня. Брат пилил железную болванку, замирал, тишина длилась несколько секунд, насыщенных тревогой, предчувствием чего-то загадочного и ужасного. — Др- гр- гр- гр... кондуктор! — наконец вострубил глухой баритон Матфея, по-птичьи ломающийся в носовых перегородках. — Крысы по девять рублей за штучку... Интересно было бы посмотреть на эти три с половиной черных ящика.***
Утро было ярким, лучистым. В пруду из воды торчала стрела крана, а напротив стоял лифт — единственная доступная в это время года роскошь. Вислый кленовый лист, падающий с разлапистой липы, казался маленькой дневной звездой. Оранжево-пятнистые тигровые лилии были в прозрачных стеклышках водянистого света, лужайка выглядела так, будто по ней прошли полчища малюсеньких ножек. У крыльца его поджидал пыльный кабриолет с помятыми крыльями и потертыми кожаными сиденьями. Черная дождевая жаба в линялой бархатной форме с серебряными галунами и блестящими пуговицами почтительно снял перед Ростиком малиновый, с треснутым козырьком, картуз. — Приветствую тебя, поэт, сын поэта! Ты, как крыс крылатый, залетел к нам... из России! — улыбнулся жаба во весь рот, показывая алую пасть, похожую на лаз в преисподнюю. — Я герр Тлю. Туристическое бюро имени Троцкого прислало меня в твоё полное распоряжение. Вид у жабы был неопределённо сердечный, глаза глядели на него с таким лукавством и дружелюбием, что у Ростика пропало всякое желание обсуждать с Тлю печальные аспекты жизни. — Позволь, я приму твою кладь. Жаба открыл вместительный багажник и разместил среди канистр с головастиками маленький рюкзачок. Из багажника, как из погреба, пахнуло тленом и сыростью. — Пусть твой тотемный зверь, жук-кожевник, направит эту машину в новую область между миром и хаосом. Тлю улыбнулся, тронул машину, и зелёный посёлок, сложенный из силикатного кирпича, замелькал своими садами, заборами, брызгающими на газоны фонтанами. — Я высажу тебя здесь! — жаба развернулся, взмахнул тонкими пальчиками с легкими вздутиями на концах, указывая глазами на широкое травянистое плато, обрамленное бордово-красными, фиолетовыми и ярко-синими холмами. — Мое чувство подсказывает, здесь тебя ожидает удача. — Но ведь это не Лос-Ангелес, — прошептал Ростик, — или как он там называется... — Это куда лучше, поверь, — проквакал жаба. — Это Африка. Именно поэтому в Уганде разводят галаго, а не моржей. — Истинный террорист-размножитель Тлю, перевозил санкционку: его головастики были запрещены на всей территории Южно-Африканской Республики как возбудители самых страшных фантазий. Машина затормозила на обочине. Жаба ловко извлек из багажника поклажу и протянул подошедшему Ростику. — Буду ждать тебя здесь, пока не кончится действие транквилизатора, — квакнул Тлю, клейким языком поймал на лету комара и проглотил его глазами. — Понял, — ответил Ростик, — ты за мной не ходи. Скоро увидимся.***
Теперь его окружала полуденная Африка, будто гигантская перламутровая раковина с нанесенными на неё с помощью трафарета черными силуэтами животных. Травяная поляна, казалась пунцовым взволнованным морем, по которому ветер гнал гребни с колтунами белой пены. — Дурацкий Тлю, — всхлипнул Ростик. — Завез, надо же, хрен знает куда, — он взглянул на пустошь, опоясанную приземистыми деревьями. — Вроде ничего удивительного, никаких змей, крокодилов или бегемотов. Он робко, словно боясь ухнуть в багряную мглистую топь, ступил в путаницу ветвей, смешение полуувядших листьев, кружево сладких цветов. Африка опутала его своими тайнами, желто-зелеными лесами, накрывала синими хрустальными небесами, выстилала под ногами курчавые, с проблеском золота, облака. Ростику чудилось, что на него смотрят тысячи неразличимых глаз. Из-под каждой гнилушки лез косматый жук — тучный, металлически-синий, удивительно похожий на пестрого индюка. Из клубящихся бурунов ветреного неба, с далеких макушек волнистых акаций за ним наблюдали, его созерцали. Будто в колючих молочаях и фикусах-душителях обитало невидимое племя дикарей, чьи вождь и жрец, искали наместника, будущего обладателя тайн мироздания, оставаясь для любопытных мутантами вроде жабы Тлю. Ростик нырнул в сиреневую кущу, нарочито громко топая ногами, раздвигая коленками шуршащие крепкие травы. От шума, от стеклянного звона трубчатых стеблей взметнулось целое облако переливчатых жуков-слонов с долгими гибкими рыльцами. Подхваченные суховеем, озаренные солнцем, они плыли в одну сторону. Настигнув это облако, Ростик погрузился в жужжащее, колеблемое ветром марево, как в коридор, через который течет из мира в мир воздушная река. Стоял, провожая улетающую к горизонту вереницу салютующих слонов. Любовался первобытной красотой цветных крыльев, чуткими, точно часовые пружинки хоботками, подрагивающими как секундные стрелки небесного хронометра, усиками. Он двигался по саванне, выпугивая ленивых бронзовок и робких полупрозрачных белянок. Они собирались вокруг него во множестве, мириадами точек, штрихов и мазков дрожали как невесомая муслиновая ткань. Ростик окунул лицо в свежую прохладу полога, в мерцании серебристой пурги. Скакуны-кузнечики вспарывали снег, и цепкие лапки выхватывали один у другого заиндевелую осоку. Ростик ощущал на щеках, на губах, легкие щекочущие касания снежинок, вдыхал морозный воздух. Безмолвные летучие существа: снежные шары, возносились над землей, лунные пауки с ажурными хвостами, водили вокруг него хоровод. Они гудели, потрескивали, стрекотали, принимали в свой круг, звали навсегда поселиться на этой стоцветной поляне под синими небесами Африки. Из сухой травы, озаряя его, как раскаленная солнечная сфера взлетела крупная горячая птица. Ростик успел запомнить тонкие, согнутые в суставе, ноги с тремя пальцами, огненные перья, вытянутую изящную шею с продолговатой головой, на которой лучились влажные глаза, приоткрывался костяной клюв, оплетённый мелкой вязью арабских иероглифов. Птица метнулась в сторону и, раскинув крылья, стала набирать высоту, растаяв в блесках предвечернего неба. Ростик стоял, ослепленный, совершенно ошеломленный, с колотящимся сердцем. Смотрел на раздавленную траву, на лёгкий отпечаток жемчужной пудры, оставшийся от её пребывания. Помещенный в абрис исчезнувшей птицы, в живые волны её дышащего волшебством тела, он сам перевоплощался в чудную птицу. Начинал видеть её сапфировыми, с каплей черного золота глазами. Слышал её тонким настороженным слухом, различая в дыхании древесного ветра далекие раскаты выстрелов. Хранил в дремлющей памяти тихий хруст снега, ещё не тронутого человеком, негромкий шелест ливанских кедров, запах песчаной саванны, всполохи белых звёзд, из россыпи которых смотрела изумрудная кукушка. Эта птица дивным образом растревожила сердце, напомнила ему маму, её нежную силу и красоту. Ростик прикасался щекой к медовым соцветиям, и ему казалось, что он целует её матовую кожу, утыкается носом в маленькую мочку уха с синим камушком. — Хочу к маме-е-е! — надсадно крикнул Ростик, размазывая слезы по грязному лицу. — Тлю! Вези меня к маме-е-е!***
Всё ещё всхлипывая, он оказался под бронзовой тенью леса. Шагнул к едва намеченной тропе в потаённую глубину янтарного поднебесья, изрезанного слоистыми акациями, лентами чёрной жимолости, объедаемой тремя серо-синеглазыми жирафами. Под ногами мягко шуршала побитая молью листва, несколько пернатых семечек, прилипло к шортам и майке, раздражая кожу. Семечки были громадными, с зазубренными остриями, они гнались за ним, и Ростик уклонялся от их разящих колючек. Один из листьев, потревоженный его сандаликом, вздулся как пузырь, кряхтя поднялся и полетел. Смутное отражение в помутневшей луже тут же превратилось в небесно-лазоревого сверкающего жука. Ростик сразу же заметил чёрные участки бархатистых надкрыльев и похожий на рога Y-образный вырост над широким лбом. Жук шарахнулся в одну, затем в другую сторону, исчез в зарослях гривастых трав, но тут же, будто влекомый любопытством, вернулся. Со страшным ревом покружил над кроной баобаба, тяжело опустится на ствол, застыл, закрепившись на коре. Надменно воззрился на Ростика двумя выпуклыми глазами, излучая свечение будто кусок урана. Это был жук-голиаф — большое хитиновое чудо Африки. Серо-рыжий, с сегментарным мясистым брюшком, с выгнутыми надкрыльями, напоминавшими кузов немецкого автомобиля. Ростик, не двигался, не дыша, рассматривал жука, дорожа хрупким мгновением, в котором, как в стеклянную призму, были заключены он и голиаф. Крылатый африканский демон был несоизмеримо сильнее и без стеснения разглядывал Ростика с потрескавшийся коры. Читал его мысли и желания, изучал закоулки разума, проникал в него и вселялся в душу, смешиваясь с ней. — Я великий Жи-и-Бу! Герудо-герантолог-арахнолог-метафизик-трехмерный мультяшный бумаготворитель-чудик-полный-ноль-архимандрит. — Я поэт, Я сын поэта, Солнцем я согрет И летом, — смущённо ответил Ростик, ковыряя песок носком сандалика. — Про вас была статья в газете. Как дела в Эфиопии? Что нового на Ниле? — Я великий Жи-и-Бу, и ты — мой дневник. Я посылаю тебя в путешествие в конец света, ты должен совершить очень важное и ответственное дело. Ростик, цепенея от этого колдовского повеления, отмахнулся рукой. Жук исчез, будто его и не было. Баобаб был пуст, на нем сохранился мучительный ожог, словно от прикосновения паяльника. Ростик побрел дальше по жёсткой увядшей траве, наступая на ускользающие тени. Насекомые копошились повсюду, прятались в жухлой листве, в складках реальности, вились среди сучьев и липких обрывков паутины, напоминая разводы краски на чистом холсте. Брызгали из-под ног, делали суетливые броски, падали на спины, вбирая слюдяные крылья, затягивая их под панцирь. Снова взлетали, садились, обернувшись лиловыми кляксами света, мшаником на сетчатом стволе фикуса-душителя, лунными узорами на осеннем дереве. Здесь, в африканской саванне, он набрел на обиталище демонов, — как часто случалось с его воображением, самые мрачные картины оказывались самыми близкими к действительности. Это была их колыбель. Тут они росли и умножайтесь. Отсюда разлетались по всему миру, засиживая кровли античных храмов, золоченые купола русских церквей, засоряя землю кликушами и ясновидящими. Сюда они прилетали обратно со всех окраин Планеты, чтобы нашептать своему Властителю о совершенных злодеяниях, о загубленных доверчивых душах, о творимом зле и о мраке беззакония. Ростик двигался в их царстве теней и тишины, заслоняясь юмористической витаминкой от злых чар глазастых нетопырей, которые владели этой туманно-солнечной саванной: — Как-то у осы Порвались трусы. Тут же убежало Остренькое жало. Сколько ни жужжи — Не сложилась жизнь: Не видать трусов Как своих усов. Деревья расступились, и он оказался на открытой поляне. На самом солнцепеке, среди сухого красноватого вереска, паслись бегемоты, низкорослые, сливово-коричневые с квадратными глазированными мордами. «Эти бегемоты Как бабушкины комоды!» — подумал Ростик. Их охраняли пастухи, маленькие люди-многокошки. Они лакали розовое жирное молоко из глиняных блюдец и сами виделись толстолапым стадом, крошечным племенем, которое вместе с бегемотами поедало мучнистые плоды хлебного дерева. Заметили друг друга, застыли, с интересом рассматривали, молча улыбались. Многокошки были чем-то вроде шерстяных клубов. Выгоревший войлок шерсти и клочки бород были в желтой пыльце и прилипчивых семенах, что излетали из отцветших трав. На грациозных мохеровых телах, среди полосок и пятен, высвечивались золотые пояски и цепи с крестами и звездами, искусно спрятанные под густым подшерстком. Их лапы с мягкими подушечками впивались в землю растоптанными когтями, оберегающими от колючек, камней, укусов змей и жгучих муравьёв. Ростик был изумлен. Колдовство, в которое он всегда верил, существовало рядом с ним. Он смотрел на косматого человечка, улыбавшегося зубастым ртом, на кошачьи, с вертикальным зрачками, круглые глаза, на короткие ноги с пушистыми пальцами и загнутыми когтями. У него в рюкзаке была рогатка. Но эта встреча не должна была стать роковой. Ростик хихикнул, поклонился туземцу, приложив ладонь к груди. Люди-многокошки приняли этот знак дружелюбия, заурчали ему с разных концов пастбища, дружно подняли правую лапку и хором произнесли: — Мир! Мур! Не смея их больше тревожить, страшась внести смятение в их небольшое кошачье племя, Ростик отошел на край поляны, огибая пастухов и бегемотов. Косым зрением заметил, что люди-многокошки крадутся следом, медленно приближаясь, обступая его полукругом, крутят бёдрами готовясь к прыжку. Он не подал вида, что замелил их, избегая резкого звука и жеста, достал из рюкзака моток ниток и желейных мишек. Протянул ближнему человечку, следившему за ним любопытными люминесцентными глазами. Тот принял подношение. Остальные придвинулись ближе, нетерпеливо мяли утоптанный дёрн передними лапками, наблюдая, как главный разрывает цветную упаковку, открывает пакетик. Щурились, громко мурлыкали, глядя на глянцевый блеск, слушая шелест и треск тонкой пленки. Вожак зачерпнул горсть мармеладных мишек, разделил по числу соплеменников и стал одаривать их. Они наслаждались угощением, засовывали конфеты в широкие рты, жевали, облизывались шершавыми языками, закрывали от удовольствия глаза. Ростик видел острые, как сабли, когти, глубоко вонзающиеся в иссохшую землю и не осмелился погладить туземцев. — Хотите послушать мое творчество? Извольте, — он откашлялся: — Лечу на мед Как к свету крот В земле стремится, И крылья трет — В душе вот-вот Поэт родится... Но что же там? Такой бедлам В японских овах. Сожрал мой мед гиппопотам, И нет его ни тут, ни там — Я грустный снова. Ростик, стараясь не наступать на звонкие ветки, повернул в другую сторону, к грунтовке, откуда доносилось слабое кваканье и гудок кабриолета. Перебегая поляну, он увидел драгоценную серебристо-серую лужайку. В туманом сиянии круглились чудесные одуванчики, каждый был окружен радужной оболочкой, мерцающим нимбом, от которого шли импульсы света. Они росли в самом центре саванны. Были её истинным Повелителем. Её царем и властелином. Им, неподвижным, занимавшим царское место, поклонялись быстрокрылые жуки, райские птицы, пасущиеся бегемоты, вооруженные косматые люди-многокошки. Власть их простиралась и дальше, до жестколистного леса, где в непроходимой глуши скрывались обезьяны, антилопы, слоны и бабочки цвета грушевого лимонада. «Поэт и царь. Поэт и власть — это про меня». — Ростик боялся пошевелиться. Боялся нарушить зыбкое равновесие. Одуванчики были посланцами небес, крохотными светлыми духами из другого мира.***
О̩̣̹͍͎̟̤̮̲̖̤̗͏̴̶̴̸̵̸̢̨̨́̀́̕͘͡͡ О̡̪̫̤̹̰̥̞̖̺͚͘͜͏̴̧͘҉̴̷̶̶̵̧̡̨̨̛́́͘̕͠͡ О̷̢̯̤̝̩̣̲͖͙̙͔̫͍̝̞̰̭̬̪͚͔͙͚̯̪͉̺͚̙̩̀̀́͢ͅ О̷̸̴̨̨̛̣̬̰̰͖̪͙̟̜͙̥͉̯̳̳͖͍̀̀͢͟͡͞͝͞҉̵̛ О̨̥͚͈̩̩̼̱̦̞̣̲̲̰̗̫̞͚̟͓͍̗̰̱͈̕͟͜ О̢͓͈̱̱̩͕̤̰̺̝̤̣̦͚̲͔҉҉ О̶̸̴̸̧̧̧̨̡̛͕̤̜̣̣̭̟́̀́̕͢͡͝͝͝͡ͅ О̶̺͓̙̦̦͇̙̬̞̬̣̟͔̣̖̙̬̟̏ͪ̔̿̈́҉̵̴̴̛̛́͠ О̰͇̮̙̗̹͕̻̤̤̞̜͇̥͔͕ͫ͏̷̵̵̸̴̢̛̛͢͜͠͡͞͞͏͡ О̶̞͖̘̦̞̺̘̫̠̟̯̺̰ͅͅ҉̵͡ О̶̢̣͇̺̼͖̯̹̜̲̼̬̱̳̹͔͚͓̲̠͇̫̹̫̱̰̞̘̹͓̩͙͚͖̣̪̠͖͎̞̞̱̰͙͝ Он разложил на белесой пыли несколько аккуратно сорванных одуванчиков, выбрал самый красивый О̰͇̮̙̗̹͕̻̤̤̞̜͇̥͔͕ͫ͏̷̵̵̸̴̢̛̛͢͜͠͡͞͞͏͡ и, сдувая шапку серого пуха, загадал желание. — Рости-и-и-к! Нашла!.. Родненький мой! — Рослая, с развеянными светлыми кудрями женщина бежала по траве. Сквозь её легкую рубашку просвечивали округлая грудь, бедра, исходило материнское тепло. Из-под ног у неё летели восхитительные хохлатые парашютики, они множились, их кружилось все больше и больше, пока не стало казаться, что все вокруг заволокло густым молочным паром, который лопнул с оглушительным хлопком.