Капля и фонтан

      Относительно характеров следует иметь в виду четыре цели. Первое и важнейшее — чтобы они были благородны. Действующее лицо будет иметь характер в том случае, когда, как сказано, его речи или поступки обнаруживают какое-нибудь решение, а благородный характер, — когда оно благородно. Последнее возможно во всяком положении. Ведь и женщина бывает благородной, и раб, хотя, быть может, первая из них ниже (мужчины), а раб и вовсе — существо низшее.       Аристотель «Поэтика»

      После того, как Минцзюэ-сюна запечатывают в одном гробу с Цзинь Гуанъяо, после того, как долг перед предками и памятью брата выполнен, а месть совершена, Не Хуайсан, наконец, живёт так, как сам того хочет.       Спи, дагэ. Никто не потревожит твой покой, не надругается над твоим телом, не обманет и не предаст. Наслаждайся своей местью, как при жизни сражениями и битвой, тем, что змея, вползшая в твой дом и забывшая все сделанное добро, наконец, в твоих руках. Пусть поет и плачет сколько угодно. Больше этот лжец никого не разжалобит.       Не Хуайсан спокойно спит по ночам, читает любимые книги, любуется луной и цветами, пьет чай из изысканного фарфора. На чашках нарисованы зимородки и скворцы-пересмешники.       Прекрасная работа, и мастер весьма талантлив, отчего бы не дать ему хороший заказ и не похвастаться потом среди других ценителей? Не Хуайсан велит принести ему письменный прибор. И обмахивается красно-черным веером с лилиями и летучими мышами.       Сегодня будет гроза.       Веер этот, несмотря на свою чужеродность, хорошо сочетается с изысканно-серым нарядом. В собрании Не Хуайсана есть работы красивее и дороже, и жизнь их точно не потрепала так сильно, но… Этот, вызывающе красно-черный, он любит, как жену, пережившую с господином взлеты и падения, отчаяние и опалу. Он точно не променяет эту мелочь на сотни молодых прелестниц. Посмотришь порой на то, как летучая мышь скалит зубы, увиваясь за цветком, и дышится легче и нужные слова приходят на ум сами.       Глава ордена Цинхэ Не, хозяин Нечестивой Юдоли, пишет не только художникам. Всеми правдами и неправдами он заманивает к себе хороших наставников и талантливых заклинателей. За минувшие годы Цинхэ Не выпал из числа великих орденов. Нужны толковые учителя. Нужна свежая кровь.       Нужны новые дороги. Не Хуайсан не хочет хоронить очередного своего родича, которого настигло искажение ци или родовое безумие. Значит, он найдет иной путь.       Не Хуайсан упорен и не лжет себе: посредственность не может позволить себе такой роскоши. Ощутив пустоту там, где прежде горели цель и месть, он сначала теряется, а затем вновь рисует птичек и расписывает веера. Узоры на них хищны и угловаты, а иероглифы только что не скалят зубы. Стоило закрыть Цзинь Гуанъяо в гробу, как стало можно смотреть на резьбу по кости или рисунки на экранах без молчаливой ярости. Без желания сжечь и развеять пепел по ветру.       Не Хуайсан пишет стихи и пьесы об обаянии порока и неизбежном его наказании. Люди, рождённые из изысканно-причудливых слов (общепринятый стиль для подражателей и слабаков) куда лучше и честнее, чем в жизни. За древними сюжетами с лёгкостью угадывается современная история, но глава Цинхэ Не, конечно же, ничего не знает и избегает прямых вопросов.       О затворнике из Гусу Не Хуайсан почти не думает. Ему и жаль Лань Сичэня, как жаль слепого кота, которого хозяин-людоед в знак привязанности кормил лучшей человечиной со своего стола, и досадно. Каждый сам несёт свои колодки, а Лань Сичэнь достаточно силен, чтобы не сломаться от понимания того, что Минцзюэ-сюна убили, по сути, его руками и оружием. Его искусством. Переживет — станет умнее и злее. Самоубьется — слабаки, страдальцы и слюнтяи не стоят того, чтобы о них плакать.       Не Хуайсан пишет повесть о небесной деве, полюбившей простого рыбака. Испугавшись силы и могущества, завистливый человек спрятал в сундук ее лебединое оперенье, опоил дурманом, обморочил и сделал своей женой, а после очень удивился, что, когда жена нашла пропажу, не только не оценила вранья, но и забрала детей — мальчика и девочку — с собой.       Кончилось все плохо: рыбак прикинулся торговкой персиками, обманул жену и, польстившись на чужое богатство, убил ее и всех ее родичей. Дух супруги, чтобы она не мстила, а не покладая рук, трудилась на него, посадил в кувшин и заставил благословлять всех своих детей от других наложниц.       Повесть отправляется с письмом в Гусу.       Ответ приходит через две недели. «Мне не нравится окончание этой истории, — символы складываются в безупречные строки, — да и весенних сцен могло бы быть поменьше. Цензура не пропустит сочинение главы ордена Цинхэ Не. Вдобавок, лебедь начертана неясно и неживая. Можно решить, что у нее не было иной жизни, кроме этого подлеца».       Справедливо, ну так и Не Хуайсан писал не живую женщину, а идеал. Пороки и полная бесчувственность рыбака занимали его куда больше. А глава Лань… Блистательный Цзэу-цзюнь слишком хорошо понимает намеки, да ещё такие толстые. Выходит, правда, из затвора через целых три года, и это уже совсем другой человек, которого так просто не обманешь.       — Зачем ты впутал в это наших детей? Ты не мог обойтись без этого? У тебя был выбор! — спрашивает Лань Сичэнь после совета кланов в Пристани Лотоса. Не Хуайсан благостно попивает местное вино и отвечает предельно честно.       — Разумеется, был. Но…я предпочитаю заложиться на сопутствующие потери. Дети врага — имущество врага.       — Никто из Гусу Лань не был твоим врагом.       — Ну… не врагом, а соучастником. Разница не так уж велика.       — Я запомню.       Не Хуайсан ни за что не станет говорить, что не допустил бы, чтобы дети шли в настолько опасные места одни. Не хватало ещё, чтобы его сочли лучше, чем он есть.       «Повесть о небесных одеждах» цензор — нужна хорошая взятка: поместье в столице, два сервиза, ну и несколько деловых поцелуев по углам — все же пропускает к изданию, правда, просит пришить на живую нитку счастливый конец с моралью. Не Хуайсан так и делает: все становится ещё хуже, но читатели расхватывают книжонку, как горячие маньтоу.       Благородные мужи тут же бранят Скворца-Пересмешника за излишне вольный стиль, слишком бесчестного главного героя, дурновкусие, ведь сочетать порок и небесную добродетель — низко и избито, и вдобавок, загулявшую, как пьяная девка, соразмерность частей.       Не Хуайсан грустит два дня, а после зовёт танцовщиц в полупрозрачных одеяниях, слушает песни и пишет печальное стихотворение о благородных мужах, что читают поэзию и прозу отяжелевшими задами. Для полноты победы он с удовольствием наставляет рога своему главному злопыхателю и садится за новую повесть, на этот раз о политике и войне.       Герой — молодой и талантливый заклинатель — воюет с врагом, защищая любимое отечество от захватчиков из царства западной тьмы, в то время как его отец делает большую политику, торгуя лесом, лошадьми, зерном и своей задницей направо и налево. В молодом заклинателе человек знающий с лёгкостью угадал бы помесь Вэй Усяня и покойного Цзинь Цзысюаня, в его оборотистом папаше — Цзинь Гуаншаня.       Вершинная сцена представляет собой возвращение героя домой в отпуск перед главным сражением. Благородный юноша обнимает матушку и случайно видит, как его почтенного отца пользуют во все отверстия генерал армии западной тьмы и советник небесного императора, которые уже договорились, как поделят между собой истерзанную войной землю, а тот знай, подмахивает.       Успех повести, а потом и цзанцзюй, полный. Начинается с того, что одна половина министерства цензуры ее запрещает, а вторая милостиво разрешает и принимается интриговать против сослуживцев, да так, что по углам летят пух и перья. Дело доходит до государя императора, человека прямого и честного — бывшего военного, который долго смеется над этаким непотребством, а после велит издать с некоторыми сокращениями, а Не Хуайсану пожаловать три жемчужины и драгоценный веер из собрания покойной бабушки, да ещё и выпить с собой приглашает. Не Хуайсан подарок оценил, равно как и отличное вино, пылкий нрав, красивую фигуру и жгучие черные глаза. Не проходит и трёх встреч, как они развязывают пояса и предаются страсти прямо на балконе, где сидят. Государь просит присылать новые сочинения прежде ему, потому что очень любит умных людей и изящную словесность. Не Хуайсан его горячо поддерживает. На место любимой наложницы он не рассчитывает, Будда упаси, а с государыней — женщиной добросердечной и утонченной — сразу же находит общий язык. Она тоже любит изящную словесность, красивые веера и статных военных. И вышивает превосходно.       После его «Пионовую беседку» крайне удачно переводят на юньмэнский диалект, а половина песенок тут же входит в пословицу. Куплеты распевают на площадях и в убранных цветами лодках. Ханжи и моралисты лопаются с досады и всеми силами не пускают на представления молодежь, но та выкручивается, как может.       Как-то раз Не Хуайсан видит представление в Ланьлине и разоряется на цветы для всей труппы лицедеев. Старшее поколение, как водится, играет чудесно, да и молодежь с героически превозмогающим заклинателем не отстает. Не Хуайсана распирает от гордости, точно он маменька, устроившая горячо любимую дочь в императорский гарем. Во время представления он замечает в зрительном зале белые и золотые одеяния и чей-то пушистый хвост, потому совсем не удивляется, когда после третьего гонга его требуют на поклон, забрасывают вопросами и просят подписать новенькое издание с картинками от придворного художника.       — Мой дедушка, что, — напряжённо спрашивает Цзинь Жулань, — и правда вел себя, как…       — Продажный сановник?       Хотя за прошедшие три года Цзинь Лин изрядно вытянулся и теперь глядит молодцом, Не Хуайсан помнит грустного круглощекого ребенка, с которым никто из сверстников не хотел дружить. В память о том мальчике он выбирает менее скабрезные слова, чем изначально хотел.       Цзинь Жулань кивает и смотрел на него, как человек, привыкший стыдиться скандальной родни, в глазах сплошь пепел и стылый холод. Не Хуайсан кашляет и прикрывается веером:       — Суть искусства — обобщение, подражание и сгущение. Оно всегда врёт.       — И всегда говорит правду.       Вэй Усянь, конечно же, не может промолчать. Но и Не Хуайсан не думает уступать. Не в этом вопросе.       — Образ героя — слепок в мастерской скульптора. Он не равен живому человеку. К тому же, глава Цзинь, вы должны знать, что смешные и низкие пьесы повествует о низких людях, чему нынче учат наставники? В наше время это знал каждый третьегодник.       — Да, конечно, — Цзинь Жулань блестит глазами, — а игра в тучку и дождик, что, иносказание?       Собака-оборотень так и рвется то ли утешить хозяина, то играть с тем черным человеком, который почему-то ее боится и норовит залезть на ближайшее дерево. Эх, голубушка, ничего не поделаешь, но любовь твоя останется безответной. Не Хуайсан делает вежливое лицо.       — Всего лишь краска, чтобы выразить всю степень низости и продажности людей недостойных, завещанная нам ещё поэтами эпохи Весен и Осеней.       И плевать, как Не Хуайсан надругался, ах, простите, переосмыслил четыре тысячелетия словесности и истории, только в путь. «Вы насилуете историю!» — говорят ему придворные учёные и цензоры. «Зато у нас получаются прекрасные дети», — неизменно отвечает Не Хуайсан. И отмахивается любимым ввеером с цветами и летучими мышами.       — Не в обиду будет сказано, — вдруг выручает его Вэй Усянь и только что не улыбается, — но словесность и живопись — единственные предметы, которые глава Не знал лучше всех.       Остальное он передирал у Вэй Усяня и его младшего брата, которые, на взгляд Не Хуайсана, писали, как пьяная курица перебитой лапой, но сроду не жадничали.       — Этот скромный всего лишь выделял главное и важное и отбрасывал второстепенное. Разве не этому учил нас Лань-шицзунь?       Лёд в глазах Цзинь Жуланя тает. Юноша кланяется и говорит:       — Благодарю главу ордена Цинхэ Не за бесценный урок.       Они уходят, а Вэй Усянь, стоит ланьскому молодняку скрыться, задаёт самый неожиданный вопрос из возможных:       — Не хочешь со мной выпить?       — А как же Ханьгуан-цзюнь?       — Из Лань Чжаня пьяница хуже, чем из меня праведник.       Не Хуайсан соглашается.       Пока подавальщик несёт их заказ, томленую утку в апельсинах и медово-остром соусе, Не Хуайсан разглядывает бывшего соученика.       Вот уж к кому к лицу и семейное счастье, и довольство жизнью. Вэй Усянь ничуть не похож на переломанного человека из смертной страны. С каждым днём он все лучше обживает тело Мо Сюаньюя, исподволь переделывая его под себя. Лицо по-цзиньски миловидное, против крови не попрешь, но глаза… глаза прежние. Только вместо холода и тьмы в них почти прежняя радость жизни и обжигающий свет.       Быть рядом с ним и хорошо, и до крайности неуютно, даром, что здешнее слишком сладкое вино сразу бьёт в голову. Не Хуайсан говорит о цветах и птицах, о том, что думает восстановить сад покойной матери и выписать ради этого садовника из Дунъин, Вэй Усянь рассказывает об их с Ханьгуан-цзюнем странствиях истории, в который смеха не меньше, чем могильной жути.       Приносят утку. Вэй Усянь отдает должное мастерству повара и, когда приканчивает нежнейшее крылышко, первым задаёт вопрос:       — Могу я узнать, зачем тебе это все понадобилось?       О нет. Вэй-сюн, ты же всю жизнь был умным. И деликатным. Когда хотел.       — Что все? Писать цзанцзюй?       — Воскрешать меня.       Ужасная, ужасная прямолинейность. Ну, кто так делает!       — Месть за брата уже недостаточная причина? Вэй-сюн, мы же приличные люди. Давай не портить друг другу настроение в такой день! Кто старое помянет — лишится руки и глаза.       — А кто забудет — ног и языка. Если ты нашел в моих черновиках верный ритуал призыва и дарения, то ты мог получить любого заклинателя. Или не заклинателя, а умного и сведущего судью. Значит, у тебя были причины вытаскивать меня из Диюй. Очень веские причины. Назови их.       Вроде и улыбаются тебе по-прежнему, как солнышко, и говорят как бы не всерьез, но Не Хуайсан вспоминает, за что Старейшину Илина ненавидел весь заклинательский мир. Ненавидел и боялся.       За сочетание силы и уверенности в своей правоте. За смелость. За умение бить в открытую.       За то, что смел жить, как хотел, посреди всеобщего отвержения.       Вэй Усянь давит. Иначе чем дагэ, но давит.       Не Хуайсан по нему скучал.       — Ответа «трижды не знаю» — не приму. А твоя хитрость и то, что мы с Лань Чжанем были самыми способными из тех, кого ты знал, — давно не тайна. Первые ученики хлопочут за третьегодника и его брата — это ты отлично придумал.       Вэй Усянь улыбается, смеется и хлопает в ладоши. Он совсем не выглядит раздраженным или злым.       Он все просчитал и отследил, и теперь сидит напротив, довольный своей сообразительностью, вот только глаза его цепки и холодны. Вэй-сюн, почему ты такой проницательный, когда не надо?! Ладно, ладно.       Правда в том, что люди сложнее птичек. Правда в том, что у любого поступка множество причин и последствий. Правда в том, что Не Хуайсан слишком хотел закопать эту вечную жертвочку и отомстить.       Долгие годы ненависть грела его и вела вперёд, а прогорев, оставила после себя золу и холодный пепел. Жить без цели паршиво и больно, но Не Хуайсан справляется.       Пока справляется.       Почему бы, для разнообразия, не сыграть честно. Не одному же Не Хуайсану с этим жить? Он вновь наливает себе вина и говорит:       — Если я скажу, что выплачивал долг благодарности тебе и Ханьгуан-цзюню, ты поверишь?       Вэй-сюн забывает хорошие манеры и роняет ножку в миску с соусом. Прощай, новенькое ханьфу. Такое не отстираешь.       — Мне? Ты спятил?       Подавальщик ставит новый кувшин и тут же смывается. Не Хуайсан собирается с мыслями. Вкуса вина он почти не чувствует.       — Так случилось… Так случилось, что Ханьгуан-цзюнь мне сильно помог.       — Спас твою жизнь?       — Больше. Репутацию и честь. Я не люблю быть должным и без обиняков спросил, что он хочет получить взамен. Меня вежливо послали к гуям и сказали, что того, что желает Ханьгуан-цзюнь, нет в мире живых, как нет справедливости и правды для мертвых. Я удивился, что за поэзия на ровном месте, пока мои шпионы не разузнали, с чего это благородный Ханьгуан-цзюнь просидел три года в уединенной медитации. Им пришлось побегать, а мне — изрядно потратиться. Тогда у меня все сложилось. Оставалась, конечно, крошечная возможность, что Вэй-сюн любит только женщин, но я всегда знал, что ты тоже из наших.       — С чего?       Это звучит… ну, почти задето. И оскорбленно.       — Чувствовал. Тебе слишком нравились красивые мальчики. И ты слишком обижался, что Ванцзи-сюн совсем не обращает на тебя внимания.       — Я что, ныл?       — Да сто раз на дню. И стихи писал, что ты такой замечательный, так зовёшь на охоту, а кролик с Луны тебя знать не хочет и презирает.       Вэй Усянь сначала бледнеет, а потом краснеет. И совсем не горит желанием оторвать голову Не Хуайсану.       — Если они у тебя сохранились — сожги.       Ни за что на свете!       — Если найду. Ах, Вэй-сюн, тебе ли не знать, какой беспорядок царит в бумагах человека пишущего! И потом, тебя ни к чему не принуждали, я лишь создал возможность. Это как с цилинем: либо встречу, либо не встречу. Не испепеляй меня взглядом!       — Я тебе хоть слово сказал?       Нет, но в Гусу Лань некоторые молчат так, не потому что им нечего сказать. Вэй Усянь присваивает эту привычку себе, будто не замечая.       — Ты сам меня спросил. Каков вопрос — таков ответ. Я же не знал, что ты втрескаешься по уши?!       И будешь висеть на своем Ханьгуан-цзюне, как спелая ягода, только что не умоляющая, чтобы её надкусили и сорвали.       — Хорошо. Что я тебе сделал?       Вэй Усянь спрашивает так, словно его оскорбляет сама возможность того, что ему могут быть благодарны. И, кажется, он открутит голову Не Хуайсана именно за это.       Ну, уж нет. Не когда работа над следующей повестью встала, государь зовёт на весеннюю охоту, а государыня присылает стихи талантливого юноши и новенький веер с танцующими журавлями.       — А ты что, не помнишь?       Вэй Усянь теряется и Не Хуайсан сразу же пользуется преимуществом, изображая праведное негодование.       — Ты что, опять все забыл? Вэй-сюн, ты ужасен!       — Да не помню я! — Ответ звучит до крайности сердито. — Если ты такой памятливый, то покажи!       Сумасшедший! Как такое вообще могло в голову прийти?!       — Я не призрак!       — И что? Базовые законы едины для живого и неживого. Дай руку.       — А если нет?!       Ему неловко вспоминать себя в те дни. Одно дело рассказать и петь в уши, и совсем другое — пустить кого-то в свою голову и проживать по новой!       Вэй Усянь безжалостен.       — Это и моя память. Я хочу знать, что сделал, ну!       — Ничего плохо. Ты… ты тоже спас меня. Но иначе.       Не Хуайсан достает из рукава красно-черный веер с паучьими лилиями и летучими мышами.       — Узнаёшь?       Какой странно-недоуменный взгляд.       — Это что… моя работа? Откуда она у тебя?       Вот же настырный человек! Как Лань Ванцзи его только терпит!       — Вэй-сюн, ты сам мне его дал.       Невольно Не Хуайсан вспоминает тот день.       Дождь лил, как на юге, и войска стояли по колено в грязи. Они… они в тот день разругались с дагэ. Не Хуайсан по растерянности бросил веер, где не надо, и получил по ушам. Дагэ терпеть не мог расхлябанности и всех этих женских штучек.       Не Хуайсан стоял, глотая горькие слезы, слушал, как его разносят и смотрел, как старший брат, которого он боготворил и боялся, бросает в огонь семицветного феникса.       — Воин ты или капризная принцесса? Здесь война! Пора взрослеть, гуль тебя побери!       Не Хуайсан вылетел из шатра, не разбирая дороги. Глаза жгли слезы, он чувствовал себя бесполезным. Его окликали — он не оглядывался. Пару раз он чуть не упал, пока не уткнулся в кого-то высокого и костлявого, воняющего мертвечиной и плохим вином.       — Ты чего?       Вэй-сюн говорил развязно, отбросив всякое почтительное обращение и любезность. Сегодня он снова поднимал мертвых и поцапался с Лань Ванцзи. Признаваться ему в семейной склоке не хотелось. Не Хуайсан чувствовал себя униженным ещё больше.       — Ничего.       — Ничего бранится на весь лагерь, поднимет пьяного и мертвого, а ещё — он твой старший брат. Угадал?       Не Хуайсан хлюпнул носом, заплакал и выложил и про свое ничтожество, и про бестолковости, и бесполезность, и про любимый веер, и про желание утопиться в первой же овечьей луже. Вэй Усянь дал ему по шее:       — С ума сошел?       — Не больше, чем ты! Но тебя хоть уважают, а я… так. Пятая лапа у собаки. Пойду повешусь. Обещаю тебе не мешать бить Вэней и быть приличным мертвецом.       Следующий подзатыльник вышел больнее:       — Тебя что, дурманом опоили? — Вэй Усянь будто стал ростом с дагэ. — Полезный, бесполезный! Люди не вещи! Имей хоть немного смелости защищать то, что тебе дорого!       — Я трус!       — Не трус! Не смей считать неважным то, что согревает тебя изнутри! Давай бумаги, давай рукоять!       — З-зачем?! — Не Хуайсан аж заикаться начал.       — Веер тебе рисовать буду. Ты знаешь, какие цветы растут на Луаньцзан?       — Н-нет. А какие?       Улыбка Вэй Усяня напугала бы самого храброго человека на свете.       — Паучьи лилии. Они растут на человеческой крови. Хочешь, я подарю их тебе?       Сам не понимая как, Не Хуайсан согласился, а после смотрел, как чёрное поле покрывают хищные цветы и летучие мыши, будто сбежавшие из дворца бога смерти. Вэй Усянь вывел иероглифы: «Невидимость» и «Удача».       — Чтобы твой брат не спалил мой подарок раньше срока.       Сладковато-гнилостный запах тлена из бумаги не выветрился до сих пор. Веер пережил все: возвращение в Нечестивую Юдоль, безумие дагэ, упадок Цинхэ Не, но хозяину исправно приносил удачу. Не Хуайсан не сомневается, что лилии и летучие мыши переживут и его.       Вэй Усянь постепенно меняется в лице.       — Ты что, все это помнишь?       — На память не жалуюсь. Ты дал мне каплю в час нужды. Значит, я должен тебе фонтан.       Вэй Усянь кривится. Теперь черед Не Хуайсана делать ответный ход.       — Ответь и ты на мой вопрос.       — Какой? Тайн Гусу я тебе не раскрою, не проси.       — Они мне без надобности. Скажи, ты ведь сроду не боялся ни опалы, ни смерти. Ты умер, рассмеявшись всем в лицо. Так…       — Что «так»?       Не Хуайсан выпаливает почти одним словом, как на экзамене:       — Зачем тебе ритуал пожертвования тела?       Вэй Усянь краснеет и роняет голову на руки. И говорит тяжёлое и безнадежное:       — Математическая задача с множеством решений. И… только не смейся, но я хотел вернуть шицзе ее павлина. Если бы это только могло что-то исправить. Жизнь за жизнь — это было бы справедливо.       Не Хуайсан едва успевает прикрыть рот веером.       — У меня. Нет. Слов.       Самоотверженность — это точно порок, как и лишнее благородство. Ну, Вэй-сюн, хоть сейчас на главную роль в историю добродетели и рока!       Он вообще подумал, каково было бы его сестре сначала потерять мужа, а потом получить обратно в теле любимого названного брата? А каково всем остальным! Каково… каково было бы Лань Ванцзи? А уж как бы вытянулось лицо Цзинь Гуаншаня, получи он своего драгоценного сыночка обратно, а Цзинь Гуанъяо!.. Хотя это, Не Хуайсан хихикает, не так и плохо. А уж какую бы сцену устроила мамаша Цзинь и все благонамеренное общество!       Невозможный, ужасный человек. Чем он отличается от великого бедствия?!       Ничем. Бедная Поднебесная.       — У меня почти получилось.       — Почти?       — Этот засранец, мой зять… оказался слишком привередлив. Я, видите ли, слишком тощ и без ядра. Он сбежал от меня, как мышь от кота, дурень. А потом… потом стало слишком поздно.       Разговор окончен. Во рту, несмотря на сладость вина горько, как от желчи. Не Хуайсан встаёт. Его пошатывает.       — Спасибо, Вэй-сюн, за приятную беседу.       — Сделай из своего «спасибо» птичье чучело.       — Если найду хорошего чучельника. Доброй дороги тебе. Я рад, что Вэй-сюн счастлив, и прошлое не властно над ним.       Глаза Вэй Усяня… глаза Старейшины Илина сверкают красным.       — Не властно? Кто сказал? Я… я просто живу дальше. Как и ты. Ты мне ничего не должен.       — Как и ты мне.       Они расходятся. Нижнее ханьфу Не Хуайсана хоть выжимай.       Вэй-сюн прав в одном: есть ошибки, которые не исправить, и раны, что не заживают никогда. Можно сыпать в них грязь и песок, вызывая нагноение и смерть, а можно заботиться и продолжать жизнь.       Не Хуайсан лечит себя. Лечение... лечение это даётся нелегко.       Однажды он найдет себе новый смысл и сможет зашить внутри прореху с целого дагэ величиной хотя бы наполовину.       А пока… у него есть цветы и птицы. Есть песни и стихи. Есть страсть государя и благорасположение государыни. Есть чувство исполненного долга. Это хорошее обезболивающее.       Есть повести и цзанцзюй. Этого достаточно, чтобы не сдаваться пустоте. Пока он может творить и созидать, все не так страшно. Есть садик его матери и мечта поехать в Дунъин.       Столичные щеголи говорят, что страна на островах — просто большая деревня воинственных выскочек. Не Хуайсан давно не верит чужим речам.       Через год он, сдав дела двоюродному дядюшке, поедет с посольством в Дунъин и вернётся лишь через пять лет с новыми повестями и стихами. И женой — статной и красивой дочерью самурая, которая снимет с его плеч все вопросы снабжения, обороны и обучения адептов воинским искусствам. Родня поскандалит пару недель и примет молодую хозяйку Нечестивой Юдоли так, словно она жила здесь всегда и каждое утро гоняла учеников по двору, бранясь при этом на собачьем языке.       По обе стороны моря его примут благосклонно, а государыня оценит и «Записки у изголовья» и «Повесть о Гэндзи».       Не Хуайсан будет писать до самой старости.       Много лет спустя он потеряет правый глаз, а после удара не сможет взять в руки кисточку. Тогда его любимая внучка, краснея и бледнея от дедушкиных вольностей, под диктовку будет записывать его лучшую повесть о людях, давно ушедших по бессмертной стезе.       Не Хуайсан назовет ее просто. «Вансянь-моногатари».       Любимый веер с лилиями и летучими мышами будет с ним до конца.