Белые ирисы

У Ёнмина руки красивые: чистые и светлые, ухоженные и всегда очень нежные. От них всегда пахнет жизнью, тёплой кожей и иногда — кремом для рук. С сандалом. По весне бледные от нехватки солнца, спрятанные в рукавах курток и ветровок, к концу лета красиво бронзовые от загара. Сынёп любит гладить самыми кончиками пальцев чужие аккуратные ладони, чуть царапая их острыми краями перчаток, рассматривать, оставляя россыпь мягких поцелуев по предплечьям и запястьям. А ещё в его руках очень красиво смотрятся тонкие стебли белых ирисов, так любимых Мином. Который и сам по себе — тёплая весна, ближе к лету. И яркий. У Ёнмина руки всегда очень тёплые и надёжные, согревающие и крепкие, несмотря на обманчивую хрупкость и тонкость. И он никогда не боится ловить Сынёпа под локоть, притягивая ближе к себе и крепко сплетая тёплые тонкие пальцы с чужими — холодными и жесткими от постоянной работы. А Сынёп всегда смущается, потому что своих рук почти всегда оправданно боится и стесняется, пытаясь их из чужой хватки вырвать, но получает в свой адрес лишь цоканье, покорно беря в свои холодные ладони руки Ёна. Потому что Ёп — депрессивная серая осень, тусклая и мрачная, в чьей жизни единственное яркое солнце держит его под руку, не отпуская ни на секунду. У Сынёпа руки холодные почти всегда, даже летом, бледные от постоянных прятаний, словно неживые. Он всегда прячет их в чёрных кожаных перчатках без пальцев и под длинными рукавами толстовок и водолазок. Потому что от запястий и до самых плеч его кожа украшена россыпью бледных шрамов: маленьких и больших, длинных, коротких, широких и узких. Тех, что расчертили кожу впервые и тех, что были порезаны несколько раз. Старых и новых. И за каждым, не считая бытовых случайностей на рёбрах пальцев, стоит своя история: большая и маленькая, средняя и не очень, приятная и нет. И все они неизменно заканчивались на бледных жилистых запястьях и жёсткой от горячего ветра коже, стекая по ней тонким солоноватым багрянцем. Ёнмин любит брать чужие ладони в свои руки, переворачивать их, открывая взору всё, что обычно спрятано под одеждой — только тогда, когда Сынёп позволяет. Любит невесомо водить кончиками тёплых пальцев по рубцующейся коже, задумчиво шепча что-то себе под нос. — Ужасно, — с лёгкой улыбкой вздыхает в такие моменты Сынёп, наблюдая за хмурящимся парнем. — Ужасно смотрится, да? Я жутко глупил тогда, а теперь вот… — Не знаю. Мне даже нравится, — пожимает плечами Мин, оставляя на изломе сынёповского запястья поцелуй-бабочку, пускающий вверх по рукам лёгкий разряд тока. Приятный и близкий сердцу. — Потому что в каждом из них настоящий ты: со своей болью, страхами и прошлым. И в этом нет ничего такого. Шрамы можно перекрыть, а то, кто ты такой — нет. Да тебе и не нужно, потому что я люблю каждый шрам, и тебя. Но это даже добавлять необязательно, потому что с наступлением новой весны слова цветут на запястьях и предплечьях Сынёпа тонким ярко-чёрным контуром стеблей и лепестков беловатых ирисов — любимых цветов Ёнмина, что стоят сейчас небольшим букетом в тяжёлой вазе где-то между ними. — Красиво, — улыбается Чхве, в очередной раз рассматривая под тонкой плёнкой свежие контуры татуировок. — Даже так красиво. Но без них всё-таки было лучше. — Будет лучше. Но «лучше» - по-другому, — Сынёп ловит пальцы Ёнмина, чуть задирая свободной рукой рукава футболки и позволяя солнцу, наконец, светлой кожи коснуться. — Потому что ради тебя я больше не буду их прятать. И потому что этой весной Сынёп примет абсолютно все слова, теперь уже точно, своего парня, принимая и отпуская вместе с этим всё, что его беспокоило раньше, ведь без разницы — есть у него шрамы или нет, его всё равно любят любым. А это важнее всех остальных призрачно-ненужных слов. — И я люблю тебя.