Поле ромашек

      Иван кивает на каждую фразу Финиста, но ни слова не понимает, поглощённый посторонними мыслями. Например, о том что полуденное солнце удивительно красиво путается в светлых кудрях, старательно, хотя вместе с тем и небрежно убранных со лба, чтобы не мешались. И о том, что любое животное к Финисту без страха тянется, будто чувствует его натуру соколиную. И сколько бы ни шутил об этом Ваня, в глубине души и сомнений не возникало, что именно это и помогало им не единожды. Особенно в охоте на лесного зверя, который остальных богатырей чувствовал за версту, а Ясного сокола к себе подпускал так близко, что впору диву даваться.       — Повтори, Ванюша, что я тебе рассказывал, будь добр, — легко касаясь плеча Муромца, усмехается богатырь и хлопает своего коня по мощной шее. Тот машет головой с таким выражением морды, что сомнений не остаётся: послушно катать неумелого мальца, который к тому же ещё и хозяина не слушает, он не планирует. Иван улыбку старательно прячет, наклоняя голову и смотря исподлобья на Финиста, что сам пытается сохранять серьёзное лицо только для порядка. Чтобы некоторые сыны Ильи Муромца из другого мира не возомнили себе чего-нибудь.       — Да понял я всё, — отмахивается Иван, боязливо косясь на Бурхана. Тот его предпочитает не замечать, постукивая копытом по земле. — Ну что, начнём нашу тренировку?       — Мы начали её ещё когда я говорил тебе, как правильно с конём обращаться, ты же слушал? — а в глазах светится ясное осознание, что ничерта Ваня не слышал, поглощённый в собственные рассуждения, которые казались ему важнее каких-то нелепых советов. Так не делай, это не трогай, так не дёргай, тут не пинай, так не говори — как будто на свидание собирается, а не в чисто поле. Глупости всё это, — успокаивает себя Иван, потирая руки.       На коня забирается быстро, хотя и не без помощи Финиста. Он вроде бы и даёт возможность всё сделать самому, а вроде чуть придерживает одной рукой на пояснице, цепким взглядом ловя каждое неумелое и неуверенное движение, чтобы в случае чего успеть схватить узду. Когда же наездник устраивается относительно ровно и даже почти правильно, он сухой и тёплой ладонью накрывает его, а второй, уже снятой с поясницы, указывает вперёд, говоря что-то про поля.       Но не слышит его богатырь, замерший от какого-то странного чувства, будто терпким мёдом развивающегося внутри. Оно возникло сразу после того, как парень ощутил сквозь футболку чужую руку, что так собственнически, будто это было её законное место, поместилась чуть выше копчика. В голове смутные образы чего-то светлого и радостного, и он лихорадочно вспоминает, пил ли сегодня квас, а может мёд или настойку. Но ничего такого в памяти не возникает, зато яркой вывеской, каких хватало на улице, на которую он смотрел с окна своей квартиры в Москве, перед глазами проносятся моменты их вчерашней с Финистом службы. Как ни комично, но закончилась она на закате тем, что оба уснули в лесу на мягкой траве и домой вернулись при свете дня, когда уже закончены утренние хозяйственные дела и можно сходить на рынок.       Сказалась ли усталость и две предыдущие почти бессонные ночи, проведённые за выслеживанием таинственного зверя, крадущего кур, или просто так сошлись звёзды, но, проснувшись ночью, Иван только взглянул с улыбкой на звёзды и повернулся на другой бок, утыкаясь Финисту в грудь и перекидывая через него руку. Только утром он со страхом осознал, что его разум даже не заметил ничего странного в том, что он лежал рядом с другим богатырём, своим боевым товарищем, и обнимал его так, будто засыпать вместе для них было делом абсолютно обыкновенным и не заслуживающим внимания.       Теперь его натурально затапливает чувство щемящей нежности при мыслях о той ночи, и перестать думать о ней выше всяких сил, даже богатырских. Ещё и Финист одним своим существованием и несносными ручонками мешает Ване тихо любоваться им и иногда тёплый взгляд, будто случайно брошенный, ловить. Каждая вольность, каждое случайно небрежное слово и действие, каждый необычный взгляд врезается в память, как вырезанные перочинным ножом имена влюблённых на коре дерева. Днём ещё куда ни шло, пока они вместе заняты неотложными богатырскими делами или просто древнерусскими забавами, часть из которых Иван всё ещё считал странными, но никогда не отказывался в участии. Наверное, потому что Финист в тот момент всегда смотрел как-то особенно. И с добрыми лучиками в глазах, и с лукавой улыбкой, — ему бы с такой физиономией девушек в себя влюблять, а не богатырей.       Муромец не двигается, вспоминая один из бережно хранимых моментов — не далее как месяц назад приезжал зажиточный крестьянин с дочкой-невестой, хотел ей жениха найти. Финист родителю сразу приглянулся, такой богатырь. Да и девушка под его обаяние попала в первый же вечер, после того как он с Иваном соревновался в меткости. Кстати закончилось их соревнование почему-то большим количеством отличнейшего самогона деда Митрофана, которого всё Белогорье знало.       Уже изрядно повеселевший Ясный Сокол признался, что не нравится ему девушка: она темноглаза, волосы чёрные и взгляд пронзительный. На шутливый вопрос, какие же ему тогда нравятся, он ответил без колебаний. Сероглазые. И чтоб волосы русые. И глаза весёлые и добрые.       — Ванюша, ты решил уснуть на моём Бурхане? — вновь усмехается Финист, только хлопает теперь не по шее коня, а по бедру Ивана. И опять чувство обыкновенности и правильности происходящего не может выгнать из ваниной души даже стыд, окрашивающий щёки в подобие румянца. — Ну что, богатырь, давай.       С этими словами он легко шлёпает по филейной части коня и отходит в сторону, наблюдая за запаниковавшим товарищем с улыбкой, которую даже не пытается скрыть. Впереди поля, ромашковым полотном укутанные, и силуэт доброго молодца на коне на их фоне выглядит невероятно поэтично, даже жаль становится, что Ваня проезжает всего с дюжину саженей, после чего своенравный Бурхан переходит на галоп и сбрасывает горе-наездника со своей спины. Финист вслед за ними сбегает с холма и с беспокойством протягивает руку, смотря на лежащего в траве.       — Живой? — ободряющая улыбка заставляет Ивана проглотить поток нелестных выражений и даже на мгновение перестать дышать. Спина неприятно ноет, а сердце после падения ещё не перестаёт заполошно стучать, но от одной чужой улыбки уже легче становится. Раньше за него некому было волноваться, а теперь даже по-своему великие богатыри учат его седлать коня и в шутку ругают за то, что речи важные он мимо ушей пропускает. А как тут слушать,  когда от одного внешнего вида учителя уже хочется на колени упасть. Вдруг это ангел.       — А сам как думаешь? — всё-таки вырывается ехидная фраза, но Ясный сокол и не думает обижаться. Падает рядом со смехом и устремляет взгляд в голубое небо. Где-то недалеко топчется довольный собой, но недовольный ребячеством хозяина Бурхан.       Запах ромашек в поле стоит такой, что кажется, протяни руку и коснёшься его. А на пальцах останется след жёлтой пыльцы. И небо над головой голубое-голубое, солнышко летнее, яркое. Только перебравшись в Белогорье — и не телом, а душой — из душной и шумной Москвы, начинаешь осознавать истинную красоту природы. Может и хорошо, что не поддаётся эта страна на чужеземные попытки её модернизировать — ей это просто не нужно.       — Ничего, в первый раз всегда тяжело, — сквозь смех успокаивает его Финист и как-то незаметно своим оптимизмом заражает и Ваню, который украдкой поглядывает на лежащего рядом парня. Так близко к земле аромат ромашек чувствуется на грани осязаемого и, кажется, им начали наполняться лёгкие. И желание подняться пропадает мгновенно после мысли о том, что белокурые финистовы волосы подходят к этому месту, как нельзя больше. И небо голубое в его глазах светлых играет, каждый лучик ловя.       Он опирается на локоть и почти с отеческой нежностью ловит взгляд, так старательно его изучающий. Был бы в Белогории конкурс на главного фаната Финиста Ясного сокола, Муромец бы точно первое место занял. Он не специально наблюдал за ним, это происходило в его голове отдельно и самостоятельно. Какую погоду любит, какие девушки нравятся, венки из каких цветов позволяет девушкам себе на голову надевать, какие гаджеты из другого мира принимает, а от каких его уводить приходится. И всё это не просто замечает богатырь, а зачем-то ещё и запоминает, стараясь отговорить идти с ним в дозор в хмурую, облачную погоду и, наоборот, вне очереди вытаскивая в лес, когда солнце светит, и облака, белые и невесомые, как пух тополиный, по небу плывут.       — Снова попробуешь? — хмыкает Финист, глядя на своего коня, а Ваня как сквозь толщу воды его голос слышит и заторможенно кивает, думая явно не о верховой езде.       Однажды, когда они возле реки сидели на ночном дозоре и о чём-то успокаивающе тихом говорили, Иван хотел наклониться, чтобы завязать шнурок кроссовка, который за сучок поваленного дерева зацепился. Для какой цели синхронно с ним наклонился и Ясный Сокол, Ваня даже и спросить забыл и, если честно, думать боялся. Только в один момент они замерли друг напротив друга так близко, что его дыхание тёплое, с губ срывающееся, достигало как всегда обветренных и ночами мучительными — когда снились ему волосы белокурые и глаза голубые, а ещё властные руки и в те моменты низкий бархатный голос — искусанных чужих губ.       Он тогда отшутился, не желая и самому себе признавать, что чуть рассудка не лишился от одной мысли, что вот он, Финист, совсем рядом. Так запредельно близко. Но преодолеть эти несчастные сантиметры не может, осознавая, что этим разрушит крепкую дружбу с богатырём и останется один со своей бедой, с сердцем своим глупым, которое не невесту собственную, Василису, в суженые избрало, а самого неподходящего для этого человека.       — Попробую, — шепчет Ваня, из последних сил удерживая себя. А ехидный взгляд напротив будто специально раззадоривает, провоцирует совершить непозволительную, но такую желанную глупость. — Только боюсь, тебе это не понравится.       В голове стоп-кран срывается с глухим свистом, проходит меньше мгновения, и Муромец медленно приближается к Финисту, замирая загнанным зверем, когда до чужих губ остаётся всего-ничего. Но отпора он не чувствует, может, просто слишком удивили его действия богатыря, привыкшего уже, кажется, ко всем причудам своего товарища из другого мира.       Ваня целует его отчаянно, каждую секунду, что его не отталкивают, умирая и воскресая вновь. Лёгкие наполнены ароматом ромашки, и отныне он уже не сможет никогда дарить их кому-нибудь другому. Они прочно связываются с Финистом, который почему-то не зубы ему пересчитывает кулаком, а прижимает к себе ближе, ладонь кладя на бедро. Задыхается от этого действия Иван, как девятиклассница, которую впервые мальчик обнял не как обычно, а будто по-взрослому. И стыд, который бы хоть как-то его оправдал в собственных глазах потом, не приходит, только маячит где-то на периферии сознания, что друга так никто целовать не будет. А друг в ответ на поцелуй абсолютно точно не станет вынуждать лечь спиной на мягкую траву, нависая сверху.       Кто из них первый прерывает поцелуй, тяжело сказать. Оба удивлены и растеряны, оба с румянцем на щеках и сбившимися волосами. Финист смотрит непроницаемым взглядом, и Ваня уже открывает рот, чтобы начать оправдываться прежде, чем его возненавидят, но только стонет во вновь начавшийся поцелуй. Совсем рядом ржёт Бурхан, искренне недоумевая, почему хозяин этого недотёпу так странно уму-разуму учит, руками под кофтой водя. А Иван ошарашенный взгляд прячет, мечтая только о том, чтобы навсегда в этом мгновении застыть. Среди целого поля ромашек.