Сэр

      Даже и в кабинете патриция стоял этот запах, свежий и сладкий, густо набитый в коробку из четырех стен.       В петлице у Ветинари была веточка сирени. На шлеме Ваймса, который тот держал у груди, была веточка сирени. Их было только две, две цветочные грозди, створки окна были накрепко заперты — и все же…       — Не смею вас больше задерживать, — сказал Ветинари и вернулся к бумагам.       Ваймс не двинулся с места. Он сверлил взглядом стену в четырех дюймах над плечом патриция.       — Что-то еще, — Ветинари не поднял взгляда, но лицо его странно переменилось, — ваша светлость?       Ваймс сжал пальцы на шлеме. Патриций не желал его видеть — не сейчас, пока солнце еще высоко, пока сумерки не сгустились над кладбищем Мелких Богов. После заката, когда земля заросших могил остывала, воздух там был удушающе-сладким. Он пах влагой и пылью, травой, примятой тяжелыми сапогами, и, конечно, сиренью.       Только — на кладбище Мелких Богов Ваймс не говорил. Он знал, что Ветинари есть, что сказать, но Ваймс не привык. Должен быть стрекот сверчков; может, далекое бормотание могильщика, шум ветра и шелест листьев, гомон улиц.       Не нужно ему никаких разговоров. Только не там.       — Сэр. Позвольте вопрос, сэр.       Ветинари наконец поднял на него глаза. Ничто в нем не выдавало усталости — кроме этого взгляда, которым он время от времени награждал Ваймса.       — Один вопрос, командор. Я полагал, что мы еще встретимся сегодня.       — Один вопрос.       Ветинари сложил листки в аккуратную стопку. Бумага стоила недешево — Ваймс почти что забыл об этом, иначе откуда в руках патриция взялся бы стражнический отчет с большим отпечатком подошвы. Не стоит хранить бумаги на полу, но где им еще быть? Ветинари наверняка рассказал бы ему. Ваймс, правда, хотел спросить о другом.       — Когда вы еще учились в Гильдии, сэр. У вас была сестра?       Ветинари даже, по своему обыкновению, не вскинул бровь. Он не моргнул и не переменился в лице, но все так же смотрел на командора со снисходительным ожиданием. Ваймс, правда, не видел его лица — зато он заметил, как патриций застыл, как окаменели его спина и плечи, как едва уловимая судорога скатилась вниз по руке и заставила пальцы крепче схватить перо.       — У меня не было сестер, Ваймс.       Ваймс прочистил горло.       — Я видел портрет, сэр. В доме Мадам…       Ветинари осторожно переломил перо надвое. Пальцы его заглушили хруст.       — Вы очень похожи. Сэр. На портрет, сэр.       Ветинари выпустил обломки пера. На рукаве его сорочки теперь была россыпь темных пятен.       — Вы очень наблюдательны, командор.       Ветинари закрыл глаза — это был знак большого доверия — и сложил подбородок на сцепленные в замок руки. Перед внутренним взглядом его предстала картина. Это была девушка; девочка, в последний раз написанная в пышном платье и с долгой черной косой, уложенной на плечо — прежде чем ее остригли и отослали из дома. Прежде чем его обучили ремеслу.       — Сэр?       — Я ответил на ваш вопрос, командор. У меня не было сестер.       Ваймс упрямо уставился на Ветинари. Пальцы его побелели от того, с какой силой он сжал шлем. Ветинари не отказал себе в удовольствии поискать новое перо в ящике стола, прежде чем проводить командора едва заметным кивком:       — Не смею вас больше задерживать. И еще — пусть поднесут свежую рубашку.       Ваймс щелкнул каблуками и нахлобучил шлем прежде чем выйти из кабинета.       Не стоило ему спрашивать.       Но что же — он спросил, и даже получил ответ. Один из тех ответов, которые любит давать Ветинари. Из уклончивых, значит. Вокруг-да-около.       А если бы он спросил тебя о твоей матушке, Ваймс, что бы ты ему ответил? Пару крутых путеводных словечек, и был бы прав. Он, патриций, не обязан перед тобой отчитваться — быть может, стоит умерить свой командорский пыл.       — Это была ваша мать, — сказал он в сторону длинной тени, скрытой между благоухающих ветвей.       Тень не двинулась с места. Вздох ее был похож на шум ветра. Ваймс даже успел подумать, будто только что говорил сам с собой.       — Нет, командор, — Ветинари крепче запахнул темно-зеленый плащ, — зачем это вам?       — Она ведь умерла. Иначе мы были бы знакомы.       Ветинари не ответил. Ваймс опустился на колени между могил чтобы стереть с надгробия Неда Тренча белое пятнышко.       — Она умерла в тот день? Там, на улицах?       — Нет. Женщины погибли только в Сестрах Долли.       Ваймс хмыкнул. Ветинари протянул ему полу плаща. Он осмотрел ее с интересом, увидел, как тускло переливается зелень, и снова принялся натирать надгробие. Плащ отлично собирал пыль.       Все было так, как и должно быть — стрекот сверчков, шум ветра и шелест листвы, далекий уличный гомон — пока Ветинари не опустился рядом с Ваймсом и не принялся с тем же сосредоточенным усердием обтирать камень. Ваймс подвинулся. Ветинари едва заметно кивнул. Они сидели на холодной, сырой земле могил, пока в тусклых сумерках не засветилось семь имен.       Наконец, Ветинари сказал:       — Нет жертв, о которых вы бы не знали, сержант.       — Это ложь.       — Это правда.       — Значит, ты врешь сам себе. Ты не видел…       — Я все видел.       Они встретились взглядами над могилой Киля. Ваймс был зол. Ветинари был спокоен. Воздух был полон сладкого, страшного запаха свежих цветов.       — Тебе все равно, что с ней стало?       — Я прекрасно знаю…       — Так скажи мне, тролль тебя дери.       Ветинари отвел глаза. Он вынул из петлицы уже увядшую гроздь сирени и сложил ее на могилу, рядом с вареным яйцом. Затем он поднялся.       — Вы все равно не поверите мне, Ваймс, но так уж и быть. Это был мой портрет. Мы давно сожгли его.       Ваймс посмотрел на него снизу вверх и не сдержал смешка.       — Вы бредите.       Ветинари бесстрастно осмотрел грязные полы плаща; запахнулся плотнее, спрятав руки во внутренние карманы. Должно быть, он часто мерз, но не подавал виду. Нельзя быть похожим на прямоходящего паука и не мерзнуть свежей весенней ночью. Ваймсу почти захотелось предложить ему свой плащ.       — Это был мой портрет. Ребенок, на фоне темного полотна. У платья был накрахмаленный воротник, он щекотал мне шею. За время работы над картиной я в совершенстве обучился искусству терпения… Теперь предпочитаю иконографы.       Ваймс снова улыбнулся — он не мог сдержаться, ему было смешно. Он не поверил ни единому слову.       — Стало быть, и вы тоже, — он коротко хохотнул, — Мадам.       Ветинари втянул носом воздух.       — Я делаю это для вас, командор. Только однажды. Прошу — больше. Никогда. Не говорите так обо мне.       Ваймс раскрыл было рот, но тень патриция уже исчезла. Он остался один.

***

      Над Анк-Морпорком сгустились тучи; черные, похожие на громады Овцепик. Они не успели еще опрокинуть на город дождь, но ветер уже поднялся: он таскал мусор по пустующим улицам, скрипел флюгерами, дотошно ощупывал крыши — хорошо ли уложена черепица — как престарелый строгий инспектор.       Был понедельник, день стирки в доме Мадам. В одном из домов, купленных на время — в очередном доме, который к зиме уйдет с молотка, когда Анк-Морпорк снова станет ей скучен. Прачки спешили снести всю грязную воду во двор до того, как грянет ливень; дверь черного хода была распахнута и подперта клином, люди сновали через порог.       Худощавый юнец в коротком платье и изрядно поношенных сапогах путался под ногами у слуг. Прачки приняли его за дочь одной из кухарок; кухарки подумали, будто это сестра молодой горничной; горничная по имени Салли приметила, как странно дитя походит на госпожу — однако помалкивала об этом. Бес их разберет, этих господ.       Всем казалось, что ребенку не по размеру ни платье, ни сапоги. Когда стал накрапывать первый дождь, кто-то сунул ему в руки корзину с сухим бельем и наказал отнести в дом. Он послушно поднялся по ступеням крыльца. После — прошел по коридору, к вящему ужасу прачек, оставив на темном узоре ковра пыльный след. Потом самозванец свернул в первую дверь направо — в гостиную, где Мадам только что поднесла к губам чашку с адмиральским чаем.       Горничная накрыла ладонью рот чтобы не взвизгнуть.       Мадам осторожно отставила чашку в сторону.       — Юная мисс, — улыбнулась она, — вы найдете прачечную, если спуститесь по подвальной лестнице и свернете направо.       Ребенок, не выпуская корзину из рук, поклонился. Второй рукой горничная закрыла глаза. Был положен реверанс. И извинения. И, возможно, глубокая чистка ковра ближе к ночи.       Тощее недоразумение обернулось в поисках подвальной лестницы, но, прежде чем отправиться вниз, еще раз подняло глаза на Мадам.       — Прошу прощения, — Салли одобрительно кивнула, — но только не «мисс». Можете называть меня «юный лорд», или, если вам угодно, Хэвлок.       Салли пожалела, что у нее нет третьей руки чтобы схватиться за сердце.       Чем гуще смеркалось, тем громче ревела буря — ветер, не удовлетворившись черепичной кладкой, срывал с балконов ограды и цветочные кадки, злобно раскачивал флюгеры, шатал печные трубы, швырял в окна градины размером с яйцо. Хэвлок, снеся вниз корзину белья, еще шесть раз вернулся в подвал. Прачки в ужасе смотрели, как он носил вверх и вниз ведра, тазы и мотки бельевых веревок. Все это время выражение великодушного спокойствия не покидало его лица. Хэвлок не вернулся в гостиную пока работа не была завершена и слуг не отправили по домам; каждого и каждую он поблагодарил за труд, пообещал к утру выбить и вычистить за собой коридорный ковер, на прощание поцеловал руку горничной по имени Салли.       — Говорят, все дороги ведут в Анк-Морпорк, — заметила Мадам, подливая Хэвлоку еще чаю.       — Также его называют клоакой и помойной кучей.       Мадам улыбнулась. В камине уже обугливался густо надушенный конверт.       — Как поживает моя сестра?       — В добром здравии, Мадам, — Хэвлок сомкнул ладони на маленькой чашке, — жаль, что мы так неловко обронили письмо. Вы ведь сможете отправить в Гильдию другое, от своего имени?       Мадам согласно закивала. Завтра же с утра она обещала послать за рубашкой, плащом и брюками для юного Ветинари. Хэвлок заверил ее, что не стоит утруждать посыльных и что сапожника он отыщет сам — в конце концов, у Гильдии были особые требования к обуви.       — Может, завтра нам стоит вызвать цирюльника?       Хэвлок осторожно пригубил чай. Он держал чашку обеими руками — они были бледными и худыми, чашка была горячей. Должно быть, он часто мерз.       Волосы его, свившиеся от влаги, пристали ко лбу черными кольцами.       — Да, это будет разумно. Я, конечно, возмещу все траты…       Мадам нахмурилась и подняла руку. Хэвлок послушно умолк.       — Никаких трат, мой мальчик.       — Но, позвольте…       — Прошу вас. Я буду хозяйкой, а вы — моим гостем.       Он улыбнулся уголками губ.       — Думаю, если выстирать и починить мое платье, оно еще долго может кому-нибудь служить. Мне хотелось бы его сжечь, но…       Мадам склонила голову.       — Но это будет растратой. Я спрошу у своих девушек.       Хэвлок с вниманием рассмотрел узор из чаинок на дне чашки, но ничего не сказал — они складывались в десятки разных фигур в зависимости от того, в какую сторону наклонить голову. Он поднялся и кивнул Мадам.       — Прошу извинить, но с утра мне нужно вычистить ковер…       — Вверх по лестнице, вторая дверь направо. Вам уже постелили.       Хэвлок тускло улыбнулся.       Мадам вышла за племянником в коридор и увидела, как тот осторожно поднимает подол платья чтобы подняться по лестнице.       — Хэвлок, — позвала она.       Тот остановился.       — Я приказала положить вам в постель грелку. Уже осень…       Он не обернулся к ней, но Мадам заметила, как Хэвлок украдкой утер лицо. Он был еще совсем дитя.       — Вы очень добры ко мне, — голос его был тихим и ровным, — благодарю. Спокойной ночи, тетя.       Роберта посмотрела на него с нежностью.       — Спокойной ночи, Хэвлок, — сказала она, — добро пожаловать в Анк-Морпорк.

***

      Воздух в кабинете патриция был сухим и свежим. Пахло бумагой, чернилами, темным деревом тяжелого стола и чистыми полами. Сирень Анк-Морпорка почти отцвела.       Почти. Неуемный куст у дракончикового сарая все еще тяжело склонялся под весом цветочных гроздей. Ваймс чувствовал с ним душевное родство — он шутя рассказал об этом Сибилле, но та не засмеялась. Она помолчала, а после поцеловала его в висок.       Сердце у него ныло до сих пор.       — Командор.       — Сэр.       Ветинари сложил бумаги в аккуратную стопку. Взгляд Ваймса старательно избегал его рук.       — Я позволю себе надеяться, командор, что ваш внезапный визит — дань старой дружбе. Однако, если мои опасения верны…       — Сэр?       Ветинари холодно встретил его взгляд. Лицо его, как всегда, было непроницаемо — однако Ваймс заметил, как окаменели спина и плечи патриция. Иногда ему казалось, что ни один из них больше не может ничего скрыть от другого.       Конечно, это заблуждение бывало недолгим.       — Если вы собираетесь подать в отставку, я попрошу вас заполнить, — патриций придвинул к Ваймсу стопку бумаг, — вот эти формы.       Ваймс похолодел.       — Это… Приказ?       Патриций сжал губы. Сэму не нравилось, когда он так делал — складки у его рта делали Ветинари похожим на старика. Его вообще не красили… Чувства. Они были патрицию не к лицу.       — Вовсе нет, — он прикрыл глаза, — я надеялся, что вы прослужите городу еще долгие годы.       — В таком случае возьмите эти бумаги и зас…       Ветинари негромко кашлянул. Ваймс замолк.       — Это было бы напрасной растратой, сэр Сэмюэль.       — Возможно.       Плечи патриция перестали напоминать плечи статуи; Ваймсу почудился утомленный вздох.       — В таком случае, чем обязан?       Сэм крепче сжал шлем; железная кромка впилась ему в руку. Он не привык. Все было как на кладбище Мелких Богов — он не привык говорить, и слова каждый раз подводили его, слова рассыпались и вяли у Ваймса на языке.       — Сэр, — осторожно сказал он, — я… Прошу прощения, сэр.       Ветинари вскинул одну бровь. Ваймс надеялся, что он все поймет — что тупое всегдашнее «сэр» станет теперь… Намеренным. Станет выбором. Станет тем, что Правильно.       — Вам не за что просить прощения, командор.       — Разрешите не согласиться, сэр. Это было нарушение суп… Субб…       — Субординации?       — Ее, сэр. И у нас ведь есть Шелли, и… Много кого еще. Знай мои капитаны, как я вас назвал, сдали бы значки. У нас так не принято, в страже.       Ветинари позволил себе улыбнуться. Ваймсу хотелось, чтобы он перестал — он походил на старика когда улыбался, у него были бескровные тонкие губы.       — Я рад, что нравы меняются, командор.       Ваймс пытался нащупать ту самую точку — в четырех дюймах над правым плечом патриция — но взгляд его упрямо возвращался к тонким морщинкам у рта Ветинари или, еще страшнее, к его рукам. Они были бледными. Патриций, должно быть, часто мерз.       — Я… Тоже рад, сэр. Очень. Вам стоит однажды поговорить с констеблем Задранец.       Он вспомнил и о Шнобби, но решил промолчать. Улыбка, которая делала Ветинари похожим на человека, уже угасала. Он снова раскрыл перед собой тяжелую папку.       Машина Анк-Морпорка никогда и никого не ждала. Последний призрак усмешки покинул губы патриция, когда он сказал:       — Не смею вас больше задерживать, командор.       Ваймс кивнул. Он нахлобучил шлем, щелкнул каблуками и отдал честь.       — Сэр, — попрощался он.       Но Ветинари уже тяжело склонился над столом. Ваймс позволил себе на прощание огладить взглядом его ладонь.