Акварель

      Пора.       Именно с этой четко и ясно прозвучавшей в голове мыслью Дэмиан раскрыл один глаз, выдергивая самого себя из сна. Почти сразу сфокусировал зрение, обнаружил себя лежащим на боку. Так рано. Странно. И зачем он проснулся? Сонно раздумывая, Робин по привычке коротко потянулся, секундно наслаждаясь чувством разогревающихся мышц. Вероятно, у него было какое-то дело.       Открыть второй глаз оказалось сложнее. Мозг почему-то медленнее, чем обычно, включался в работу. Борясь с накатившей сонливостью и нахмурившись в попытках вызвать в памяти это самое дело, ради которого он прервал столь ценный сон, Уэйн аккуратно перевернулся на ворохе легких разноцветных одеял (и каким-то образом оказавшейся под собой большой клетчатой рубашке) и медленно, оценивающе оглядел комнату, плотнее кутаясь в плед.       Да, вот же. Вот зачем. Идиллия.       Солнце уже подавало все признаки жизни, но не взошло полностью: залило теплым светом часть письменного стола и край изголовья большой кровати, с каждой минутой все больше и больше претендуя занять ее полностью и по-хозяйски отгоняя утреннюю прохладу. В слабых столбах света размеренно и беспорядочно парила пыль. Наполовину зашторенное окно бросало длинные вычурные тени на охваченные сонным полумраком стены и высокий шкаф. Под пледом было расслабляюще тепло. Все в комнате выглядело мягким, дремлющим и чуть розовым — а значит, следовало полагать, рассвет был впечатляющим. Сзади, если прислушаться, раздавалось тихое сопение. Так же тихо отстукивали секунды настенные часы, будто бы боясь разбудить спавших. Вернее, уже одного спавшего.       Часы не нужны — он и так прекрасно знает, что сейчас чуть больше шести утра, а значит, времени вдоволь. Внутренние часы никогда не подводят. Джон точно не проснется раньше одиннадцати — а то и двенадцати, учитывая, как он отказывался ложиться ночью, заискивающе глядя в лицо своими ясными голубыми глазами, беспрерывно увещевая, что досмотрит «всего одну серию, Дэм, ну правда», размашисто целуя в щеку и уйдя в другую комнату, не получив тяжелого взгляда в ответ. Дэмиан действительно не стал возражать — ему это было на руку. А с утра содействовала, на удивление, обыкновенно меланхоличная и скупая на солнце погода. Надо же. Значит, дело за ним: остается только принести из соседней комнаты все необходимое и не издавать ни звука несколько часов. И для профессионального ассасина все вышеперечисленное попросту не может быть проблемой. Цель близка, как никогда раньше.       Окончательно проснувшись от охватившего разум энтузиазма, юноша бесшумно соскользнул с кровати и вышел за двери, не задумываясь избегая давно заученные особо скрипучие части паркета и слегка поеживаясь. Возможно, стоило прихватить с собой ту джоновскую рубашку — солнце оказалось обманчиво. С другой стороны, будет на что указать, в тысяча первый раз настойчиво напоминая Кенту складывать одежду хотя бы на пол, если не в шкаф. А может быть, он специально?       Вернувшись через пару минут и держа в ловких пальцах пару карандашей разной мягкости и заранее вымытые кисти, а под мышкой — несколько видов бумаги и небольшие баночки красок, Уэйн с удовлетворением обнаружил подростка все так же мирно спящим. Пока что план работал идеально, и даже Джон, не подозревая, успел принять в нем участие — как по заказу перевернулся спиной к стене, открывая взор на свое расслабленное лицо. И очевидно, снова решил — ну, по крайней мере попытался — полностью избавиться от одеяла. Вот уж кто действительно никогда не мерзнет даже в легкой футболке. Дэмиан почти засмотрелся на этот вид, но все тот же стук часов вернул его в реальность: времени на бесцельное рассматривание нет. Впереди еще несколько важных решений.       Все так же аккуратно и точно ступая по полу, юноша обошел комнату несколько раз, придирчиво щурясь и оценивая каждый ракурс по паре минут. Работа предстояла действительно значимая, а второго шанса не было и не могло быть — Дэмиан ненавидел переделывать собственные творения и оттого стремился достигать желаемого за раз. Как, в принципе, и следовало. Вдумчиво и отточенно. Такой подход отлично побуждал продумывать каждую линию и уделять процессу должное внимание. К тому же, Джон ему дорог, так что это просто обязано быть красиво. Нет, определенно больше, чем просто красиво.       В конце концов присев прямо на пол у стены, параллельной кровати, Робин бережно разложил бумагу перед собой. Он взял самую разную — любимую — и теперь, чуть нахмурившись, разглядывал ее, прикидывая, какая подойдет больше. Он всегда выбирает материал непосредственно на месте, потому что считает это важным и невозможным для определения заранее: каждая бумага так или иначе подходит для разного инструмента и ситуации — а ситуацию не почувствуешь, не находясь в ней, верно? Даже одно и то же будет создавать разное впечатление на разных видах бумаги. Юноша вскинул голову, пристально вглядываясь в будущий объект изображения. Да, и определенно нужен лист помасштабнее — хотелось запечатлеть как можно больше от этого сонного раннего утра, раз наконец выдалась долгожданная возможность. Солнце захватило чуть больший кусочек простыни, чем двадцать минут назад. Почти полностью сбросивший мятое одеяло Джон вписывался в его кровать так, будто она всегда принадлежала ему.       Уголки губ Робина сами собой расплылись в едва заметной улыбке.       Идея — будет вернее сказать, цель — нарисовать Супербоя в первый раз пришла к нему еще очень давно, практически два года назад. Возможно, именно тогда, когда Джон в очередной раз полез обниматься перед сном, а Дэмиан, к своему удивлению, даже не подумал сопротивляться. (Ладно, конечно же, подумал, но ему просто вдруг не захотелось).       Супербой всегда был жутко тактильный — по крайней мере, с ним, — но Уэйн, не замечая, как-то привык, так что просто молча стерпел горячее объятие и сдержанно кивнул в ответ на пожелание спокойной ночи, абсолютно беззлобно цыкая. То, что его ни капли не возмутило это неуместное вторжение в личное пространство, он осознал только в коридоре, направляясь в свою комнату. А потом не мог заснуть еще с полчаса, ворочаясь и безрезультатно пытаясь игнорировать всполохи тепла где-то в районе сердца. Проходили даром и попытки пресечь проскакивающие через планы на завтрашний день и недавно изученный альбом натюрмортов мысли о чужой широкой и до глупого искренней улыбке. Дурацкий наполовину криптонец не давал ни спать, ни подумать о чем-то стоящем уже не в первый раз — вот что действительно раздражало. С каких пор это стало в порядке вещей? Но объятия, несомненно, можно стерпеть. Именно стерпеть, потому что они ему не нравились. Абсолютно. «Тепло в грудной клетке — нормальная реакция тела на это действие, вероятно», — рассудил подросток. Дэмиан не знал об этом многого. Его вообще редко обнимали — как правило, он не позволял. Но вот Джону по какой-то причине отказывать попросту не хотелось — хотя, в принципе, мальчишка и не спрашивал. Робин хмыкнул. В голове мелькнули радостное «спокойной ночи, Дэми!» и распахнутые голубые глаза, и он вдруг пришел к выводу, что было бы интересно нарисовать такой динамичный образ. Исключительно из художественных побуждений, естественно. Но это как-то забылось и само собой отошло на второй план.       Впрочем, ровно до тех пор, пока он не обнаружил себя до потери дыхания целующим этот самый объект исключительно творческого интереса за каким-то странным и совершенно нелогичным сооружением на одной из крыш после того, как Супербой одним словом выпалил ломанным шепотом прямо в его лицо «ТымнеоченьсильнонравишьсяДэмиан», несмело касаясь его руки и заметно тая от такой близости, и у Уэйна — который, на минуточку, в совершенстве умел контролировать свои эмоции — неожиданно просто сорвало крышу от того, насколько одновременно глупо, по-джоновски банально и до тянущей боли в солнечном сплетении потрясающе это прозвучало. Он, конечно, сопоставил факты и вычислил это уже как минимум месяц назад, но основываться только на своих предположениях, насколько бы точными они ни были, Робин не мог, поэтому предпочел ждать. Тем более, своими глазами увидеть, как стеснительный и мягкий Кент будет мучиться, продолжать задерживать на нем взгляд (будто он, сын Бэтмена, в самом деле может не заметить такое) и однажды все же наберется смелости — это подарок самому себе, верно?       Но стальное терпение определенно подвело его, феерично рухнув вместе со сбившимся пульсом, потому что это признание не шло абсолютно ни в какое сравнение с тем, что он мог себе представлять.       Думать решительно не получалось — слышать эти простые слова оказалось слишком, до непозволительного сладко и правильно. Всегда ясное сознание, казалось, подернулось дымкой, и все, что он был в силах осознавать — дрожащий лихорадочный шепот, плещущееся волнение в глазах напротив и осторожно ложащуюся на его собственную уже не детскую ладонь. Нервный горячий выдох в самые губы после его имени пламенеющим клеймом впечатался в память. Тянуть время было бессмысленно, голова стремительно шла кругом, а непозволительно очаровательный и такой неловко-приторный Джон застыл в каких-то пяти сантиметрах от него, явно тушуясь. Дэмиан не нашел сил на насмешку — поэтому просто требовательно притянул за обе руки этого совершенно невыносимого фермерского мальчика, который не давал думать ни о физике, ни о поимке преступников, ни о натюрмортах, и, наверное, впервые без последующего сожаления абсолютно потерял контроль. То, что нужно было сделать еще давно.       Он целовал, как считал нужным: жадно, чувственно и до исступления жарко — так, чтобы тот наконец забыл все, кроме его имени; почти не давал передышки, едва ли не властно держал за подбородок пальцами и напрочь игнорировал потребность сказать хоть что-то в ответ Супербою. Отстранялся, глотал воздух и целовал снова, сразу же углубляя поцелуй и изредка кусая с какой-то ядовитой любовью — и с тем же чувством где-то на подкорке сознания наслаждался тем, что Джон настолько растерялся и податливо разомлел, что, не понимая, почти лежал на нем. Еще не целовался, значит. Приятно.       Уэйн и не думал ничего отвечать. Это же очевидно. Джон — его, целиком и полностью, уже очень, очень давно, и Дэмиан наконец мог заявить о своих правах, не тратясь на бессмысленные речевые обороты. Он, если честно, устал ждать.       Он не помнит, как они вообще оказались у этого хлипкого сооружения, больше всего напоминающего сарай, но ни за что не позволит себе забыть залившееся густым румянцем лицо Джона, руки в синей ткани, обнимающие за шею, сбивчивое-задыхающееся-счастливое «Я все-таки тоже тебе нравлюсь, д-да?», ответное «Поразительно слабый выбор слова, Кент» и последующий чужой приглушенный смех, прерванный очередным настойчивым поцелуем.       Акварель. Это будет акварель.       Дэмиан, все же вспомнив о своих намерениях, с неохотой вытянул себя из греющих сердце воспоминаний и вдруг осознал, что все еще улыбается. Надо сказать, он вообще стал подозрительно много вот так неосознанно улыбаться в последнее время. Вероятно, это передается воздушно-капельно от Джона.       Часы мерно стучали. Комната продолжала спать мягким сном. От противоположной ему стены все еще доносилось сопение. Остро заточенный карандаш лег на бумагу и, будто задумавшись, через пару секунд плавно заскользил по ней, невесомо проводя первые линии.       Да, Джон был красивым. Он, вне сомнений, был красивым ребенком тогда, когда они только встретились, но с того момента становилось только лучше. Не признавать этого было бы ребячеством, глупостью и вопиющим безвкусием — а Дэмиан терпеть не мог все вышеперечисленное. Он снова поднял голову на спящего юношу, чувствуя, как тянущее чувство ожидания наконец исчезает. С каким-то особенным вниманием всмотрелся, не скрывая удовольствия.       По мере взросления проходила присущая детям естественная округлая мягкость, сменяясь живой юностью. Лицо Джона словно четче очертилось, выделив пластичные скулы и точь-в-точь отцовский подбородок. Темные брови правильной формы оттеняли спокойный лоб, но совсем не придавали излишней резкости. Пряди отросших волос того же цвета крупными спутанными волнами спадали на щеку, доходя до ровного носа, а оставшиеся причудливо разметались по подушке. Чуть детский, но не капризный излом выразительных розовых губ восхитительно совпадал с цветом легкого естественного румянца, который всегда почему-то разливался даже чуть ниже переносицы. Пара робких, неярких солнечных бликов уже упала на щеку, подсвечивая светлую кожу. Веки были плотно сомкнуты; если совсем замереть, можно было уловить подрагивание ресниц. Робин, кажется, даже перестал дышать на пару секунд, наблюдая за этим.       Вот что определенно не менялось в Супербое со временем — ресницы его остались по-девчачьи густыми и подвернутыми вверх, совсем как в каких-нибудь наивных иллюстрациях к детским сказкам. Сочетание их и таких же картинно ярко-голубых глаз раньше не на шутку выводило его — Дэмиан находил это слишком клишированным и злился на себя же за то, что вообще думал об этом. Впрочем, он давно перерос эту иррациональную злость, найдя ее истинную причину.       Карандаш придирчиво стремился запечатлеть на эскизе каждую из длинных ресниц, а художник с каждой минутой увлекался процессом все больше и больше, позволив мыслям течь абсолютно свободно. Наверное, именно за эту редкую возможность он так ценит рисование. А этот раз можно полюбить еще и за оправдание для пристального рассматривания подростка несколько часов.       Было бы ложью сказать, что ему нравилось смотреть на Джона. О, нет. Дэмиан обожал это.       Никто и никогда не заметил бы, как он откровенно жадно засматривался в любой подходящий момент (будь то даже, если честно, очередное сражение со злом) и пробегал глазами по изученным вдоль и поперек чертам снова и снова. Любой, кто хотя бы самую малость знал его, был бы поражен тем, с каким отчаянием он старался напитаться будоражащим кровь восхищением до того, как напарник вновь обратит на него внимание и придется вернуться к ничего не выражающему выражению лица. Но, что было самым странным и смущающим, Дэмиан никак не мог насмотреться. Голубые глаза и нежные розовые губы в мальчишеской азартной улыбке. Джон всегда выражает какие-то эмоции. Робин приходил в удивительный даже для себя самого восторг, открывая новые ракурсы или подмечая мельчайшие детали (хотя, казалось, он уже запомнил это лицо наизусть), и снова и снова бросал взгляд на Кента, каждый раз — с неподдельным интересом. Сердце, казалось, действительно медленно плавилось, обливаясь горячими каплями раскаленного металла, когда он рассматривал его. Избитая книжная метафора описывала это чувство вернее всего. Наверное, это и называется влюбленностью. Но он вряд ли признается в этом. По крайней мере, напрямую. По крайней мере, словами.       В Джоне каким-то поразительным образом гармонично сочетались солнечная мягкость и упрямая поразительная сила — и это вовсе не о физических криптонских возможностях. Робин никогда не был почитателем мягкости. Джон излишне проявлял ее, и это, несомненно, было большой слабостью и стратегической ошибкой, что могло обернуться еще большей проблемой. А еще попросту раздражало. Уэйн был непоколебимо тверд в своих убеждениях.       Но когда в один и тот же день Супербой буквально голыми руками раскидывал противников, почти не сдерживаясь в чистой ярости и теряя всякий намек на снисходительность, потому что, как говорил потом, «защищал своего лучшего друга и парня, Дэм, это важнее всего» — и говорил это, прикрыв глаза, щурясь в лучах закатного солнца и так обескураживающе открыто улыбаясь до ямочек на щеках… Дэмиан, честное слово, забывал обо всех своих прошлых убеждениях. Вместе с этим он, кажется, забывал, как делать вдох.       Он мог сколько угодно раздраженно цыкать, окидывать недовольным взглядом, укорять в излишнем позитиве во время задания и едва ли не шипя выворачиваться из объятий (потому что «Джон, какого черта, что в просьбе не называть меня милым тебе непонятно?»). Трудно реагировать по-другому, когда вместо детских колыбельных ты впитываешь несколько тысяч способов убить человека, твой отец едва ли вообще проявляет эмоции, а за его внимание еще нужно побороться; про одобрение не идет и речи — он с трудом перестал быть хотя бы подозрительной угрозой для всех в обретенном доме. Сложно хоть как-то реагировать на такие бурные проявления незнакомых человеческих чувств, когда привыкаешь дружить только с клинком и какими угодно живыми существами, кроме людей.       Но Джон делал это снова и снова, словно не замечая недовольно-возмущенных взглядов и открыто грубых ответных действий. Протягивал свою дружбу на ладони (или мешал с этими вечными объятиями), улыбался без капли корысти, с любопытством смотрел прямо в глаза и будто совсем не боялся быть отвергнутым.       Эта бесстрашная открытость подкупала. Действительно ли он не боялся дружить с тем, кто способен хладнокровно вспороть несколько глоток за пару минут? Дэмиан долго размышлял над этим, пытаясь всесторонне оценить шансы и перспективы такой дружбы. Не будет ли ошибкой ему довериться? Не станет ли это слабостью? Не пострадает ли сам этот наивный криптонский мальчик?       За размышлениями он не заметил, как протянул ладонь в ответ.       А когда он вкратце поделился своим не самым детским прошлым (того требовала ситуация) и, с деланным равнодушием обернувшись в какую-то напряженную тишину, разглядел в глазах Джона сопереживание, но ни капли страха, что-то в его душе неожиданно чиркнуло и обнадеживающе зажглось, разгоняя привычную тьму. Этот мальчик со смешной пафосной «С» на куртке не видел в нем только лишь кровожадного монстра. И не боялся его.       Тихо скрипнули одна за другой старые емкости с дорогой акварелью. Первая, самая тонкая кисточка осторожно погрузилась в стоящий рядом на полу такой же тонкий стакан с водой. Дэмиан сконцентрировался, почти прикусив язык. Акварель не дает права на ошибку. Он сам себе такого права тоже не дает. Нежно-голубая линия чужой пижамной футболки единственным ярким акцентом легла на лист. Почти сразу к ней присоединилась следующая.       Джон не то что не боялся его — наоборот, каждый раз будто пытался все ближе и ближе пробраться к новому другу. Узнавал его и его границы (иногда очень раздражающими действиями), запоминая, когда точно можно прикоснуться или назвать сокращенным именем, а когда — строгое «нет». И глубоко внутри Дэмиана прельщала такая заинтересованность. Похоже, сын Супермена действительно вознамерился подружиться с ним на долгое время. Это в какой-то степени трогало.       Так почти официальное «Дэмиан» превратилось в «Дэми», а когда они оба еще подросли, то и в совсем короткое «Ди». А неловкое предложение о двухнедельной ночевке в поместье Уэйнов — в Супербоя, развалившегося во сне едва ли не на всю кровать ее обладателя. Джон был его другом — лучшим другом, напарником, криптонцем, рожденным на Земле, и при этом настоящим Солнцем в жизни Уэйна-младшего. Джон пытался погладить каждую собаку в округе, втихую от родителей покупал газировку, иногда в упор не понимал элементарных вещей в математике (отчего Дэмиан задерживался на целые непозволительные часы, всячески обзывая его и задирая нос, но все же помогал с домашним заданием), звонко смеялся над ерундой и носил дурацкие очки в качестве прикрытия. Это было банально даже для книжек про любовь. И Робина привлекали совсем другие вещи в людях. Наверное. Но несмотря на холодную и точную логику выводов, он, конечно же, не смог не влюбиться до рези в сердце.       Супербой вдруг шумно вздохнул. Дэмиан мгновенно обеспокоенно бросил взгляд в его сторону, чтобы удостовериться, что тот все еще спит. Было бы до ужаса неловко вот так опозориться, оказавшись обнаруженным в семь с половиной утра, сидящим на полу и рисующим своего возлюбленного, с придыханием думая о нем же. Не то что бы он считал свои чувства постыдными, но…это просто было бы неловко. Пришлось бы отвоевывать незаконченный рисунок. К счастью, юноша действительно спал, лишь немного повернув голову. Солнце постепенно переходило в наступление и едва сдерживалось плотными шторами.       Дэмиан не страдал от низкой самооценки — он прекрасно видел свои достоинства, но все же вопрос о том, что столь привлекательного для себя разглядел в нем неудержимо солнечный Кент, оставался для него нерешенным. Почему захотел быть настолько близко? Как так получилось, что суровая судьба позволила ему насладиться взаимными чувствами с самым прекрасным из всех юношей, что он встречал? Он действительно не знал. Не знал, но дорожил Джоном и всем, что было между ними, всем своим существом.       Он никогда и никому не скажет о том, что действительно однажды поклялся себе нарушить нетленную мораль отца только в одном случае. И произошло это в самый обычный день после самого обычного патрулирования, когда Дэмиан ввалился в окно собственной комнаты, позорно (как ему казалось) истекая кровью и хрипло приказав свалить обратно в Метрополис и не трогать его. Конечно же, Джон проигнорировал. Спустя пару минут и не без укоризненного взгляда он же перевязывал чужие ранения в полной тишине с предельной осторожностью, прерываясь только на тихое и непривычно серьезное «Больно?». А потом в какой-то момент аккуратно переплел их пальцы, не поднимая глаз и все так же ничего не говоря; так просто и так любяще, будто его не послали куда подальше. Сердце вмиг ухнуло куда-то вниз. На щеках от неожиданности почти загорелся румянец.       Именно тогда, быстрее, чем он смог осознать, впечаталась в сознание простая мысль: он убьет любого, кто причинит Джону вред.       Горячее, как подогретое молоко, тепло разлилось по телу и сейчас. Кисть мерно скользила по листу. Дэмиан, расслабившись, позволял себе греться воспоминаниями и искусно переносил свои чувства в рисунок, с особой нежностью прорисовывая буйные темные кудри на подушке (не забыв восхититься бликами света на них) и изящно изогнутую длинную руку, приобнимающую другую подушку. Свободные пижамные штаны, недавно купленные носки с картошкой фри, розоватые в суставах пальцы, очередное мятое одеяло под ним. Джон излучал умиротворение и какую-то едва ли не ангельскую красоту. И бесконечное тепло — а Дэмиан любит тепло. Он был красивым, до боли живым, родным, мягким и сильным одновременно, и ох, никто бы не поверил, как же Дэмиан влюблен.       Время шло будто специально неторопливо, давая закончить работу. Кисти разной толщины еле слышно постукивали по стакану, стряхивая лишнюю воду. Все складывалось так хорошо и ладно, что становилось едва ли не подозрительным — юноша не привык к такому длительному спокойствию.       Возможно, не зря.       Он так увлекся мыслями о своих чувствах и воспоминаниями, что посчитал, что ему показалось, когда при очередном взгляде на подростка увидел раскрытый голубой глаз. Поэтому медленно перевел взгляд на кровать еще раз, с холодным ужасом осознавая происходящее. Нет.       Расслабленность как рукой сняло. Не показалось. Джон действительно проснулся. План все же дал трещину. Нет, план рухнул. Абсолютное поражение. Ему сейчас придется оправдываться и пояснять, чем он тут занимается уже который час кряду. И, что еще хуже, показывать работу. Какой стыд! Ни одного раза в детстве не оставался замеченным — и вот он, взрослый ассасин, кровный сын Бэтмена, позволил себе проколоться! Ну уж нет, он не позволит Кенту увидеть это. Ни за что. Материнская горячая кровь не терпела поражений, поэтому вмиг перешла точку кипения. — А ну замри! — вмиг отрывисто и гневно шикнул Дэмиан на только раскрывшего рот для, наверное, пожелания доброго утра подростка, неосознанно вскинув кисточку так, будто он держал целое копье. Для большей убедительности, вероятно. Супербой оглядел его, непонимающе моргнув и потирая другой глаз рукой: — В смысле? — и в следующую секунду сладко зевнул, привставая и потягиваясь. — А ты что тут де... — Замри, я сказал! — с еще большим напором процедил старший, сжимая зубы и принимая самый агрессивный вид, на который был сейчас способен. — Я клянусь, Кент, эта кисточка острая, и она прилетит аккурат в тебя, если ты не замрешь. Я не шучу и не промахиваюсь. Джон вновь повернулся к нему, внимательно посмотрел сквозь упавшую на глаз челку, бросил взгляд на пол и спустя пару секунд вдруг покорно расплылся в сонной улыбке: — Как скажешь, Ди. Мне лежать? — Угу. Супербой молча плюхнулся обратно на кровать, не скрывая довольной ухмылки. Уэйн решил не спрашивать, в чем причина такого счастья с самого утра, чтобы не злить себя еще больше, так что просто отвел взгляд. Шумно выдохнул, потер переносицу и сосредоточенно принялся докрашивать. Слава всему, оставалось совсем немного, и ему не придется позориться еще несколько часов.       Что теперь сказать Джону? Говорить ли? Неловко ли это? Собирается ли он что-то спрашивать? Может, он за это время просто снова заснет и можно будет сказать, что все это ему вообще приснилось? «Что за детские отговорки», — все еще раздраженно возразил сам себе юноша.       Несмотря на это ужасно нелепое прерывание, Джон получился именно таким, каким хотел запечатлеть его художник — живым и мирно дремлющим, как и комната вокруг него. Проводя последние штрихи, накладывая по памяти легкие отблески солнечных лучей и с удовлетворением рассматривая нарисованную спящую фигуру, Робин задумался. В чем причина такой реакции? Действительно ли он не хочет показывать работу? Не хочет. Почему? Сложно сказать. Возможно, дело в отношении. Он, как бы глупо то ни было, действительно выражает чувства через рисунок, а вот так в открытую показывать собственные чувства и себя изнутри для него непривычно и даже, наверное, неправильно. Работы нумеруются и затем хранятся в аккуратных папках, о местоположении которых не знает абсолютно никто. Он не стал бы показывать других запечатленных близких себе людей кому-то другому, а тут еще и самая сокровенная, такая долгожданная работа — и показывать ее тому, кто изображен на ней? Нет. Но Джон определенно заметил стоящие рядом краски и, в конце концов, лист в его руках. Поймет ли он? Остается надеяться. Он всегда понимает, так ведь? В попытке неосознанно оттянуть неизбежно приближающийся момент Робин добавил еще несколько крошечных деталей, которых не было даже на первоначальном эскизе, пока каждый миллиметр листа не был выверен. Джон действительно не издавал ни звука. Затеплилась надежда, что тот действительно вновь провалился в сон.       Как бы то ни было, с едва слышным звуком баночки акварели были закрыты, а кисти и карандаши собраны. С самым серьезным и невозмутимым видом Дэмиан поднялся, чтобы унести инструменты, вымыть кисти и спрятать работу в отведенное место. Какая глупость. Почему он вообще переживает из-за этой ситуации? Как какая-то драма о выдуманных переживаниях подростков, честное слово. Он ведь взрослый, в конце концов.       Он заверил себя в этом, досуха вытирая кисти в ванной, однако, возвращаясь в комнату, все же занервничал. Естественно, не из-за реакции Кента на его занятие, нет. С Джоном всегда так, тем более, с тех пор, как они начали встречаться. Он ненавидел признавать это даже наедине с собой, но действительно боялся слишком закрыться и вот так подорвать доверие последнего — и так слишком много грубил в прошлом, не так ли? Не сочтет ли Джон той самой довершающей каплей этот отказ показывать работу? Не отвернется ли от него в итоге? Как этот криптонский мальчик будет любить его, если Дэмиан все время будет закрываться?       И его сердце почти ощутимо пропустило удар и забилось быстро-быстро, когда он, снова войдя в спальню, увидел, как Супербой поспешно встрепенулся всем телом, (очевидно, догадки насчет сна оказались правдивы), перевернулся, а потом вдруг энергично вскинул обе руки к потолку. Снова зевнул, удобно устроившись посреди подушек и съехавшей с места простыни, и перевел взгляд на него, сверкая доверительной улыбкой. Мягкий, сонный, невыразимо уютный, в лучах почти дневного света. Робин пожалел, что не мог нарисовать это прямо сейчас.       Ничего не спрашивал — просто приглашал обняться.       Эта дурацкая утренняя привычка, появившаяся еще во время первых ночевок, не покидала его даже с возрастом, как и густые ресницы. Дэмиан терпеть это не мог — и, несомненно, именно поэтому, помедлив, молча подошел к кровати и лег рядом. Поборовшись с гордостью, в один момент все же прижался всем телом, уткнувшись носом в красивую ключицу и перекинув руку через чужую талию, и благодарно прикрыл глаза. Тепло постепенно окутало со всех сторон, растворяя в себе все переживания. Мягко. Словно Солнце обняло его. Стук сердца перебивал стук часов. Джон, кажется, потрепал его по коротко стриженным волосам.       От этого стало спокойно и правильно. Так невыразимо правильно, будто ему не снились удушающие кошмары о крови на своих руках; будто не было никакого груза ответственности и ожиданий, проблем с отцом (и матерью) — будто все и всегда было хорошо, и он был самым обыкновенным мальчиком с счастливым детством. Будто его всегда любили. Он вдруг осознал: безопасность — вот то редкое ощущение, которое не покидало его в объятиях Джона. Молчание было комфортным, и юноша совсем не намеревался прерывать его.  — Говорил, что ненавидишь это, — вдруг смеющимся голосом начал Супербой, тут же продолжив и отвечая на немой вопрос, — а сердце в два раза быстрее забилось. — Кисть, возможно, все еще при мне. — спустя смущенную паузу лениво раздалось из-за ключицы. — И ты правда хочешь заколоть меня ей? Валяй, если так. — возразил младший, улыбаясь и начав мерно поглаживать юношу по смуглой спине, убаюкивая. — Меня интересует только одно. Ты спал вообще? — Если ты продолжишь раскидывать свои безвкусные рубашки на моей кровати, то мне придется это сделать. Да, спал. И ты, вообще-то, тоже должен был.       Джон неожиданно залился тихим смехом и даже прервал поглаживания, чтобы найти неподалеку ту самую рубашку и накрыть ей уже не имеющего сил на протест Робина, продолжая гладить уже через нее. Последний только как-то наигранно недовольно вздохнул и обнял покрепче, все-таки позволив себе разомлеть под этой незамысловатой лаской и поспать еще пару часов. Зло, конечно, не дремлет, но он не отец, чтобы не давать себе отдыхать. В конце концов, еще не полдень, да и при необходимости его точно разбудят. Дыхание Супербоя рядом невероятно успокаивало. Такое нельзя упускать.       Комната затихла, и, казалось, вновь заснула, когда уже провалившийся в непривычно спокойный сон Дэмиан вдруг на ощупь нашел чужую расслабленную ладонь и осторожно прижал к губам, целуя тыльную сторону и с удовольствием вспоминая, как это смущает подростка.       Возможно, действия подходят ему больше, чем слова.