Когда дорога превращается в реку, имеющую лишь один исход,
Смерть ждёт нас всех в Самарре. Но можно ли Самарру обойти?
Древний месопотамский рассказ
На заре мира не было красного шара Солнца. Не было серебристых мантий Луны. Были лишь вода и туман, густой, как сейчас у реки, где ты наполняешь флягу. Но на реке тогда не было ряби. И воздух завис в пустоте. Идзанаги тогда поднёс руку ко рту и выдохнул — меня. И покрылась рябью река. Идзанаги молчал и скупо улыбался. Тёплые руки нежно касались его лица, спускались ниже, в глазах Идзанами отражались речные блики. И она была такой живой и яркой, что никто не нуждался в огне. Весь мир был их, и они наполнили его своим счастьем. Окружённый белыми ветрами, я летел сквозь синеву, брат умиротворённо грохотал над ухом. Я видел пёстрые ковры лугов, сверкающие ленты рек, вдыхал вольный запах степей, пил солёные слёзы морей и разбивался о горные вершины. Аматэрасу ещё не сияла нежной улыбкой, травяные моря не волновались под смех Сусаноо, красное юное солнце не освещало застенчиво снежные пики, но они уже отливали розовым. Ты не знаешь, мальчик, ты не знаешь... Ты не видел. Нежные тёплые руки перебирали чётки. Кожа у основания ладоней шла трещинами. Я заметил: нестерпимо хотелось впиться неровными ногтями под сухие чешуйки и почувствовать боль, потом увидеть, как выступят капли крови. Идзанами лишь прикусывала губу, пальцы снова и снова подцепляли бусины, потом касались живота и тут же отдёргивались, будто обожжённые. Я врезался в кроваво-красные тучи. Рык брата заставлял разбегаться ветры. Но вечерами Идзанами всё ещё обнимала лицо Идзанаги. И ледяные вершины горели пурпуром. В доме пахло грязью, болезнью и гниением. Широко распахнутые глаза бездумно смотрели в потолок, выпавшие из холодных рук чётки сиротливо лежали в зловонной луже, а Идзанаги лил слёзы над трупом. И всё новые боги восставали из них, всё новые острова. Но Идзанаги был слишком силён, чтобы не повернуть время вспять. Неуверенный огонёк осветил Страну Жёлтых вод, чтобы погрузить мир во мрак. Копошащиеся в плоти черви, перекошенное отчаянием лицо, отражение предательства в глазах и уродливые когтистые руки, тянущиеся к пришедшему из света, чтобы разорвать в гневе; болезненное неверие Идзанаги и его непреклонная спина. Он опоздал и не услышал(1). Я хорошо запомнил тот день. Тогда воссияла на небесах Аматэрасу, а я променял погоню за волнами на проводы мертвых — и я бы на них не опоздал. Мне было б жаль... Но я всего лишь выдох. Острый камешек лежал у тропинки почти незаметно. Мой временный попутчик споткнулся о выступивший из-под мха корень, ухватился за хлипкую ветку и вместе с ней рухнул наземь. Виском о камень. Мне было б жаль, не знай я этого наперёд. А через несколько дней я встретил тебя — чистый лоб да два меча за поясом(2).***
Ты молод и полон жизни, у тебя грубые ладони и тёплые руки. Скольких таких я уже видел, скольких ещё увижу... У тебя бурлящая кровь и упрямый взгляд, твои лёгкие распирает гордость. И ты сын своего отца. Твой клан не отступил — и приговор обычен. У феодала властное лицо и крутой нрав. Но глаза его дочери такие яркие... На рассвете твой отец вспарывает себе живот. Тебя изгоняют. Но ты уже мой. Я знаю, что твоё время истекло, и я должен тебя забрать. А ещё мне любопытно. Легконогим оленем несётся время. Удар копыта ломает кости, под пятнистой шкурой алой водой растекается жизнь, горячим касанием подпитывая мышцы. Но когда зверь устанет, когда с глухим щелчком сомкнётся капкан, а в загривок вопьются острые зубы, раздастся короткий хруст и кровь потечёт на траву. И от времени — твоего времени — останется лишь искривлённое судорогой тело. Уже остаётся. Сколько обличий пришлось мне поменять! Я был тебе и другом, и врагом, и всегда — убийцей. Но ты слишком упрям. Скрежет железного засова, скрип двери, лезвие кинжала у горла. Ты тогда извернулся, и сталь задела мои пальцы, так и не перерезав тебе шею. Я до дна пил за тебя чашу яда, висел в петле и глотал воду, а ты лишь смотрел, как новый синяк уродливым пятном расплывается на груди. Но вода точит камень, каждая рана ослабляет недолговечное человеческое тело, а моё горло не обжечь ни отравой, ни солью. Капля падает мне на ладонь — а дрожат твои кости. Мой брат разрывает небеса. Знаешь, что это значит? Вакидзаси скрещивается с катаной, душа щерится на душу(3). Тёмные глаза весело осматривают тебя, твой противник подрагивает от предвкушения твоей крови, стекающей по пальцам, а я смеюсь за его спиной. И когда твоё лезвие находит цель, я сжимаю его горло. Смотри! Так жизнь покинет и твои глаза. Но медленно, слишком медленно — его кинжал в последнем ударе прорезает кожу и мышцы плеча, проходит сквозь мясо, и, вспыхнув, ты снова мчишься прочь, разбивая воздух и оставляя меня позади. А я не тороплюсь: скоро ты упадёшь. Людям нужен отдых. А я... А что я? Знаешь... ты зря бежишь от меня. Мне вечно дует в спину. Дождь заберёт тебя. И, проносясь мимо, я прошепчу: «Тебя унёс Восточный ветер. Завтра с запада снова повеет солью». Мне было б жаль, не будь я этим ветром. Запах смерти зовёт меня к тебе раньше, чем я думал. Просто я не мог подумать, что ты сдашься. Ты стоишь под дождём, мой брат сотрясает рёвом тучи. Упрямо сжатые губы и опущенная голова, гордый взгляд и сгорбленная спина. Вода стекает по твоим волосам, по шее, заливается под белые ткани. Ты изменился слишком резко. Я шумно втягиваю воздух, надеясь вспомнить ощущение полёта над туманами и алыми искристыми снегами, лазурными морями и неспокойными степями. Нет ничего прекраснее запаха мокрой травы, потемневшей от воды листвы; он врывается в лёгкие свежим воздухом и утренней прохладой, лесным шелестом и птичьей трелью, а влажной землёй пахнет сама жизнь и своенравная свобода. Должно быть, этим дышит мир на много сяку вокруг(4). Но здесь под тяжёлым небом витает гарь. Вокруг сожжённая деревня. Я вдруг понимаю, что она мне знакома. Но нет больше ни жестокого феодала, ни его яркоглазой дочери, нет ни малейшей подсказки, где прах твоего отца. Потрескавшаяся, как повреждённые руки, земля покрыта пеплом, на ней уже расстелен обугленный по краям платок. На него ты и опускаешься — на колени. Я шепчу проклятья: столько гоняться за тобой... Нужно было просто подождать; я нашёл место, но перепутал время. Ты долго бормочешь под нос молитвы, я не вслушиваюсь, поэтому даже не сразу замечаю серебряную вспышку. А в следующий миг на языке оседают соль и железо, а ты судорожно выдыхаешь и комкаешь ткань, сухая земля смачивается кровью. Танто слева направо — и это ты тоже делаешь хорошо. Но остался ещё шаг. Ты снова хватаешься за танто, но мальчишка с тёмными глазами оказался слишком точен: нож просто не поднять. Тогда ты втыкаешь его рукоятью в землю и берёшься рукой за лезвие, окровавленные пальцы норовят соскользнуть, но ты упрямо выпрямляешься, тебя трясёт. Остаётся совсем чуть-чуть, но ноги подкашиваются, и ты снова на земле. В расширенных глазах отчаяние, угли сознания шипят под последним дождём, и всё, что ты помнишь: тебе даже не хватило сил до конца смыть чужую вину и свой позор собственной кровью. А к гари и железу примешивается обиженная ярость. Вода течёт по твоему лицу и одежде, смешивается с кровью, и кажется, что это слёзы. Но я — всего лишь выдох. Меня не разжалобить. Ветер легко бьёт в спину, мне пора. Я в последний раз смотрю тебе в глаза — твоё упрямство стоило мне слишком многого. Меня встречает пустота, и лишь слабый вдох и подёргивание пальцев говорят, что ты ещё жив. Рядом скомканный лист бумаги. В воздухе слишком много крови, но я чувствую и морскую соль. Шальной Западный ветер донёс её с востока. Я ошибся второй раз. Ты действительно упрям. Наверное, это больно. Наверное, мне было б жаль... Я выдёргиваю из земли танто и вонзаю тебе в горло. Рука не дрогнет — перережет шею ровно наполовину. Уже уходя, я оборачиваюсь. Льёт дождь. Твоя голова всё ещё на плечах(5). Знаешь... у тебя тоже были тёплые руки. Мне было б жаль...