***
— И ты полностью в этом уверен? — Эскал встревожен и утомлён; он выглядит настолько старше своих лет, что это пугает. Бенволио неловко кивает. — Да, сэр. Синьор Монтекки вполне недвусмысленно дал понять, что мне в его доме не рады. — Я так и понял. Прости за этот допрос, Бенволио, но я должен был проверить, — Эскал вздыхает и потирает переносицу — привычный жест. — Кажется, мне придется и с ним побеседовать; а до тех пор будь моим гостем. — Я бы не хотел навязываться, — это что, действительно его собственный голос? С каких пор он звучит так безразлично? — О, — Эскал приподнимает бровь. — Ты меня неправильно понял. Под «будь моим гостем» я, конечно же, имею в виду «я настаиваю, чтобы ты жил здесь». Совершенно не горю желанием становиться свидетелем того, что с тобой может случиться в противном случае. Понадобится — могу выдать письменное распоряжение. Такое выражение лица Эскала молодому Монтекки хорошо знакомо: Меркуцио называл его «дядин фирменный покерфэйс» и прибавлял, что в такие моменты спорить с ним бессмысленно. Бенволио и не собирается, а даже если и хотел бы — сил на это нет ни малейших. Поэтому он просто кивает. — Валентин скоро придёт, — герцог — так в шутку называет веронского мэра весь город, и Бенволио не исключение — что-то быстро печатает, уткнувшись взглядом в видавший виды телефон. — Он тебе всё покажет, а после обеда для тебя будет готова комната. Бенволио не нуждается в экскурсии по дому, он и так тут всё отлично знает — благодаря Меркуцио, конечно… И Эскалу это отлично известно. При других обстоятельствах Монтекки, вероятно, был бы сбит с толку, но здесь и сейчас — пускай будет экскурсия, раз герцог считает, что так надо. Бенволио плевать. Слишком мало осталось того, на что ему не плевать. Эскал ненадолго поднимает глаза, тепло улыбается краешками губ и снова сосредотачивается на своём телефоне. Поймав этот взгляд, Бенволио вздрагивает и тут же принимается неуклюже ёрзать, пытаясь сесть поудобнее на самом краешке массивного кожаного кресла и не зная, куда девать руки. Кажется, герцогу тоже немного неловко от всей этой ситуации — больно напряжённым он выглядит… Неудивительно. Но что поделать, если лорду Монтекки пришло в голову обвинить племянника во всех смертных грехах, включая гибель Ромео? И вообще, сам Бенволио к Эскалу обращаться вовсе не собирался — тот сам его нашёл на могиле Меркуцио и увёл с собой. И даже перочинный нож забрал — ладно, это разумная мера предосторожности, учитывая всё случившееся, тут его можно понять… Бенволио вздыхает. Быть лишённым наследства вовсе не так тяжело, как переживать гибель Меркуцио и Ромео, да и деньги его никогда не интересовали так уж сильно; но никогда раньше он не чувствовал себя таким одиноким. Одиноким… и беззащитным. — Я тебя пока оставлю. Эскал медленно поднимается из глубин такого же массивного кресла, и Бенволио недоумённо моргает, впервые обратив внимание на то, как мэр одет. Он всегда носит тёмное, в этом нет ничего удивительного; но без привычного серебристого плаща его строгий чёрный костюм выглядит траурным. Ах да. Это же и есть траур. Бенволио сглатывает. Так легко оказалось погрязнуть в собственном одиночестве и горе, забыв о том, что вокруг есть и другие люди, которые тоже потеряли близких… Наверное, потому, что никто из них — будь то Монтекки или Капулетти — не казался ему настоящим. Реальным. Гибель друзей словно бы возвела непроницаемую стену между ним и внешним миром, и ничто не в силах проникнуть внутрь. Ни внезапная кончина синьоры Монтекки, хотя Бенволио всегда уважал и любил свою тётушку; ни гнев и горе синьора Монтекки — ничто не этой стене не страшно, и некому вытащить Бенволио из этого океана оцепенения. Он медленно, но верно тонет. А океан глубок. У Эскала усталый взгляд, но неожиданно ласковая улыбка; его чёрная одежда по-военному проста, в отличие от вычурных траурных нарядов Капулетти и Монтекки; и у Бенволио из лёгких вышибает весь воздух. Может, это потому, что герцог честен с ним. Может, потому, что впервые в чужих глазах и чужих словах Бенволио угадывает такой же глубокий океан — точно в зеркало смотрит. Он больше не один. Вот так просто. — Бенволио? Кажется, он слишком долго молчал, понимает Бенволио и, неловко кивнув, спешит выкарабкаться из кресла; но ему на плечо мягко ложится чужая рука: — Тебе не нужно никуда идти, Валентин скоро придёт сюда сам. Монтекки опять кивает, но остаётся стоять, точно оцепенев. Эскал со вздохом разжимает пальцы и отступает — и почему-то тепла этой тяжёлой ладони вдруг начинает остро не хватать. Впрочем, Бенволио привык. Теперь ему всегда будет чего-то не хватать. Герцог набрасывает на плечи чёрную кожаную куртку, и это движение резко выдёргивает Бенволио из оцепенения. Чёрный цвет, не серебряный. Всё правильно, это же траур. Нет, неправильно. Должен быть серебряный. Стоп, что? — Но прежде чем уйти, и прежде чем придёт Валентин… — Эскал вздыхает, и Бенволио переводит взгляд на его усталое, грустное лицо. И это тоже неправильно. Чёрт возьми, стоящий перед ним человек — неважно, мэр он или нет — двоюродный брат Меркуцио; сколько ему может быть — двадцать семь, двадцать восемь? Никак не больше, просто не может быть больше! …ему на вид лет сорок. А самому Бенволио теперь на вид — сколько? — Бенволио, я не знаю, помогут ли мои слова, я даже не знаю, поверишь ли ты мне, но знай: я рад, что нашёл тебя там. Я, наверное, выгляжу не слишком приветливо, — Эскал улыбается вновь, и эта улыбка так тепла, что Бенволио, вопреки самому себе, нервно ухмыляется в ответ, — но я говорю правду. И это невозможно, совершенно невозможно, но впервые после гибели Ромео и Меркуцио что-то ощущается реальным. Взгляд, улыбка, рука на плече; чёрная кожаная куртка; слова. Это невозможно, но то, что говорит Эскал, кажется правдой. Это невозможно… но Бенволио верит ему.***
Когда привычный мир утрачивает реальность, верить людям становится неожиданно сложно. Нет, разумеется, их слова просто не могут быть ложью; но как же трудно заставить себя согласиться, что они говорят правду… А однажды у тебя получается. И мир восстаёт из руин. И цвет его — серебро.