***
Теперь он часто лежал без сна. Долгие-долгие часы, когда ночная синева давила на него незваной тревожностью и беспокоила звуками — прежде знакомыми, но теперь такими чужими и неприятными. Сначала он закрывал глаза ровно в девять, как предписывали правила, но потом прекратил. С закрытыми глазами он оставался наедине со своей беспощадно-ясной памятью, со своей истерзанной душой, раз за разом вспоминающей людей, которые были ему дороги и которых не стало. Проводить бессонные ночи с открытыми глазами было не легче, но так его смятенный взгляд невольно цеплялся хоть за что-нибудь, кроме воспоминаний: за массивно выпирающий угол стола, за пятно лунного света, проникающего через проем окна, за скрытые в непроглядной тени предметы. С улицы тянуло стылым холодом. Ничто не помогало. Он как будто тонул.***
Возвращение Ванцзи и Вэй Усяня в Облачные Глубины стало неожиданным событием. Видеть Ванцзи таким оживленным, в согласии с самим собой и с целым миром, — это успокаивало, согревало. От одного вида его тихого сдержанного счастья, которое едва отражалось на бесстрастном лице, внутри у Сичэня будто зажигался крохотный огонек, неспокойный и горький в своей эгоистичной радости, и словно шептал, шептал: не всех своих братьев он сгубил непростительной слепотой, наивностью и невежеством. Как будто счастье Ванцзи означало и то, что сам Лань Сичэнь не настолько бесполезен, как будто он тоже был причастен к этому счастью. Лань Сичэнь позволял себе обманываться и утешаться этими глупыми самонадеянными мыслями. В конце концов, никакого иного утешения у него не осталось.***
Он нечасто покидал ханьши. Утра он проводил в своих покоях за работой, вечера тоже. Когда того требовали приличия, он выходил на общий обед и для встреч — со старейшинами или высокими гостями клана. В остальном — даже когда приехал Ванцзи с Вэй Усянем, — он не оставлял стен своего холодного убежища. Если обстоятельства требовали его вмешательства, обычно приходили к нему. И однажды к нему постучался Вэй Усянь. — Доброго дня, Цзэу-цзюнь! Вэй Усянь лучился; от него как будто исходил искрящийся свет и волны тепла. Лань Сичэнь улыбнулся ему, потому что мысль, что Ванцзи обрел свое счастье, и вот оно, такое очевидно довольное и живое, согревала и его тоже. — Молодой господин Вэй. Что привело вас ко мне? — Не сочтите за грубость, Цзэу-цзюнь, — начал Вэй Усянь, нетерпеливо покачнувшись с носка на пятку. — Лань Чжань предложил позвать вас к нам на ужин, мы, честное слово, довольно вас ждали и были вполне терпеливы к вашему затворничеству, однако мы здесь почти две недели. Лань Сичэнь удивленно моргнул. Он не заметил этих «почти двух недель». И все же. — Сожалею, — начал он, чувствуя себя лжецом и предателем. В горле задрожал комок. — По вечерам у меня обычно много документов, я не уверен, что смогу прийти к вам... — Не страшно, — улыбнулся Вэй Усянь. — Тогда мы придем в ханьши, ладно? Не сердитесь, Цзэу-цзюнь, Лань Чжань ищет повод удостовериться, что вы нормально питаетесь: вы сильно похудели за то время, что мы не виделись, и выглядите несколько нездорово. Мы придем в шесть, ладно? Не переживайте ни о чем, мы сами обо всем позаботимся, просто удостоверьтесь, что сможете отыскать время открыть нам дверь, хорошо? Речь его, быстрая и неровная, как течение горной речушки, как трель дицзы, завораживала и топила в своем стремительном потоке. Лань Сичэнь только и сумел что обескуражено кивнуть, как Вэй Усянь уже умчался прочь, такой же непосредственный и непоседливый, как и многие-многие годы назад, в пору ученичества. ...Так Лань Сичэнь подумал, что сможет уделить один вечер брату и его супругу, ему это будет только в удовольствие. Подумал, что, возможно, после такого приятного ужина он сможет уснуть и не видеть снов. Хотя бы один раз.***
Один вечер превратился в два, потом в три. В вереницу событий, которую Лань Сичэнь никак не мог контролировать и которой не смел противиться. Это было... непросто поначалу. Лань Сичэню приходилось держать лицо и осанку, думать о каждом жесте и каждом слове, словно ужин с семьей был еще одним официальным приемом, на котором он снова вынужден притворяться тем, кем больше не является по сути. Перемена случилась на четвертый день, когда от собственного бессилия опускались руки: он не мог с этим справиться, даже с этим — не мог. Лань Сичэнь был рассеян, улыбался и отвечал медленно и невпопад. Наконец — устав, кажется, терпеть столь жалкое зрелище, — Вэй Усянь, отставив в сторону плошку, осторожно коснулся его локтя, привлекая внимание, и сказал: — Вы сегодня выглядите таким уставшим, Цзэу-цзюнь. Вас, наверное, так утомила моя болтовня, да? Лань Чжань обычно не жалуется, но я думаю, это потому, что он пропускает большую часть мимо ушей. — Вэй Ин. — Да-да, — отмахнулся от него Вэй Усянь не оборачиваясь и улыбнулся Лань Сичэню очень мягкой и осторожной улыбкой, полной сожаления. Так улыбаются, наверное, неточно подстреленным птицам перед тем, как свернуть им шею, или жеребятам, которые дичатся людей. — Цзэу-цзюнь, возможно, вам стоит отдохнуть, лечь пораньше? Его тронула эта забота. Ни сон, ни отдых не могли ему помочь, но мысль о чужой поддержке откликнулась в груди злым чувством вины и постыдной самодовольной теплотой. — Прошу простить мою рассеянность, молодой господин Вэй, — ответил он с такой приязнью, которую только мог выразить одним голосом. — Я, должно быть, непозволительно отвлекся. Все в порядке, пожалуйста, продолжайте. Вэй Усянь поджал губы, показавшись на миг недовольным, а затем цокнул языком. — Если вам не хочется говорить вслух — не говорите. Честное слово, я вполне привык говорить за двоих и отлично справляюсь. И если вам не хочется слушать — не слушайте. Цзэу-цзюнь, тут нет никого, кроме нас, и ни я, ни Лань Чжань не станем осуждать вас за молчание или за невнимание, или за что угодно другое. Вы можете делать все, что хотите. Просто поешьте и не волнуйтесь ни о чем, — закончил он вдумчиво и снова вернулся к плошке с рисом. Лань Сичэнь опустил голову и закрыл глаза. Это было почти нечестно — и ему захотелось разозлиться или обидеться на такое нечестно-щедрое предложение. С тем же успехом Вэй Усянь мог бы сказать: просто отпусти уже это все, мы знаем, что ты не тот глава клана Лань, каким был, мы знаем, и тебе нет нужды притворяться. Он отложил палочки и взял глиняную пиалу с травяным чаем, обнял ее ладонями и напряженно пробормотал: — Я не хочу есть. Вэй Усянь серьезно кивнул. ...Три вечера превратились в семь, потом — стали привычкой, разнообразящей его пустые и холодные дни в глухом одиночестве.***
Они ничего от него не требовали. Вэй Усянь обычно рассказывал, чем они с Ванцзи занимались в Облачных Глубинах, или про то, что они видели за их пределами в своих странствиях. Удивительные истории, которые Лань Сичэнь слушал с болезненной внимательностью — потому что Вэй Усянь рассказывал то, чего Лань Сичэнь никогда не видел и никогда не знал. Даже на Облачные Глубины он смотрел по-особенному, так, как не мог взглянуть никто из клана Лань. Лань Сичэнь был уверен, что Ванцзи слушает эти истории с таким же затаенным наслаждением. Сам Ванцзи обычно молчал, иногда что-то добавлял или исправлял в рассказах Вэй Усяня. Иногда Вэй Усянь кидался в спор с ним. Он хмурился, как будто пытался припомнить точную последовательность событий или чьи-то слова, говорил: — Нет, Лань Чжань, все было совсем не так, ты всех только путаешь! Впрочем, чаще всего он соглашался — улыбался, светлее и ярче, чем секунду назад, и говорил: — Точно! Лань Чжань, как здорово, что ты берешь за труд запоминать все эти мелочи, что бы я без тебя делал! Он смеялся, а Ванцзи кивал, и выражение его лица так беззащитно смягчалось, что Лань Сичэню становилось неловко за свое присутствие между ними. Они хорошо ладили. Они выглядели счастливыми. Лань Сичэню иногда казалось, что они зря тратят на него время, но сил заговорить об этом вслух все не находилось. И смелости — смелости не находилось тоже.***
— Кстати, — сказал однажды Вэй Усянь, — Лань Чжань может сыграть для вас что-нибудь после ужина. Что-нибудь, что успокоит сознание. Мне часто помогает от бессонницы, а самого себя не успокоишь, как известно. Отказаться от такого великодушного предложения Вэй Усянь ему не позволил, так что Ванцзи в самом деле стал играть для него по вечерам после их совместных застолий. Его игра — совершенная игра лучшего ученика клана Лань — должна была утешить и излечить неспокойное и непрестанно скорбящее сердце. Вместо покоя Лань Сичэнь чувствовал только тоску. Он вспоминал, как прежде для него на гуцине играл его названый брат, и как на Лань Сичэня опускалось умиротворение после дней и недель, проведенных в мирских заботах. Названый брат говорил ему: «Ты совсем не думаешь о своем здоровье, эр-гэ. Если ты не сочтешь мое исполнение непозволительно дилетантским, возможно, я мог бы сыграть для тебя, чтобы помочь успокоить твой разум?». И Лань Сичэнь улыбался в ответ, звал брата ласковым именем, говорил: «Твоя техника безупречна. Никогда не думал, что кто-то за пределами клана Лань будет способен извлечь такие звуки», — и соглашался. И они проводили вместе долгие часы — иногда в молчании, наполненном песнью одного гуциня, иногда играя дуэтом. Покой и радость, которые Лань Сичэнь чувствовал в те времена, несравнимы были ни с чем иным. Теперь Сичэнь знал, что никакой покой ему будет неведом впредь. Исполнение Ванцзи было совершенно, только Лань Сичэнь был непоправимо сломлен и смертельно отравлен: исцеляющая музыка их клана не могла вернуть его прежнего. Сичэню делалось стыдно и дурно после каждого такого сеанса. «Прости меня», — хотел сказать он брату. Но так ни разу и не сказал.***
Несмотря на свое плачевное состояние, Лань Сичэнь сохранил способность ясно воспринимать реальность и придерживался правила не лгать самому себе: весь мир в свидетели, в его жизни было довольно лжи. Он, безусловно, знал, что Ванцзи и Вэй Усянь видят его насквозь. Его ущербные попытки бороться с бессонницей, его стыдную слабость и позорное нежелание исполнять свои обязанности. Но их присутствие как будто погружало его в теплую безопасную воду. Он чувствовал... заботу. Словно они — растерянные, но упрямые дети, которые пытаются склеить разбитую вазу. Растерянные и упрямые дети, которые раз за разом возвращаются к порогу пустующего дома. — Ах, как же сегодня мы засиделись, не правда ли! — воскликнул Вэй Усянь в один из вечеров. И он был прав: они непозволительно засиделись, на улице давно стояла непроглядная ночь, и Облачные Глубины заснули, должно быть, не одну палочку благовоний назад. — Ужасно, Лань Чжань, да? Ванцзи нахмурился и кивнул. — Никак не остается времени на игру, да? — покачал головой Вэй Усянь. Ванцзи снова кивнул и повернулся к Сичэню. — Прости, сюнчжан, — сказал он со всей серьезностью. — Если ты настаиваешь... — Нет, ни в коем случае, — быстро отозвался Лань Сичэнь, даже не пытаясь разгадать, что именно они разыгрывают перед ним. — Не нужно. Час поздний. — Что ж, тогда хорошей ночи, Цзэу-цзюнь. Они распрощались — намного более скомкано и торопливо, чем обычно, — и ушли, оставив Лань Сичэня одного. Это был странный вечер. Долгие захватывающие истории Вэй Усяня, которые почти заставили Сичэня позабыть обо всем, их поспешный уход, поздний час... На следующий вечер Вэй Усянь, необычайно сияющий и более обыкновения подвижный, продолжил свой рассказ как ни в чем не бывало. И они снова засиделись. И засиживались допоздна день за днем. Ему самому, мучимому злой бессонницей, такие задержки были только в радость: даже миг в их компании становился для него чудесным даром. И насколько помнил Сичэнь, для Вэй Усяня всегда было привычнее отходить ко сну далеко за полночь. Однако сбивать режим Ванцзи ради собственных прихотей Сичэнь позволить не мог. На третий вечер он изможденно улыбнулся ему и сказал: — Я прошу прощения, Ванцзи. Завтра я буду более бдительно следить за временем. Ванцзи нахмурился. — Мы тебе мешаем? — Нет, что ты, но не хотелось бы, чтобы из-за такой мелочи ты ложился позже обычного. Ванцзи отвел взгляд, уставился себе под ноги. — Я... ложусь позже. Часто. Вэй Ин не может заснуть рано. Сичэнь охнул и поспешил перевести тему, мелочно довольный появившимся оправданием.***
Очнулся ото сна он резко — от того, что ему стало невыносимо жарко. Непривычное ощущение: спина взмокла, и жар словно пылал вокруг него и внутри него. Лань Сичэнь длинно выдохнул и открыл глаза, желая скинуть с себя покрывало и выпить воды. И замер. К его груди настойчиво жалась черноволосая макушка, чужие волосы щекотали шею. Сзади прижималось другое стройное тело, и Лань Сичэнь чувствовал крепкие руки на своем поясе и глубокое дыхание — около уха. Это было неожиданно. Это напугало его. Он замер, напряженный, взволнованный, полный смятения и неуверенности, не знающий, как поступить будет правильнее всего... Вэй Усянь поднял голову. Сонно проморгался. — Цзэу-цзюнь, до пяти еще целый час, — прошептал он, и его горячий шепот ударил Сичэню прямо в кадык. Он крупно вздрогнул. Вэй Усянь погладил его по плечу длинным успокаивающим движением. — Спите-спите, вам нужно. Лань Чжань точно до пяти не поднимется ни за что, спит как убитый. — Жарко, — едва выдавил из себя Лань Сичэнь. Вэй Усянь понятливо кивнул, как будто все было в порядке, и предложил: — Хотите поменяться? — Что? — обескуражено переспросил Сичэнь, все еще не в силах осознать положение, в котором оказался. Вэй Усянь улыбнулся и потянулся, откатившись в сторону. — Поменяться местами, — сказал он. — Я могу лечь посередине. Только если вы не сбежите. — Куда бы мне сбегать из собственной спальни? — вздохнул Сичэнь, хотя мысль о побеге даже не приходила ему в голову. — И то правда, — усмехнулся Вэй Усянь. — Дать вам воды? — Да, пожалуйста. Все было слишком... внове. Он сказал себе, что обязательно разберется со всем этим поутру, если вдруг окажется, что происходящее — не морок его воспаленного разума. Он бы не удивился.***
Засыпать в чужих руках было хорошо до боли. Роскошь, которой он на самом деле не мог себе позволить. Однако это тоже стало своего рода привычкой. Они держали его в своих руках крепко и надежно, и Лань Сичэнь просто не мог найти в себе достаточно силы, чтобы воспротивиться тому теплу, что возникало в его теле от их объятий. Ванцзи укладывался у стены, и Вэй Усянь почти вжимал Сичэня в него. Крепкие руки обнимали его за пояс со спины привычно и естественно — с такой же простотой Ванцзи подставлял ему плечо на ночных охотах в пору их ученичества, с такой же молчаливой готовностью становился спиной к спине в бою. Вэй Усянь болтал, жался ближе, обнимал за шею, смеялся, уткнувшись носом в ключицу. Его темные оживленные глаза ловили отсвет свечей, лучин, луны и звезд — и сверкали ярко и яростно, с силой всех существующих небесных светил. Лань Сичэню делалось неловко от его выходок. Вэй Усянь гладил его напряженные плечи и смеялся еще громче. — Ну же, Цзэу-цзюнь, — позвал Вэй Усянь, — расслабьтесь, расслабьтесь, мы вас не съедим! — Вэй Ин, — строго бросил Ванцзи из-за плеча, и его дыхание, когда он наклонился ближе, легкой щекоткой коснулось уха Сичэня. — Я ничего не делаю, Лань Чжань! — Ты не уснешь, если сейчас расшумишься. — Да-да, ты прав, как всегда прав, — легкомысленно откликнулся Вэй Усянь, но все-таки успокоился. Понизил голос. И движения его, взволнованные, суматошные, поспешные, улеглись. Ладонь, скользящая от плеча по руке Лань Сичэня сверху вниз и обратно, замедлилась, пока не замерла на плече в полуобъятии. — Спите, Цзэу-цзюнь. — Лань Сичэнь успел только подумать, что такое обращение чрезвычайно странно, имея в виду положение, в котором они оказались, как Вэй Усянь коротко хохотнул и добавил: — Лань Сичэнь. Низкий полушепот, каким он произнес его имя, заставил Сичэня вздрогнуть. Лицо Вэй Усяня оставалось довольным и расслабленным. Он улыбнулся и накрыл ладонью Сичэню глаза. — Добрых снов. От их теплых рук и добрых слов внутри все кричало и билось — от боли, от незаслуженной радости, за которую приходилось платить виной и раскаянием. И все же. Что ему следует сделать, чтобы они позволили ему остаться? Чтобы не бросили? Может быть, совсем недолго, он не посмеет просить больше, чем они предложат. И не посмеет задерживать, когда дорога позовет их в новое странствие. Лань Сичэнь закрыл глаза.***
Через пару ночей Вэй Усянь поцеловал его. Прильнул ближе, уперся ладонями в плечи так, что Лань Сичэнь почувствовал давление, и коснулся уголка рта губами, сухими и горячими. Лань Сичэнь распахнул глаза, придавленный страхом, ужасом, отчаянием, жаром к чужой груди, — к телу собственного брата, чей возлюбленный только что поцеловал его. — Что?.. — начал было Лань Сичэнь, его губы, словно запечатанные случившимся поцелуем, едва разомкнулись, но из горла больше не вырвалось ни звука. — Вэй Ин, — раздался усталый голос Ванцзи из-за спины. Сичэнь вмиг почувствовал такую пустоту и такое горе, что в глазах немедленно вскипели слезы, вина исказила его лицо, закрыла глаза и заткнула уши. Руки Ванцзи обняли его крепче, бережнее. — Прости, Лань Чжань, я никак не мог больше ждать, — тихо сказал Вэй Усянь. Он прижался ухом Лань Сичэню к груди, вслушиваясь в частое беспокойное биение его сердца. — Прости меня, Сичэнь-гэ. — Сюнчжан, — позвал Ванцзи. — Прошу, не тревожься. Спи. Все в порядке, я клянусь тебе, все в порядке. В тисках их рук и тел, запертый наедине с ними и со своей отчаявшейся душой, Лань Сичэнь мог только послушаться.***
— Позволь, я помогу тебе, — сказал Ванцзи, когда Лань Сичэнь вернулся в ханьши с совета, вернулся дерганный, раздосадованный и растревоженный дурными вестями. Лань Сичэнь рвано выдохнул, сжал руки в кулаки и сел спиной к Ванцзи, даже не заметив, каким привычным стало его присутствие, его дыхание возле уха. — Да, пожалуйста, — он уставился на свои колени, чутко вслушиваясь в шелест ткани, в мягкие шаги, в звуки размеренного дыхания. — Сюнчжан. Лента. Мне ее снять? — Да. — Лань Сичэнь чуть наклонил голову вперед и опустил ресницы. — Сними. Ванцзи развязал его ленту, аккуратно свернул и отложил в сторону, принимаясь за гребень. Так их и застал Вэй Усянь, ворвавшийся в ханьши после короткого стука. — Ах, Лань Сичэнь, ты уже вернулся! — с радостью воскликнул он, падая рядом. — Как все прошло? Лань Сичэнь с трудом разлепил пересохшие губы. — Утомительно. Вэй Усянь широко улыбнулся и подался ближе, немедленно целуя его в щеку. Лань Сичэнь дернулся. — Сюнчжан. Пожалуйста, сиди ровно. — В голосе Ванцзи звучало хмурое недовольство. Вэй Усянь захихикал. Ванцзи повернулся к нему: — Вэй Ин. — Очевидно, он посмотрел на Вэй Усяня как-то особенно красноречиво, потому что тот снова рассмеялся и поднялся на ноги. — Да ладно тебе, Лань Чжань, я же еще ничего не сделал. Вот пойду и приготовлю чаю! Ванцзи смиренно вздохнул, и Лань Сичэнь поймал себя на мысли, что не помнит, когда на его лице появилась улыбка. Но он улыбался.***
Ему не было страшно в их руках. Он все еще ни о чем их не спрашивал.***
День выдался на удивление погожим, и Лань Сичэнь сам не заметил, как позволил Вэй Усяню уговорить себя на небольшую прогулку. Ванцзи шел рядом с ним, и его скупая закрытая улыбка не могла скрыть его искренней радости. — Навестим наших кроликов, — объявил Вэй Усянь. Солнечный свет грел землю вокруг, трава блестела на свету. Кролики смешными цветными клубками прыгали в траве. От одного взгляда на них лицо у Ванцзи переменилось полностью, он опустился на колени и протянул руку — к ней тут же потянулось сразу несколько кроликов. Вэй Усянь чуть отошел, не сдерживая хохот. — Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать, — повторял он. — Тысячу раз уже наблюдал эту картину, но каждый раз — как в первый! Невероятно! — Действительно. Кто бы мог подумать, — покачал головой Лань Сичэнь. В обращении с кроликами Ванцзи как будто становился мягче. — Большая удача, что у него появились эти кролики. Вэй Усянь широко улыбнулся. — Я очень старался с ним подружиться. — Старания увенчались успехом. Вэй Усянь рассмеялся весело и звонко, но сказал серьезно и веско: — Для меня большая честь, если Ханьгуан-цзюнь называет меня другом. Храню надежду, что однажды Цзэу-цзюнь также будет считать меня другом. Лань Сичэнь улыбнулся, и грудь насквозь пронзило воспоминание — как много лет назад совсем другой человек стоял перед ним с таким же открытым светлым лицом и горящими глазами. Тот человек говорил: «Для меня будет большой честью, если Цзэу-цзюнь позволит мне называться его другом». И Лань Сичэнь останавливал его поклон на полпути, чтобы поймать и продлить прикосновение, звал его по имени, говорил: «И для меня будет честью возможность называть другом такого человека», — и не мог наглядеться в его темные, мерцающие глаза, от которых ему во веки вечные не будет спасения. — Эти надежды не беспочвенны, — вежливо ответил Лань Сичэнь. — В свою очередь, я питаю схожие надежды. Вэй Усянь мягко прислонился плечом к его плечу и взял его за руку, переплетая их пальцы. — Цзэу-цзюнь, Лань Сичэнь, Лань Хуань, — позвал он ласковым, кротким голосом. — Помнишь? Не вынуждай себя говорить что-то мне или Лань Чжаню. Все в порядке, не переживай о мелочах. Лань Сичэнь покачал головой. — Это важно. — Он сжал пальцы Вэй Усяня в своей ладони. Тот ответил на пожатие и кивнул. — Важно. От их соединенных рук Лань Сичэнь чувствовал знакомое тепло. Они еще долго в молчании наблюдали, как Ванцзи тщательно и терпеливо возится с кроликами.