Неживая жизнь

Зло пожирает само себя. Фандорин откидывает голову и прикрывает глаза. Только что за Пожарским — стремительно летящим навстречу собственной смерти — захлопнулась дверь, воздух всё ещё колеблется. В нос забивается годами копившаяся в кабинете книжная пыль — особый вид пыли, от которого пахнет одновременно и бессмертием, и забвением. Фандорин задумчиво проводит рукой по столешнице: дерево, несмотря на зиму, кажется тёплым. Пожарский, ради этого стола затеявший всю игру с БГ и революцией, смешон, но смеяться уже не получается. Взгляд Пожарского, ослеплённого жаждой власти, несмотря ни на что, сумел выцепить главное. Жизни живой нет. Неживая бежит по венам, заставляет сердце биться, органы — функционировать, а мозг — помнить. Испытывать эмоции, правда, получается всё хуже и хуже, но слава бесчувственного чудака — далеко не самая худшая плата за долгую жизнь. Фандорину хочется расхохотаться громко и живо, но всё, что получается, — выдавить задумчивую улыбку, похожую на ту, что он прятал, когда Пожарский рассуждал об их способности (более того, обязанности) защитить русскую культуру. «Она и сама справится», — хотелось тогда ответить Фандорину, перед глазами которого огнями вспыхнули картины прошлого. Пушкин — тот ещё сукин сын — со своим скрытым в трости клинком прекрасно расправлялся с любыми посягательствами и на свою жизнь, и на своё бессмертие. Впрочем, сам Фандорин (он уже не вспомнит, как звался тогда) внёс немалую лепту в увековечивание памяти павшего противника, сражаться с которым было по-настоящему интересно. Не то что с Пожарским, похожим на отражение в кривом зеркале: уродливое, переломанное, расплывшееся от самодовольства. Старое настолько, что яркий красный кафтан успел выцвести до банальной шубы. Фандорин мог бы сказать, что свой урок уже усвоил и можно обойтись без подобной демонстрации, но жизни всегда виднее. К тому же это, по крайней мере, забавно. — Вот т-такая ирония, Коленька, — чуть слышно произносит Фандорин, едва шевеля губами. У него и без разговоров с самим собой достаточно странностей. Гоголь, стоящий у окна (свет зимнего солнца проходит сквозь его фигуру, делая и без того бледную кожу похожей на свежевыпавший снег), привычным жестом поправляет волосы и мимолётно улыбается, видимо вспомнив всю иронию, вложенную в собственные тексты, ставшие уже неоспоримой классикой. Годы спустя Фандорин даже готов признать, что Пушкин с сотоварищами в чём-то были правы, говоря, что бессмертие лишь чистотой души заслужить должно. — Но раз мне сего не дано, достойно будет приложить все силы, чтобы сделать чище хотя бы наше Отечество, верно, Николай Васильевич? — негромко говорит Фандорин, поднимаясь со стола и подмигивая силуэту у окна. Тот не отвечает, смотрит на живой танец холодных — мёртвых — снежинок. Фандорину такого ответа предостаточно. Будучи бессмертным, жизнь понять куда проще. «Удачи, Яков Петрович», — тает в зимнем ветре.