Я едва нашел свой смысл, но вскоре осознал, что тот безвозвратно ранит меня, похитит все краски и истины из вечной жизни. И я решил, раздружив с головой, завершить мои наземные мучения и кануть в пучину вечного покоя…
***
— Данте, мне холодно. Болезненный шепот прорезал дремоту, в которую я на мгновение погрузился. Ледяные дрожащие пальцы Куромаку коснулось моей шеи. В сарае, где мы спрятались прошлой ужасной ночью, царил прозрачный предрассветный холод. В воздухе стоял густой удушающий запах гниющей крови. Я аккуратно приподнялся на локтях и взглянул на комиссара, что скрылся под слоем имитированного одеяла из наших шинелей. Куромаку бил озноб, в свете зари можно было разглядеть лихорадочную пену, проступившую на тонких губах, дрожащие, покрытые паутиной набухших синих жил, веки, глубокие диски синяков под утомленными глазами и капли холодного пота на бледном, испещеренном морщинами лбу. В области сердца болезненно заныло. Мой возлюбленный потерял всяческие амбиция в борьбе с холодной смертью. Плечи прогнулись под весом того груза ответственности, что я сейчас внезапно осознал. Я обязан спасти комиссара, спасти любовь всей моей вечной жизни. Я поднялся с имитированной кровати и огляделся в поисках того, что можно было использовать в качестве одеяла. Изобретательностью я никогда не отличался, но сейчас она могла стать моим единственным спасением. Комиссар потянул ко мне ослабшую руку, что была не прострелена нацисткой пулей. Я сжал тонкую ладонь, демонстрируя свою близость, и снова отстранился. Холод пощипывал кожу под рубашкой тонкими мучительными иглами, мешая сосредоточиться. Сейчас мое пальто было нужнее смертному слабому Куромаку, я должен терпеть. Мой взгляд упал на хаотичный стог сена, что лежал у противоположной стены сарая. — Прошу, не засыпай, Куро. Я судорожно укладывал пучки сырого сена на скрытое в складках пальто тело возлюбленного. — Но мне требуется… Слова затухали в глотке комиссара, словно безутешные искры тлеющего костра. — Если ты заснешь, процессы в твоём организме замедлятся и ты не сумеешь согреться. Ты умрёшь, Куро. Он помолчал, словно переваривая услышанное а затем послушно распахнул серые глаза, покрывшееся красноватой пеленой переутомления. Я опустился рядом с ним и крепко притянул исхудавшее тело за талию. Грудная клетка Куро нервно вздымалась, получая новые порции ледяного воздуха. Волнение гигантской волной накатывало на мою душу, пробиралось сквозь сети мыслей, пока полностью не покорила слабого меня. — Я не чувствую руку., — прохрипел Куромаку, опаляя болезненным дыханием мою шею. — Ты просто замёрз, милый Куро. Пуля не задела нерв, все будет хорошо. «Хотел бы я в это верить, » — добавил я про себя и с яростной силой прикусил язык, надеясь, что боль физическая заглушит боль душевную. Комиссар коснулся лбом моей груди в области ключиц, спутанные кудри щекотали кончик моего подбородка. — Прижмись ко мне, так будет теплее. Только не засыпай, прошу тебя. — Ты такой хороший, Данте. — Уж точно не лучше тебя, милый Куро. Ты герой, что принесешь славу и победу своему государству. С моих уст срывалась истина в своем первоначальном, первородном виде. Куромаку промямлил что-то нечленораздельное, очевидно, отказываясь от моих слов. Я медленно проводил ладонями вдоль позвоночника Куро, стараясь вселить уверенность в отчаявшийся разум комиссара. Последние капли тепла живительными волнами изливались из моего тела и передавались Куромаку медленными импульсами. В сарае царила умиротворённая полутьма, и лишь воспоминания о вчерашнем ночном ужасе разрушали лживое спокойствие апрельского утра. Дыхание Куромаку, прерывистое и тяжёлое, обращалось в гулкий умиротворяющий белый шум. Веки тяжелели, усталость прокрадывалась в сарай, сражала слабого меня и бедного Куромаку, что дрожал в лихорадке и бормотал что-то, стараясь сражаться с поступившей дремотой. Глаза заволокло тяжёлой пеленой. Звуки становились тише, образы выцветали, голова словно налилась раскаленным металлом, что мешал думать и контролировать себя. Минуты медленно тянулись, я чего-то ожидал, хотя был практически уверен, что все солдаты из нашего отряда мертвы. Надежда на спасение уже не имела смысла. Я против воли провалился в беспробудный, мертвецкий сон.***
— Смотрите-ка, философ нашего комиссара спрятал. Не такой уж ты и бесполезный, хоть и бесишь до чёртиков. Холодное дуновение апрельского ветра и чей-то сиплый шепот отрезвил мой разум, заставил подняться. Я с трепетом метнулся к неподвижно лежащему поотдаль от меня Куромаку, что практически с головой скрылся под стопкой из шерстяных пальто. Не уберёг. Позволил заснуть и замёрзнуть. Появление третьего в сарае меня сейчас совершенно не волновала, я сбросил с тела возлюбленного «одеяло» и, схватив его за здоровое плечо, принялся трясти. Поднимись, распахни свои серые глаза! Прошу, взгляни на меня! Прошу, будь жив, мой милый комиссар, ты — это все, что мне требуется от бессмертной жизни. — Да живой он, не тушуйся. Сам слышал, как он стонет и хрипит. Совсем слабый стал, жалко. Обладатель сиплого голоса был прав. Куромаку в момент отреагировал на мои действия, разомкнул слипшиеся черные ресницы и протянул ко мне руку в просьбе остановить махинации с пробуждением. Я тут же ослабил хватку и, придерживая бедного комиссара за спину, повернулся к незнакомцу, что возвышался над нашим имитированным ложем из сена и криво усмехался. Эти пьяные глаза, всклокоченные волосы и жестокое подобие улыбки невозможно было забыть. Мой возлюбленный среагировал быстрее оторопевшего меня: — Вару.? С какой целью вы.? — С той же, что и ты, комиссар, — перебил бывшего предводителя вояка, приземляясь на сено в непростительной близости к Куромаку, что машинально придвинулся ко мне, очевидно, вспомнив события вчерашнего дня. — Мне еда нужна была, чтоб дальше к фронту выдвинуться. Прихожу; а тут нацисты с нашими стреляются. Я сразу понял: твой отряд, комиссар. До утра по деревне блуждал, но выживших не встретил. Хорошо, что тебя живым нашел, а то бы совсем от горя убился. Спасибо философу твоему. Повисло молчание. Куромаку, тупо уставившись на Вару, впервые утерял невозмутимость до неузнаваемости. Болезненный след сменился таким истинным изумлением, что любой, кто сейчас бы хотел позабавиться, разразился бы в безумном хохоте. Видеть вечно серьезного комиссара таким, было не просто непривычно, но невозможно, невероятно. Тонкие брови поползли на лоб, глаза за стеклами запыленных очков округлились, Куромаку в немом вопросе раскрывал и закрывал рот, старательно сопоставляя факты в своей голове. Вару, что недавно избил его до полусмерти, был рад видеть комиссара живым? Вару, что ненавидел меня до мозга костей, был мне благодарен? Слова ускользали от Куромаку, сменяясь поражением. — Закрой ротик, комиссар, и не смотри ты на меня так. Ты как призрака увидел, ей-богу! Вару хохотнул и, схватив бывшего предводителя за острый подбородок, вернул отвисшую челюсть в прежнее положение, вызвав короткий стук зубов друг о друга. Признаться честно, я был изумлен не меньше, но не внезапным воспылавшим милосердием Вару (в конце концов, должен же он иметь хоть каплю совести), а столь кардинальным изменением в состоянии Куро. Таким я его ещё не видел, и бренному миру придется тщательно постараться, чтобы удивить моего возлюбленного ещё сильнее. — Хорошо, но как вы нас нашли и идентифицировали? Мне казалось, Данте скрылся бесследно. — Бесследно то бесследно, но бинт твой он на заборе оставил. Хитро. Нацисты, сколько ломай голову, а все равно бы не поняли ни черта, а я сразу догадался, чья это вещица. Куромаку повернулся ко мне и крепко, почти нецеломудренно обнял в знак благодарности, обхватив мое тело здоровой рукой. Я ответил на объятья и невольно встрепенулся от нездорового жара, что исходило от дрожащего тела возлюбленного. Радовало лишь то, что он не замёрз, а с болезненным теплом можно было справиться хорошим лечением, что я был готов ему обеспечить, как только мы покинем это ужасное место. — Стыдно признаться, но я не предполагал, что ты можешь быть таким предусмотрительным, Данте Я улыбнулся и собирался коснуться губами макушки комиссара, но вовремя вспомнил о присутствии постороннего в помещении, поэтому лишь смущенно поблагодарил его за похвалу. Куромаку, вечно расчётливый фанатичный аналитик, считал меня предусмотрительным, а это для меня бесценно. — Ну хватит вам жмакаться, пойдёмте спасаться. Мне в этом месте не по себе, да и тебе, комиссар, помощь явно нужна. Я помог возлюбленному подняться, бросая короткие смущённые взгляды. Куромаку дышал все так же тяжело и прерывисто, но короткий сон явно пошел ему на пользу. На мгновение мне стало стыдно, что я запрещал ему спать, но в те минуты мысли о холодной смерти не покидали мой блудный разум. Я был малодушен и слаб, я остаюсь таким и до сих пор, это истина. Но я никогда не отдавался безразличию и губительному равнодушию, я мог чувствовать чужую боль, а, значит, был жив. Вчера мне удалось предотвратить воспаление раны Куромаку, но при любом внешнем воздействии она адски пылала болью, заставляла моего возлюбленного корчиться в болевых конвульсиях, сжимать зубы и кулаки. Была и другая проблема: мой комиссар остался без рубашки, что я вчера использовал в качестве тряпки для вытирания бесчисленной крови. Рубашка наполнилась влагой и за ночь обратилась в сухое твердое подобие ткани, о надевании такого изуродованного предмета одежды на больного не было и речи. Куромаку смущённо прикрывал обнаженный торс шинелью, не решаясь надеть ее на голую кожу. Я стоял рядом, оказывая безмолвную поддержку. Вару задумчиво хмыкнул, окинув взглядом комиссара и выдвинул идею: — Может мне рубашку у фрицев скоммуниздить? Молчание и тяжёлый суровый взгляд Куромаку. — Ладно-ладно, стырить. Снова взгляд. — Украсть. — Попробуйте, но я полагаю, что в вашем исполнении эта операция будет провальна. Может, лучше ты, Данте? При всем желании помочь обожаемому Куро я был вынужден отказаться, ибо совершенно не имел никаких навыков разведки и шпионажа. Когда-то я воровал книги, но в большинстве случаев делал это ночью и в полном отсутствии людей. Сейчас же я рисковал быть схвачены и своей слабостью выдать присутствие в деревне моего больного возлюбленного. — Хорошо, отправитесь вы, Вару. Постарайтесь быть незамеченым. Куромаку коснулся пальцами переносицы, тем самым выпустив из руки край шинели, что служила ему ширмой, и оголив белый торс. Вару ухмыльнулся и бросил на комиссара мутный, неясный для меня взгляд, а Куромаку же в момент спохватился и вновь прикрыл корпус тяжёлой темной тканью. Вару отсутствовал недолго, но напряжение, заполнившее густой субстанцией весь сарай, не спадала ни на мгновение. Мой возлюбленный барабанил пальцами по колену, вновь опустившись на стог сена, где мы спали. Я поглаживал его здоровое плечо, стараясь вселить спокойствие в героическую душу, хотя сам был не менее взволнован. Зная импульсивность и дерзость действий Вару, тот легко мог выдать себя и устроить очередную перестрелку, что скорее всего окончилась бы плачевно для нашего товарища. Но больше меня волновало состояние Куромаку. Внешне он явно чувствовал себя лучше, мог стоять на ногах, говорить в полную силу властного мощного голоса и совершать какие-либо примитивные действия, что не скажешь про вчерашнего отчаявшегося раненного, который обессиленно лежал на сене, трясся в лихорадке и принимал помощь от польского доктора. Но тем не менее, моё сердце не могло биться ровно и разум мой не мог быть спокоен, когда я видел, как мой комиссар опирается локтем о стену в попытке ровно стоять, тяжело вдыхает ледяной апрельский воздух, прикрывает утомленные глаза и слегка подрагивает изящными плечами. Все эти мелкие изменения в состоянии здоровья комиссара не ускользали из-под моего заботливого взора, я с тяжестью осознавал, что в присутствии Вару Куромаку категорически не примет мои попытки помочь и предложения отдохнуть. Он будет все так же суров и силен с виду, но сгорать от боли изнутри. Я невольно задумывался: мой возлюбленный, без всякого сомнения, был эталоном отчаянного патриотизма, искренного трудолюбия и самопожертвования во благо народа и общества. Он был велик, и его величие было истинно непостижимо для приземленных, нерешительных умов, что в большинстве своем населяли планету Земля. Не мне судить людей за глупость, которой они обладают, я лишь хотел признания и величия для моего Куромаку. Такой человек, как он, будет двигаться вперёд, опираясь исключительно на мнение народа, которому он посвятит всего себя м в конце концов погибнет названным героем Советского Союза. Но какой ценой? Но чем ему пришлось пожертвовать, что отбросить, оставить за плечами, ради создания безупречного образа трудоголика, гения инженерной мысли и просто порядочного человека? Любовь, здоровье, путешествия, эмоции, семью? Он был силен, но не всесилен, и томики Рея Брэдбери, лежащие в стопке на сколоченном из необработанных досок письменном столе были тому подтверждением. Куромаку скрывал целый брошенный мир за выделанной из стали маской непоколебимости и воли, что приросла к лицу и до самой смерти не имела возможности быть сорванной. И я не имел права, но отчаянно хотел заглянуть в его сокрытую каменной монолитный оградой душу, хотел узнать о нем все, тем самым прорубив дорогу к сердцу. Его поцелуи, какими он одаривал мои губы, мои щеки и шею, были пламенны, но скромны. Он умел любить исключительно так или боялся пойти на большее, дабы не разрушить в моих глазах безупречную репутацию и годами выстроенный образ? Ответов на все эти вопросы не последовало. Было слишком рано, время ещё не пришло.***
Вару бесшумной тенью проскользнул в сарай, сжимая найденную рубашку. — Получи и распишись, комиссар! — Не повышайте голос, — осадил вечно веселого Вару Куромаку, принимая из грубых рук предмет одежды. — Успешное завершение вылазки ещё не обозначает успешное завершение всей операции. — Красиво сказано, я запишу, — улыбнулся я, чем вызвал клокочущий гогот у Вару. Этот человек был слишком непонятен, хоть и безмерно невоспитан. — Надеюсь, эта рубашка была тщательно выстирана. — Одевать собираешься? Для тебя старался. — Если отвернётесь. Куромаку обращался в частности к Вару, но я тоже впитал его слова и, не смея осквернить или смутить невинного и благоразумного возлюбленного, послушно опустил взгляд. Комиссар за моей спиной принялся одеваться: я слышал его тяжёлое нездоровое дыхание и шорох нежной кожи и ткань найденной рубашки. — Полагаю, что эта вещь совершенно точно мне велика. Куромаку подал голос, разглядывая собственное худое тело, тонущее в полах безразмерной мешковатой рубашки, криво сидящей на комиссаровых плечах. Рукава скрывали тонкие кисти рук, оголяя лишь самые кончики пальцев, между тонкой шеей и воротником можно было запросто уместить кулак. Куромаку был, несомненно, высок, но края этой рубашки обрывались на самых бедрах комиссара. Смело можно было предположить, что ее бывший обладатель был настоящим грузным великаном. Вару, что было ожидаемо, расхохотался, хватаясь за живот и указывая пальцем на опешившего Куромаку: — «Совершенно точно мне велика!» Черт возьми, лучше не скажешь! Ты как всегда на высоте со своими аналитическими способностями! Сыпать колкостями и дальше ему не позволил собственный смех. Я ободряюще приобнял возлюбленного, но тот, казалось, вовсе не реагировал на замечания, лишь сдвинул тонкие брови и исподлобья глядел на веселящегося Вару. — Может, успокоитесь, — наконец подал голос комиссар, освобождаясь от моих объятий, чтобы накинуть шинель. — Да ладно тебе, даже посмеяться нельзя. — Нас могут обнаружить. — Да понял я, товарищ аналитик. — Куромаку, — на этот раз обратился я. — Вы не думали о том, как мы покинем деревню? Судя по рассказам Вару, она наполнена немцами. Незамеченный шпион не означает его отсутствие, а лишь сигнализирует о невнимательности часового. — Ты прав, м-мо. Молодец, товарищ Данте. Вероятно, Куромаку хотел назвать меня своим, но вовремя осадил себя за излишнюю фамильярность, и эта маленькая очаровательная деталь грела мне душу. Куромаку по-прежнему стоял, опираясь о стену и шумно дыша, словно недавно миновал километровый марафон. Меня искренне волновало его состояние. — Вы сможете идти четыре километра без остановок, комиссар Куромаку? Вы нездоровы, и не смейте это отрицать, — высказал я свое истинное волнение. Я не мог терпеть самоистязания своего возлюбленного, и даже если он откажется от помощи, я окажу ее насильно. Возможно, это совершенно негуманно и идёт вразрез с моей милосердной натурой, но, тем не менее, мой комиссар будет чувствовать себя чуть лучше. — Да, я нездоров, но идти я смогу, разумеется, — Куромаку моментально выпрямился, отстранившись от стены. Лишь слепец сейчас мог не увидеть, каких сил ему стоило удержаться стоя, широко расставив ноги и покачиваясь в разные стороны. — Вас трясет, Куромаку, — воскликнул я и моментально подставил свое крепкое плечо в качестве опоры. Комиссар не отстранялся, но явно был недоволен, ведь в который раз за сегодняшнее утро демонстрировал такую несвойственную ему слабость. — Если что, тащить тебя я не собираюсь, — подал голос скептически настроенный Вару. — Но рядом я видел грузовик. Если попробовать его угнать, можно. — Немыслимо! — вспыхнул Куромаку, сделав широкий шаг в сторону Вару. — Просто неприемлемо! Мы не будет угонять грузовик, это бесчестно по отношению к. — К кому? К фрицам чтоль? А они твоих солдат честно убили, а, комиссар? Куромаку смолк, но все ещё пылал строгостью. — Короче, угоним грузовик и отвезем тебя до лагеря в два счета. Куда ты таким пойдешь, сам посуди? Мне на мгновение показалось, что Куромаку волновал не угон грузовика, а мысль о том, что ему придется смириться с планом авторства Вару: анархичного противника идеализма, что шел в разрез с коммунистическеми режимами. — Постойте, мы можем привести врага к нашему лагерю. Они со всей вероятностью последуют за украденным транспортным средством и возьмут в плен весь наш отряд, — это замечание было разумным, но я нашел, что ответить: — Тогда мы сделаем небольшой крюк, оставим грузовик немного вдалеке от лагеря и доберёмся туда пешком. Последний аргумент Куромаку был исчерпан. Он смиренно выдохнул, утомленно опустил голову и взмахнул рукой в воздухе, тем самым сигнализируя к действию. Вару словно только этого и ждал. Он настолько воспылал собственной идеей, придуманный план настолько возвеличил его самолюбие, что я чувствовал: ещё несколько мгновений отрицания, и наш анархичный товарищ сорвётся с места и помчится к грузовику без всякого разрешения. Вару сделал повелительный и крайне небрежный жест в сторону Куромаку, чем вызвал бурное возмущение у комиссара, а затем пригнувшись, выскользнул из сарая. Куромаку последовал за ним, замыкал цепочку я, постоянно анализируя состояние идущего впереди меня возлюбленного. Ему нужно было лечь как можно скорее, состояние заметно ухудшилось с момента пробуждения. Да, план с грузовиком был в этой ситуации самым правильным решением и, соблюдая присущую моему милому Куро осторожность и предусмотрительность, мог быть безупречно исполнен. Мы цепочкой следовали вдоль опустевших деревенских избушек, что в дневное время представляли из себя не менее плачевное зрелище, чем ночью. Нацистов на улицах не было, большинство домов были полностью пусты и вовсе не адаптированы врагом для временного проживания. Ощущение четкого, структурированного времени ускользало от меня с самой зари. Неужели тот впервые испытанный мною кошмар кровопролитной, ожесточенной перестрелки двух ненавидящих армий произошел вчера вечером? Именно вчера днём Вару жестоко избил Куромаку, а теперь шествовал во главе нашего отряда, показывая путь к спасению, но мне казалось, что это произошло неделями ранее. Удивительно. Бессмертный должен чувствовать время мимолётными, воздушными мгновениями. Я же ощущал его медлительность, нерасторопность и сам излишне подстраивался под беспечность времени. Но возможно ли, что так на меня влияли прекрасные люди, которых я встречал? Единственный день, умиротворенно проведенный в душевной компании воинственной польской графини или католического священника был для меня в сотни раз значимее и ценнее, чем царственные эпохи, из которых и состояла история цивилизации. — Почти припёрлись, — Вару резко остановился, на что Куромаку не смог отреагировать моментально и едва не влетел в спину анархического товарища. — Вон там Вольтсваген стоит. — Фольксваген*, Вару. — Да не один ли чёрт! Вару указал пальцем на горизонт, где чернел силуэт крупного армейского грузовика. От нас его отделяла поляна, напоминающая скорее большой грязевой полигон. Клочья жухлой прошлогодней травы шипами вздымались к небу, чередуясь с коричневой гладью луж. Островки талого снега, покрывшегося плотной прозрачной ледяной коркой, белели посреди поляны, разбавляя своей ничтожной чопорностью грязную палитру окружающего нас пейзажа. Облака с неописуемой скоростью мчались над нашими головами, сменяя одни пушистые силуэты на другие. Ранняя весна во всем своем удручающем великолепии. Куромаку стало заметно хуже. Тот небольшой переход, что мы совершили от временного укрытия до грузовика, пагубно сказался на его хрупком здоровье, что едва вновь возымело силу, но так быстро угасло под действием холода и волнительных, неспокойных чувств. Теперь не только дыхание было сигналом его ужасного состояния. Побледневшее, словно полотно, словно тот снег, что мы лицезрели, лицо, затуманенный, болезненный взгляд сквозь очки, и бесследно утерявшая значимость гордая осанка. Куромаку, понуро согнувшись, пытался устоять на ногах, хватаясь ладонью за пылающее болью солнечное сплетение. Я поспешно обхватил комиссара за талию, выстрелив суровым покровительственным взглядом. Я не умел злиться, искренняя забота слишком явно проступала сквозь эфимерную маску строгости. Куро покорно принял мою помощь, уложив здоровую руку ко мне на шею. Наша поза напоминала полуобъятья, я моментально почувствовал на себе неожиданную тяжесть нездорового тела. Каждый шаг давался Куромаку с неимоверным трудом, от него пылало болезненным жаром. Я совершенно забыл измерить его температуру, скорее всего та уже перевалила за 38 градусов. — Грузовик не охраняется? — Я обращался к Вару, не сводя наполненного обеспокоенной заботой взгляда с возлюбленного. Этот логичный вопрос хотел задать и он, но был обременен болезнью и не имел возможности даже внятно говорить без потери сил. — А от кого его охранять? Фрицы нас вот совсем не ждут. Хотя, после вчерашнего стреляния все может быть. Такой ответ совершенно не удовлетворял ни меня, ни Куромаку, что повис на моем плече, теряя силы с каждым пройденным шагом. — Кстати, комиссар, давно хотел тебя спросить… — Слушаю. — Как товарищ Сталин к этой твоей пидорасии относится? Как-то не по-коммунистически с мужиком спать. Куромаку опешил, не находя в себе слов от возмущения. Я был смущен до корней волос, но старался сохранить самообладание. Как он мог выведать наш секрет? — Да ладно вам краснеть, пошутил я. Вы же в том сарая грелись просто, поэтому жались друг к дружке, эдакие воробьёныши. Куромаку остановился и в сердцах отвесил Вару крепкий подзатыльник. А тот лишь смеялся, опустив голову и поглядывая на нас из-под козырька коричневой беретки. В глубине души и я, и Куромаку (хотя этот заядлый коммунист с отрицанием существования души и идентичности скорее предпочел бы разум) выдохнули с облегчением. Мы вплотную приблизились к машине, и только тогда я смог в полной мере оценить величие технического оснащения нашего врага. Не имея никаких знаний в технике, меня внушил лишь громадный размер и красота изобретения, что излучало некий страх и уверенность. Интересно, так ли хорошо вооружен Советский Союз? Так ли будоражил душу врага стеклянный оттекс круглых фар советских машин? — Закрыто! Вару пнул ногой по корпусу машины, сердито глядя на водительскую кабину. Будь сейчас Куромаку в лучшем состоянии, он наверняка бы отчитал товарища за недальновидность, но сейчас у него хватало сил лишь цепляться за мое плечо и бороться с густым, обвалакивающим болезненный разум, обмороком. — Вару, окно, — прохрипел комиссар, чем вызвал бурное возбуждение у товарища. Тот смехотворно подпрыгнул, словно чертёнок в табакерке, которых он так любил упоминать, и уцепился руками за край раскрытого окна. Несколько ловких движений конечностями, и анархист уже оказался в кабине, усевшись на водительское кресло и воровато оглядываясь. У этого человека, вероятно, был огромный стаж лазания по деревьям и заборам, взбирания туда, куда было и не было возможности забраться. — Вы не заведете машину без ключей зажигания, — возразил комиссар. — Черт бы тебя побрал, а зачем я тогда в окно лез! Мимолётная короткая усмешка, словно бабочка, сорвалась с губ Куро и одарила меня такой теплотой, что не смогло бы сделать ни одно, даже самое яркое солнце. Вдруг, возникли приглушённые голоса, что исходят из-за грузовика. Вару моментально пригинается, что делаем и мы с Куромаку. Любое неверное, обращённое против нас мгновение может легко выдать наше присутствие. Я аккуратно выпускаю из рук возлюбленного, что сейчас опирается о землю руками в попытках удержать равновесие, и проскальзываю к капоту грузовика. Одного брошенного взгляда достаточно, чтобы рассмотреть двоих нацистов. Оба обезоружены, что опрометчиво. У одного из них в руках поблескивает что-то крошечное, серебристое цвета. Ключи. Все словно в дымке, как обычно бывает в кино для пущего эффекта демонстрации ожесточенной битвы. Я стремглав вылетаю из-за грузовика и в несколько широких шагов преодолеваю расстояние между мной и врагами. Хватаю ключи и с силой выхватываю их из рук опешившего нациста. Снова в несколько прыжков долетаю до грузовика. Сердце бешено колотится, каждый удар глухо отскакивает о стенки грудной клетки. Бросаю ключи в Вару через раскрытое окно. Проходят секунды, прежде чем тот находит их на дне кабины и вставляет, сделав несколько ловких поворотов. Ревёт двигатель, яростно ревут и нацисты, что находятся в коротком шаге от машины. Вару со всей силой подаёт вперёд. — СТОЯ-ЯТЬ! — рассвирепевший Куромаку, схватив меня за рукав и позабыв о всякой боли, что так волновала его минутами назад, прыгает в кузов. Вару тормозит всего на несколько секунд, наконец позволив взобраться и мне, а затем снова ударяет в пол. По инерции мы падаем на дно грузовика и, крепко сжимая руки друг друга, тяжело вдыхаем утренний воздух. Враги вопят нам в след, совершая жалкие попытки догнать грузовик на ходу. — Спасибо за ключи, Данте, — выдыхает Куромаку. Его кудри всклокочены, шапка ушанка с по-армейски завязанными сверху «ушами» съехала на бок, зубы плотно стиснуты. Неужели Вару хотел уехать без нас, или поддался пугливым рефлексам, что заставили его нажать на педаль газа? Но в конце концов, мы здесь, в кузове армейского немецкого грузовика, лежим на куче брезента и смотрим на проносящиеся над нашими головами облака. Сердцебиение все ещё не восстановлено, я по-прежнему задыхаюсь от страха и внезапного бега, прокручивая в голове фрагменты моей ловкой операции по захвату автомобильных ключей. — Как думаешь, у них один грузовик? — с волнением спросил я. Погоня сейчас пришлась бы для нас совсем не кстати. — Определенно. Но даже если бы имелся ещё один, им ни за что не угнаться за товарищем Вару. Да, анархист уже давно превысил разрешенные и возможные на такой неровной местности 25 километров в час. Автомобиль яростно трясло, мы ловили спинами каждое изменение в неравномерном рельефе, постоянно подскакивая и ударяясь затылками о твердую поверхность кузова. Деревня постепенно скрылась из виду, мы ехали в противоположную сторону от нашего лагеря, чтобы по договоренности совершить крюк и скрыть следы. — Полагаю, у Вару не имеется карты. Как мы доберёмся до места? Слова Куромаку вполне могли нести обеспокоенный характер, но он был настолько утомлен, что совершенно не вкладывал в реплики никакой эмоциональной окраски. — А имеет ли это значение? Главное, мы уже не в окружении врага. — Но еды у нас по-прежнему нет, прошу заметить. Как только мы достигнем лагеря, нужно будет срочно снаряжать моих солдат в поход. Не дозволено оставаться в такой близости к нацистским войскам, это просто опасно. — Нет, Куро, — я приподнялся на локтях и многозначительно взглянул вдаль. — Как только мы достигнем лагеря, ты ляжешь в постель и проведешь там несколько дней, а тот неделю. Тебе нужно восстанавливаться. А мы с товарищем Вару снарядим новый отряд, но уже в другую сторону. — Рискованно. Ты справишься? Я сел на дно кузова и, держась одной рукой за борт, уложил кудрявую голову комиссара к себе на колени. — Ради тебя непременно справлюсь. Не бойся.***
Над головой параходами проносились объемные, пропитанные влагой облака, едва оголяя мутно-серое стеклянное небо. Грузовик ревел, преодолевая канавы и земляные насыпи, взрыхляя колесами глиняную рыжевато-бурую почву. Нетронутый дыханием жизни пейзаж складывался из костлявых силуэтов деревьев, далёких, поросших свежей прозрачной зеленой травой холмов, из строгих небес и пустынных равнин. Автомобиль яростно трясло, в отсутствии армотизации машина реагировала на каждую яму, каждую возвышенность, я едва мог удержаться на месте в сокрытом брезентом кузове. Я цеплялся рукой за металлический борт, стараясь удержать равновесие и не разбудить умиротворенно спящего на моих коленях возлюбленного. Куромаку в своей привычной манере обхватил прижатые к телу ноги и слегка запрокинул кудрявую голову, приоткрыв пылающие от температуры уста. Я бережно коснулся ладонью его лба и провел рукой вдоль линии роста волос. Он был по-прежнему горяч, сотрясаясь то ли от качки, то ли от лёгкой лихорадки. Я многие дни наблюдал его спящим, но мне не могло это осточертеть. Во сне Куромаку был непривычно блаженен, умиротворен и отделен нерушимой стеной от всех погрузивших его в пучину вечного бесспокойствия бед. — Приехали! С гулким стуком хлопнула ведущая в кабину дверь, заставив комиссара встрепенуться и вскочить с моих колен, в готовности принять бой. — Как ты себя ощущаешь, Куро? — Стабильно. — А если честно? К несчастью дать точный ответ комиссару помешал неугомонный Вару: — Давайте вниз! Тут до лагеря два километра пешком будет. Я с тревогой взглянул на Куромаку, но тот проигнорировал мою заботу, гордо приподняв подбородок и устремив пустой суровый взор вдаль. Размышляет или сердится за излишнюю заботливость? На размышления не оставалось времени, и я покорно спустился вниз, наконец почувствовав под ногами ровную почву. Мы шествовали в молчании. Условным предводителем крошечного отряда считал себя Куромаку, и, игнорируя ужасное самочувствие и запредельную температуру, шагал во главе нашей троицы. Оружие было только у Вару, ведь винтовку комиссара я потерял. Мы невольно держались его, ведь только он в случае опасности мог дать отпор нацистским войскам. Путь был однообразен, и, хотя мы возвращались другой дорогой, пейзаж ничем не отличался от увиденного мной в первый вечер похода в деревню. В белесом свете дня крошечные рощицы, скопления кустарников, обедневшая почва и качающиеся на ветру ветви деревьев казались все такими же унылыми, но уже не волновали чувства и не будоражили душу в слепом страхе. Как же я становился труслив, когда был рядом с комиссаром! Каждый шорох обращался для меня во вражеские шаги, и дело было вовсе не в моей нескончаемой жизни, а в жизни Куромаку, за которого я чувствовал ответственность и беспокойство. Он шел на риск с невозмутимым лицом и, казалось, ничего не боялся. В его случае любая жертва была предвидена заранее и абсолютно оправдана, и мне пора было к этому привыкнуть. Он был слишком аналитиком, слишком расчётливым, слишком… Куромаку! И я полюбил его именно таким, решительным и героическим в вечной готовности служить благому делу коммунизма.***
Впереди показалась крыша цеха продырявленная временем, поросшая плющом и мелкими деревьями, чьи семена были занесены на большую высоту южным ветром и взрощены дождевой водой. А затем через несколько шагов показалось и все здание целиком, вдоль фасада которого маячили темные фигурки в военной форме. Сердце пропустило несколько ударов, я затаил дыхание, пытаясь вглядеться в образы нежданных гостей. Это точно не раненные, неужели враг? Куромаку просигналил рукой и мы спокойно остановились. Его состояние заметно пошло на спад, он дышал все чаще, ступал тяжело и медленно. Я опасливо поглядывал то на комиссара, то на незванных гостей у здания цеха. Если бы у нас был бинокль! — Может, мне подлезть и разведать все? — подал голос Вару, что впервые за наше общение утерял нотки насмешки и вечного пьяного веселья. Страшнее всего в те минуты выглядел Куромаку, чье сердце обливалось кровавой болью за возможно пострадавших солдат. — Это может быть опасно, — процедил он в ответ на предложение Вару, не сводя сурового, полного слепой решимости взгляда с цеха. — Обижаешь, товарищ комиссар. Я же тебе и рубашку фрицеву притащил, и про грузовик узнал, а ты не веришь в меня. Вару поджал губы и установил руку на поясе, сведя брови. — Ладно, альтернативы у нас все равно не имеется, — выдохнул Куромаку и потянул пальцы к переносице, стесненной твердой оправой очков. Вару только это и требовалось и он с бесшумностью кошки проскользнул в ближайшие заросли. Мы с комиссаром обменялись тяжёлыми, наполненными тревогой взглядами. Совершенно разные мысли роились тогда в моем блудном разуме, но в большинстве своем категорически печальные. На открытой местности показалась фигура Вару, что размахивал руками, призывая нас и что-то выкрикивая. Куромаку шумно вздохнул, поднялся с сырой земли и уверенно направился в сторону черных силуэтов у цеха. От прежней болезненности остался блеклый след в виде мертвенной бледности и сверкающих, сокрытых тонкой пленкой слез глаз. Комиссар снова обратился в непоколебимого безэмоционального титана. Я шествовал рядом, сжимая в руках медицинский чемоданчик и бросая короткие неловкие взгляда на возлюбленного. Как умело и как губительно он глушил в себе боль, чтобы вновь вершить мировой прогресс во благо общества! Любовь перерастала в восхищение, я был лишь тенью рядом с гением, но всегда был готов протянуть руку помощи, в случае если очередная вражеская пуля коснется его прекрасных плеч. К нам навстречу выдвинулась внушительная фигура: очевидно, командир внезапно прибывших к нашему лагерю солдат. Отличительной чертой его военной формы был черный плащ, что змеящимся шлейфом волочился по земле вслед за его обладателем. От человека веяло холодом и мраком, ещё большей суровостью, чем от комиссара, хотя ранее я думал, что нет на свете более величественной персоны, чем мой возлюбленный. Оказалось, я глубоко ошибался. Командир представился Пиком. Под гнетом его ледяного, свирепого взгляда становилось невыносимо, хотелось сбежать. Куромаку порой напоминал мне школьного директора, что отчитывает озорника за разбитое окно. Местами он был, несомненно, суров и даже свиреп, но никогда не внушал страх. Образ Пика же был отторгающе темным, все мое слабое нутро трепетало, разрывалось на мелкие частицы. Этот человек видел многое, был пропитан местью и, словно вымоченная в спирте ткань, готов был воспылать губительным, смертносным пламенем при любой неосторожно брошенной искре. Говорил он, в отличии от удивительно спокойного Куромаку, точно отчеканивающего каждое сказанное слово, с неким нажимом и вечным упрёком. В диалог, разумеется, вступил Куромаку, я же трепетно молчал, стараясь придать моему изумленному, искаженному животным страхом лицу более серьезный вид. Комиссар отдал честь, что сразу указало на высокий чин нашего собеседника. — Доложите цель вашего визита, — холодно и пусто, будто в себя, произнес Куромаку. — Докладывать здесь будете вы, — Пик невольно оскалился, оголив белизну ровных рядов острых зубов. Мой возлюбленный явно пошатнул его величие, ведь был ниже по чину, но посмел отдавать поручения. Такая упрямость была полезна в достижении цели, но не в общении со столь страшными, наполненными яростью озлобленными людьми. Куромаку понял, что совершил ошибку, но в погоне за информацией был готов на риски, хотя и предпочитал полностью их минимализировать. — Вы Политрук*, значит? Пик ткнул пальцем в рукав Куромаку, где красовалась алая звезда с серпом и молотом. Затем он весьма фамильярно провел рукой по погонам, где были закреплены петличные знаки отличия*. Что-то пронзительно кольнуло в районе сердца, я хотел броситься на обидчика и отдернуть его руки от плеч дорогого возлюбленного. Остановило меня не столько целомудрие, сколько трепет перед образом незнакомца. Куромаку не оставил столь вольное действие без внимания, вцепившись в запястье Пика и крепко сжав его до побеления. Тонкие брови были сведены, морщины на лбу зияли мрачными желобами. — Попрошу без вольностей, — процедил он, медленно выпуская из мертвой хватки руку обидчика. Пик криво ухмыльнулся, словно попробовав на вкус лимонный сок, но отступать не собирался. — Армейский комиссар 2-го ранга*… Вы, товарищ, личность интересная. Не будем врагами. Я тоже полковник, — с этими словами Пик сбросил с плеча плащ, на мгновение обнажив зелёные погоны, увенчанные тремя золотыми звёздами, а затем снова закутался в черную атласную ткань. Длинные спутанные темные космы волос придавали лицу устрашающий вид, но в глазах больше не читался столь пугающий, ожесточенный блеск. Пик проверял собеседника на прочность, вселяя в разум страх, но Куромаку был далеко не из пугливых, чем и удостоился снисхождения полковника. Хотя меня новый встречный пугал по-прежнему. Добиться доверия бессмертного — дар, и я совершенно не собирался снабжать им полковника. Куромаку убрал из-за спины и протянул Пику свою костлявую руку в черной кожаной перчатке. Его взгляд сквозь стекла очков оставался таким же суровым и нечитаемым, но проницательный полковник сразу понял, что не получит ни грамма доверия, пока не объяснит жаждущему знаний комиссару свое внезапное появление. Пик ответил на рукопожатие, по всей видимости, с силой сжав руку возлюбленного, так что тот поджал губы и побелел ещё больше, чем ранее. На лице первого все ещё пылала кривая усмешка, что ни коим образом нельзя было назвать доброжелательной. Меня это останавливало, но положиться на чувства в спорной ситуации — совершить ошибку, поэтому я терпеливо выжидал верного подтверждения моих опасений. Вернее сказать, свято надеялся, что они не подтвердятся и моему комиссару ничто не угрожает. После объяснений, данных Пиком, я почти убедился в том, что все так и было и волновался я лишь от пламенного, почти нездорового желания спасти комиссара от всего зла, что скрывал наш бренный мир. Оказалось, полковник направлял свою роту на западный фронт и случайно набрёл на наш лагерь. Узнав от раненных, что комиссар находится в отъезде Пик благоразумно согласился помочь солдатам и снабдил их частью провианта, а затем принялся терпеливо ожидать возвращения главнокомандующего. Вся эта история заставила меня вновь прочувствовать тот яростный, неистовый патриотизм, что был сокрыт в душах русского народа. Поэтичное, величайшее чувство, что достойно восхищения и баллад. И пусть пала та Империя, которой я был воодушевлен, находясь в Польше, но не пал, а ещё пуще воспрянул народ со всей мощью и неистовой силой. Мой комиссар и страшно отверженный полковник Пик были тому лишь подтверждением.***
Куромаку рухнул в мои объятья, лишь только за нами скрылись брезентовые своды палатки. От хрупкого раскаленного тела веяло жаром, я был поражен, как настолько ослабший человек смог выдержать напряжённый диалог с Пиком и сохранить кристальное самообладание. Я поспешно уложил возлюбленного на раскладную кровать, стянул с него пальто и обувь, оставив лежать в одной лишь нацисткой рубашке и узких брюках. Дальше я принялся хлопотать, стараясь обеспечить Куромаку комфорт и снять ужасную температуру, что полностью выбила из сил моего дорогого друга. Чтобы ослабить напряжение, я уложил на лоб ткань, пропитанную ледяной водой, снял с переносицы очки и аккуратно пригладил взмокшие от ледяного пота волосы. Казалось, все оздоравливающие операции были осуществлены. В конец ослабевший Куромаку, сокрытой под стопкой всеразличных одеял, часто вдыхал свинцовый воздух сумерек. — Засыпай, милый Куро, — прошептал я, сняв с пылающих губ целомудренный поцелуй и наконец оставив возлюбленного в коротком одиночестве. Мне требовалось лишь поужинать: потом я планировал вернуться и провести с дорогим сердцу Куромаку весь оставшийся день, а, может быть, остаться и на ночь. Если речь шла о здоровье моего милого Куро, которым он так отчаянно пренебрегает, я готов был заботиться о нем сутками. — Что с комиссаром? На выходе из палатку я впечатался лицом в могучую грудную клетку Пика, появившегося буквально из пустоты. — Н-ничего.., — пробормотал я, скромно отстраняясь. — Вы непростительно долго пробыли в его палатке, при этом в абсолютной тишине. Повторю вопрос: что с комиссаром? — Ни… Постойте, вы подслушивали? — Почему вы скрываете истину? Что с комиссаром? Полковник терял самообладание, крупные кулаки постепенно сжимались, взгляд обращался с тысячи стальных лезвий, щекочущих кожу под ребрами. Продолжать умалчивать было бы бессмысленно. Все ещё опасаясь поколебить репутацию Куромаку, я произнес: — Комиссар Куромаку тяжело заболел в нашем походе и получил огнестрельное ранение. Здоровье тела напрямую связано со здоровьем души, поэтому сейчас ему нужен отдых. — С этого момента подробнее. Пик коснулся моего плеча (похоже, это было его привычным жестом) и повел в противоположную сторону от палатки: к тому самому ручью, где я смачивал бинты, чтобы обработать ножевой порез моего комиссара. Как давно это было, но, тем не менее, не прошло и целого месяца. Я никогда не любил точностей во времени. По окончанию моего рассказа, Пик обеспокоенной взглянул на восток: — Вы врач? — Д-да, но поче… — Тогда скажите, как врач, сколько дней потребуется на восстановление вашего комиссара. — Четыре-пять. При хорошем уходе может хватить и трёх. В моем голосе все ещё чувствовалась предательская дрожь. Это явно забавляло полковника, хотя тема нашего диалога была далеко не веселой. — Понял. Выдвигаемся на запад вечером через три дня.***
Во тьме безлунной ночи сверкали блики приглушенных фонариков. Под тяжёлыми армейскими сапогами похрустывали ветви, шелестела желтоватая прошлогодняя трава. Совмещённый отряд из излеченных солдат и боеспособных воинов шествовал в густой темноте, направляясь прямиком к одному из юго-западных российских поселений, где планировали найти временный приют и пополнить запасы продовольствия. Во главе шагали двое величайших героев своей Родины — мрачный и суровый полковник Пик и строгий непоколебимый комиссар Куромаку, что вновь обрел силы для дальнейших свершений. Оказалось, этому человеку потребовалось лишь трое суток крепкого сна и несколько литров чая для полного восстановления, и вот он уже с прежней уверенностью и целеустремлённостью отправился вперёд, навстречу новым подвигам. Словно тень, поотдаль от Куромаку, двигался я, и хоть обстоятельства заставляли испытывать волнение и трепет за собственную жизнь, вынуждали держать стальные стволы на готове и постоянно прятаться в молчаливом мраке деревьев и кустов, я был счастлив. Мой возлюбленный, мой человек, что проливал серебристый свет свободы и искренности в мою слабую душу, был совершенно здоров, был рядом. И пусть скорая разлука ледянила душу своим стремительным приближением и, подобно душегубу-смерчу, смертносным вихрем вздымала в воздух чувства вместе с клочьями земли и каплями крови, я хотел думать лишь о ментальной и физической близости бесценного возлюбленного, которому я уже не единожды спасал жизнь. За Пиком, подобно мне, следовал неугомонный Вару. Полковник был, мягко говоря, не в восторге от это несущего анархию и сквернословия человечка, но Вару же блаженно трепетал в присутствии бравого война и, раз уж Куромаку не являлся его полноправным предводителем, собирался отдать жизнь, сражаясь в полку величественного Пика. Всякий раз думая об этом на лице появлялась невольная улыбка, ведь полководец со всей вероятностью совершенно не желал видеть в своем строю такого неординарного человека. Но Вару отступать не собирался, об этом говорило многое. На горизонте показались силуэты сельских домиков. Ностальгия непрошеной волной накрыла мою душу, но было с прошлой деревней, которую я навестил, одно разительное отличие: здесь горели окна. Горели теплым, оранжевым, уютным цветом и сигнализировали о наличии жизни. Искренней и счастливой, совершенно не такой, какую пытались имитировать нацисты, зажигая в комнатах свои белые и мертвые настольные лампы. Солдаты развели несколько небольших костров, искусстно сложенных «индейским» образом: они давали минимальное количество света и дыма, но прекрасно согревали. Это было отличным решением, в особенности для военных условий. К солдатам то и дело обращались женщины и оставшиеся в селе колхозники с подарками в виде еды и выпивки. Воины же вежливо отказывались, понимая, что селяне отдают свои последние крошки ради их благополучия. Среди костров сновали неугомонные деревенские дети, с восхищением и трепетом разглядывали солдатскую форму и оружие, пользовались любой возможностью порасспрашивать войнов о сражениях, видах автоматов и о кровожадности немцев. Один из особо храбрых парнишек, которому на вид было не больше тринадцати, обратился к Куромаку, чей невозмутимый облик обычно вселял страх в разумы не только детей, но и зачастую взрослых. — А вы главнокомандующий? — Положим, так. На каменном лице комиссара отразилась теплая полуулыбка. Возможно, этот мальчик кого-то напоминал моему возлюбленному, а, возможно, он проникся к его юношеской буйной натуре обыкновенной симпатией. — А можно к вам… присоединиться? — Вынужден извиниться, в армию берут с восемнадцати лет. Но я могу подарить тебе свой кортик, чтобы ты тренировался в боевых навыках. Используй его с умом. Куромаку по-отцовски похлопал просиявшего мальчика по плечу, а тот, радостно размахивая руками, умчался к юным товарищам, чтобы поделиться внезапным подарком. Позже к Куромаку подбежала совершенно крошечная девочка и, не вымолвив ни слова, протянула ему засушенный цветок, а затем была уведена в дом рассыпавшейся в извинениях матерью. Вся эта сцена вызвала у меня приступ экстазического счастья и умиления. Куромаку, не смотря на свой стальной холод, был любим. Распрощавшись с дружелюбными жителями, Куромаку вернулся к отдельному костру, где он расположился с Пиком, чтобы обсудить дальнейшие планы действия. Туда же комиссар пригласил и меня: благодаря особо тесным взаимоотношениям с Куромаку я обзавелся неким оттеском репутации в глазах недоверчивого полковника, что не могло не радовать. В его отсутствие у меня с Пиком состоялся короткий диалог: — Скажите, Данте, вы меня боитесь? — Боюсь? Нисколько! Подобные речи заставили меня всколыхнуться. До чего проницателен был этот человек, когда дело касалось эмоций и страхов! — Все меня боятся, — полковник невесело усмехнулся, отпивая прохладную воду из деревянной кружки. В свете пламени его облик казался устрашающим, но голос содержал в себе удрученные ноты. Во мне просыпалось свойственное моей сентиментальной душе снисхождение. — Чувствовать эмоции других — прекрасный дар и ужасное проклятье. Я боялся вас, это так, но прошли дни и я взглянул на вас с иной стороны. — Я вам верю. Да будет так. Деревянные стенки наших кружек с глухим стуком соприкоснулись. — И ещё хотел сказать по поводу вас и Куромаку. Это замечание сразило меня прямиком в душу, заставив щеки запылать смущением. Неужели он оказался настолько догадлив? В таком случае реакция могла быть крайне неадекватной. Мысль о конфликте со столь властным человеком заставила меня затрепетать. — Не знаю, кто там первый из вас признался, но вы молодец, что приняли свои чувства не смотря на то, что сейчас думает общество. Сделай так я в свое время… А впрочем, это уже неважно. Но я за вас рад и очень вами горжусь. Тяжелая ладонь опустилась на мое плечо. От страха не осталось и следа, каждая мышца на моем лице, каждый мускул выражал лишь восхищение. Пик — герой, но совершенно не такой, как Куромаку. Они в равной степени велики, но по-разному героичны. Обществу нужны были такие люди как Пик — выделанные из гранита и стали, не привыкшие отступать, живущие риском и оправданно пролитой кровью. Пик, как воплощение первородной отваги и свободы, прорубал из камня ступени в светлый, полный преодолимых психологических препятствий, мир. В его жилах протекал расплавленный свинец, натура победителя, что годами ковалась из возможностей проявления силы воли, помогала ему безостановочно двигаться вперёд и вести за собой людей. Нужны были и такие стальные особы, как Куромаку, чей разум регулярно генерировал гениальные идеи и просчитывал вероятность их осуществления. Они были сильны духом, воплощением совершенного идеала во всем — начиная с осанки и заканчивая умением просчитывать исход любой труднейшей ситуации, тем самым гарантируя победу. Куромаку излучал уверенность и благоразумие, натура искателя позволяла запускать в небеса самолёты и погружать на многие тысячи лье под воду глубоководные аппараты. И хоть порой сквозь искусстно надетые на интеллигентные лица маски не проглядывало совершенно никаких эмоций или чувств, в душах этих гениев скрывался целый мир, уникальный и бесподобный, волшебный и неповторимый, со своими законами и тайнами. — Спасибо, — произнес я, тепло пожав руку собеседника. Я был восхищен и растроган. — Вы не засиживайтесь тут, ладно? План мы и завтра обсудим. Лучше высыпайтесь в обнимку или как вы любите это делать. Никто из нас не знает, когда нам придется сдохнуть. Возможно, Пик хотел дать мне ещё один совет, но тут между нами приземлился покончивший с беседами Куромаку, и блаженно вытянув руки к огню, запрокинул голову, словно желая разглядеть звёзды сквозь толстую пелену облаков. Полковник подал безмолвный знак, кивнув головой в сторону комиссара. — Пойдем, Куромаку? Комиссар скромно улыбнулся в знак согласия и мы направились к пустой избушке, приготовленной специально для командиров, рассекая глухую темноту беззвездной ночи. Пик тепло улыбался нам в след, а затем, погрузившись в невесёлые, известные лишь ему одному размышления, в кристальном молчании поднялся с места, затушил огонь и отправился к солдатам, что хором пели под гитару армейские песни…***
— Скоро нам придется расстаться, — произнес комиссар, медленно опускаясь на твердую постель. Его затуманенный взгляд сквозь стекла очков был устремлён в пустоту. Я чувствовал разлуку уже давно, ещё с момента нашего пришествия в лагерь после инцидента с грузовиком. Она наползала огромным темным облаком, скрывала ясные просветы счастливой любви, уничтожала любые позитивные эмоции. Осознавать это было тяжело для моего сентиментального сердца, уже терявшего тех, кто был мне симпатичен. Но иначе не поступить, наши дороги расходились ещё с самой первой встречи. Может, мне вообще не стоило встречать Куромаку? Нет, определенно нет. И дело здесь было не только в бесконечной надежде и теплоте, которой снабдил меня с виду холодный и отчаявшийся комиссар. Я спас десятки его подопечных солдат. Я спас и себя, бессмертного, который перестал верить в человечество ещё со времён далёких средних веков. — Это наша последняя ночь вместе, — снова произнес он, преодолевая внезапно образовавшийся ком в горле, и со всей нежностью прильнул ко мне и опустил голову ко мне на грудь. Неужели все прошло так скоро? Хотя, месяц для бессмертного сравним с пустым звуком, но лишь месяц из всей своей огромной жизни я чувствовал себя живым по-настоящему, без притворства. Комиссар внезапно задрожал, вцепившись пальцами в грубую ткань моей рубашки. Я ощутил, как что-то холодное и влажное впиталось в нее в районе груди и пощекотало разгоряченное тело. Слезы? Я аккуратно приподнял голову Куромаку за подбородок, заставляя взглянуть на меня. Он в свою очередь сопротивлялся, не желая демонстрировать мне свою слабость, просочившуюся сквозь призму непоколебимости. — Тише, мой милый, — прошептал я, снимая с длинного тонкого носа Куро очки, тем самым освободив путь для новых нахлынувших слез, струившихся дорожками по впалым щекам. В каждое мое осторожное действие было вложено столько правдивой нежности, сколько, я уверен, не испытывал ни один из самых заядлых и страстных романтиков нашего бренного мира. — А я уже успел подумать, что дети прекрасно влияют на твое настроение. И вот, ты плачешь. — Я, я п-просто… П-прости меня, Д-Данте. Его голос дрожал в такт плечам, он глотал душный воздух и поджимал губы, стараясь сохранить внутреннее равновесие. Получалось плохо. Ему нужно было выплакаться. Возможно, тогда я тоже мог бы зарыдать со всей силой и неистовой энергией, но моя душа была полностью занята болью Куромаку и не обращалась к моей собственной, что уже давно леденела в отрешенной душе. — Тебе не за что извиняться, Куро. Ты чувствуешь, я чувствую тоже. Ты человек и должен испытывать всю палитру эмоций, чтобы не сломаться. Аккуратно и медленно, придерживая комиссара за бедра, я усадил его к себе на колени, продолжая крепко сжимать вздрагивающее тело в страхе позволить его печали обратиться в апатию и ненависть. Адское тепло вихрем прокатилось от солнечного сплетения к низу живота. Не сейчас. Прояви самоконтроль, Данте. Сейчас ему нужна поддержка в привычном ее проявлении. — Но в случае, если я не человек. Это тоже нужно учитывать, — всхлипнул Куромаку, крепче прижимаясь ко мне. — А кто же ты тогда? — я провел рукой по серебристым кудрям, невольно зарываясь в них пальцами. — Счётная машина, Данте. Все так считают. — Кроме меня, — я опустил кудрявую голову к себе на грудь, второй же рукой сжал тонкую талию, демонстрируя физическую и душевную близость. Вкупе они действовали должным образом, Куро слегка успокоился, не восстановив лишь дыхания и продолжая нервно всхлипывать. — Ты самый удивительный, героический, величественный и умный человек из всех, кого я знаю. Ты для меня целый мир. А стать целым миром для философа удостаивается всяческих похвал. Верно? — Абсолютная правда. Куромаку отстранился от меня и глубокомысленно, со всей нежностью взглянул в глаза, вцепившись в плечи и стараясь удержать равновесие, сидя на моих покатых коленях. — Знаешь, это наша последняя ночь, поэтому стоит провести ее… Пожалуй, как угодно, но точно не в слезах. Тонкие губы дрогнули в улыбке, что снова вызвала то живительное тепло в глубинах чрева. Жар электрическим током пробежал по жилам, зарядив каждую клетку, каждый миллиметр моего тела. Голова гудела, но не болезненно, а дурманяще, опьяняюще. И снова вихрь, и снова ноющее, болезненно приятное ощущение внизу живота. Кончики пальцев леденели. Мои голые руки покрылись мурашками, заставив приподняться крошечные тонкие волоски. Эта махинация не скрылась от чувствительного Куромаку. — Ты стабилен, Данте? Слава темноте, что скрыла тогда мое красное, пылающее лицо. Может ли человек, за жизнь не бравший в рот ни капли алкоголя, чувствовать себя пьяным? Я мог, пусть я и не совсем человек. — Знаешь, мне так хочется совершить одну авантюру, но… Куромаку вопросительно приподнял бровь, сильнее отстраняясь от меня. Конечно, он не понял, о чем я говорил. Но, возможно, это было и к лучшему, ведь настолько смелые действия могли попросту спугнуть и осквернить нежную и осторожную любовь Куромаку. Я мог стать для него мерзким, неправильным. Но не останавливался, нет, движимый неведанным ранее чувством я не останавливался в отчаянных помыслах. — Авантюру.? Поскольку мы видимся в последний раз, ты можешь смело мне все высказать. Он истинно не понимал. Невинный, очаровательный, нетронутый чернотой человеческих пороков. Мне было его жаль, но было жаль и себя, что так долго осуждал себя за запретную, единственную нетронутую в палитре чувств эмоцию: возбуждение. — Я хочу ощутить тебя целиком, Куро. Я склонился над его ухом, опаляя кожу жарким дыханием. — Нет, постой, ты имеешь ввиду… Куро боязливо, но не в полную силу толкнул меня в грудь. Я послушно отстранился, понимая его отказ. Он был слишком чист, хоть и отрицал этого. — Да, Куро. — Постой, мне нужно. Мне нужно признаться, что я сам недавно думал об этом. Взгляд серых глаз, такой уязвимый без толстых стекол очков, метался по комнате, опасаясь остановиться на мне. — Но что же тебя останавливает? Ты не станешь хуже, если мы сделаем это. Я буквально сгорал от нетерпения, но знал, что к Куромаку в плане чувств, и, тем более, таких откровений нужен особый подход. — Меня останавливает страх, Данте. Можешь смеяться над моими словами, но я не приучен лгать. Он сказал это настолько удручённо, что мне истинно стало его жаль. — Я не сделаю ничего плохого, обещаю. Я тоже не приучен лгать, ведь сразу после признания в чувствах я рассказал тебе о своем бессмертии, помнишь? Я сжал тонкое запястье Куро, тем самым заставляя его взглянуть на меня. Комиссар выдавил жалкое подобие улыбки, в момент его целеустремлённый взгляд стал томным, наполненным животным желанием. Он мне верил. — Ты всегда сможешь сказать, если тебе что-то не понравится, так ведь? — Хорошо. Я готов. Мне достаточно было услышать лишь скромное согласие, как вихрь внутри меня свирепствовал с большим усердием и страстью. Я в момент перевернул комиссара, уложив его на спину и потянувшись рукой к круглым пуговицам на жилете. Куромаку не сопротивлялся, лишь обхватил руками мою шею, слегка приоткрыв пылающие уста. Одна за одной освобождались пуговичные петли, затем я принялся и за рубашку, действуя медленно, но страстно. — Мхм, Данте, твоя медлительность убивает. Куромаку сжимал полоску одной из моих подтяжек, намереваясь стянуть ее с плеча. — Ты ведь сам хотел, чтобы я был нежен. Я, воспылав, припал губами к его ключицам, оставляя горящую цепочку багровых поцелуев. Комиссаровы пальцы путались в пуговицах моей рубашки. Из его горла вырвался глухой стон, в момент взбудораживший мое нутро. Я отстранился, стягивая с себя рубашку. Куромаку зажмурился в немой готовности принять новый град моих пылких, искренних поцелуев. Но в них ли были скрыты мои истинные чувства? Нет, это лишь подобие. Истоки правды не в касаниях и даже не в словах. Они в душах, в душах каждого из нас, они всегда были так же велики, с нашей первой встречи и до самого конца. Родственные души? Да, притом и в романтическом, и в платоническом смысле. Я, охваченный грехом, коснулся губ Куромаку, вогнал скользкий язык в самую глотку, чем вызвал шумный пламенный стон моего возлюбленного. Куро вцепился ногтями в мою спину, прощупывал лопатки сквозь толстый слой загорелой кожи. Я продолжал целовать его и впитывал нездоровую дрожь его тонкого тела под моим. — Тебе приятно? — Ммм, а разве моё поведение не говорит само за себя? Я снова отстранился и принялся гладить широкими ладонями его аристократичные плечи, грудную клетку и изящные округлые бедра, проводил вдоль ребер и интимно торчащих тазовых костей. Нежная теплая кожа реагировала на каждое движение моих уверенных пальцев, покрываясь крошечными мурашками. Куро попытался приподняться, и я не останавливал ни его, ни ледяные руки, что скользили вдоль моего живота. Притянув возлюбленного за холодную пряжку ремня, я аккуратно усадил его к себе на бедра и впился губами в бледную шею. Температура воздуха и наших тел накалялась с каждым поцелуем, с каждым игривым движением рук. Ночь была многообещающе прекрасной.***
— А правильно ли мы поступаем? Куромаку улёгся на моей грудной клетке, закутавшись в одеяло. Я перебирал его шелковистые пряди и умиротворенно вдыхал теплоту сапфировой ночи, что темной дымкой через щели пробралась в избушку, заполнила собой все пространство от пола до потолка, вытеснив воздух. — Что ты имеешь ввиду? — Я думаю, стоит ли нам расставаться. Моя рациональная натура твердо считает, что это единственная истина, но в сердце… В сердце так больно.., — немного помолчав, он добавил: — Слишком много чувств стало в моей жизни с момента твоего появления. Я устроен не так. — А не слишком ли много в твоей жизни крови с момента начала войны, Куро? Ты так устроен? Куромаку вздохнул и замолчал в поисках нужных слов. Я снова смог его осадить. Наука разума бессильна перед наукой души, я наблюдал это уже многие дни. — Каждый твой аргумент позволяет мне замолкнуть. А ведь раньше я считал себя умным. Как это работает, Данте? Он шутливо изображал обиду, толкнув меня локтем в живот. — Ты, несомненно, умён, но недостаточно мудр, мой милый комиссар. — Я смогу стать мудрее? Куро слез с меня и лег по левую руку от меня, оставив после себя приятное волнующее тепло человеческого тела. — Подумай: нужно ли это тебе? Твой ум поможет тебе добиться успеха, а излишняя мудрость может опечалить. Тебе нужно подумать о своих истинных желаниях, что теплятся в душе. — Я не считаю, что мне это нужно, господин философ. — А что ты чувствуешь? Комната снова погрузилась в молчание. Куромаку либо размышлял, либо что-то отчаянно скрывал, прижимаясь телом к моему боку. — Чувствую, что становится душно. Куро вскочил с постели и широкими уверенными шагами направился к окну. Белая кромка лунного цвета, украдкой проникающего в комнату, обрамляла хрупкую фигурку Куромаку, свечение ложилось на плечи, талию, бедра и ноги, выделяло черный аккуратный силуэт. Вопрос мотыльком трепетал на губах, лёгкой искрой воспламенял кожу, ледяным лезвием входил в плоть. Возлюбленный вернулся в постель, я нежно приобнял его за плечи. Нет, мне не уснуть, не обрести умиротворённый, последний покой, пока я не узнаю правду. — Куро, скажи…***
Медовое утро озарило помещение золотом, что мягкими полосами ложилось на деревянный пол, озаряло невзрачную мебель, животочащими бликами сияло на прямоугольном зеркале у дальней стены комнате. В воздухе со всей пламенной силой, со всей счастливой правдивостью, со всей воздушной лёгкостью ощущалось приближение волшебного, царственного мая. Пока ещё голые и невзрачные ветви вишнёвого дерева стучали в стеклянные окна, проводя апрельские дни в волнующем, трепещущем ожидании снова обрести листья. Утро, веселящее и ободряющее, проявлялось не только в золотых красках, смягчающих все мрачное и хмурое, но и в тихой музыке, что ненавязчиво и нежно создавалось из гармоничных переливов пения птиц, дуновения ветра и течения собственной крови в жилах, которую было слышно в особенно молчаливой тишине. Я распахнул глаза и провел рукой по гипсовой простыне, едва сохранившей тепло человека, что сейчас был за километры отсюда в окружении преданных солдат. Сегодня я впервые за долгое время проснулся в одиночестве. Отчаяние такой внезапной разлуки колючим комом подступила к горлу. Надо было не спать, провести всю ночи в беседах и откровениях с единственным человеком, что смог подарить мне веру. Ночь. Как она, сапфировая и страстная, хаотичная, но такая манящая, рознилась с сегодняшним утром, наполненным гнетущим порядком и обманчивым светом, что вовсе не вселяет, а отнимает всяческие радостные чувства. Моя одежда одинокой стопкой, сложенной руками возлюбленного, лежала у изножья кровати. Порядок всегда помогал Куромаку заполнить душевную пустоту, создать лживую уверенность в завтрашнем дне, обманчивую гармонию чувств. Нет, мысли о Куромаку мне сейчас были совершенно ни к чему. Я сделал шаг в опустевшей комнате и услышал нежданный хруст, похожий на шум смятой бумаги, что полностью уничтожил пусть обманчивое, но все же существующее умиротворение. Опустив взгляд под ноги, я заметил странный свёрток, напоминающий карту. Вероятно, Куромаку выронил ее из сумки, когда на заре собирался покинуть деревню. Стараясь заглушить вновь подступившие мысли о возлюбленном, я развернул карту, внезапно оказавшуюся довольно большой и подробной. «Топографический критинизм» — так бы окрестил мой диагноз Куромаку и с улыбкой положил бы ладонь ко мне на плечо. Да, поиски той деревни, где я сейчас находился, отняли у меня порядочное количество времени. Мой взор зацепило синее пятно озера, что в соизмерении с масштабом точечки-деревни было, несомненно, внушающим. Вода — стихия спокойствия, благоразумия, вселенской мудрости. Вода помогает привести в порядок мысли. Туда я и собирался отправиться, пусть это и заняло бы у меня несколько дней. Теперь в отсутствии Куромаку торопиться было совершено некуда. Снова в путь, и как в старые времена, когда я путешествовал по Европе в поисках новых истин, в молчаливом удручающем одиночестве.***
Луна бросала мертвые блики, посеребрив хмурую и неподвижную гладь озера. Прохладный весенний ветер перебирал спутанные пряди моих волос, оставлял холодные следы на нездорово пылающей шее и щеках. Фраза Куромаку немым вопросом застыла в разуме, звенела, ударяясь о стены души, погруженной в отчаяние. «А правильно ли мы поступаем?» Соленые дорожки давно пролитых слез блестели на щеках, больно пощипывали покрытую раздражением обветренную кожу. Весла, украденные с военной лодочной станции, служили опорой для внезапно отяжелевших ног и тела, что постепенно отказывалось мне служить. А все же, я постарел. И если внешне мое тело сохраняло неприкосновенную молодость, суровые морщины, как у моего возлюбленного, не прорезали широкий лоб, и я был всё так же физически силен и высок, моя душа ощущала на себе свинцовый груз не одной тысячи прожитых лет. Как жаль, что все увиденное мной уже не имело никакого значения. Если бы не Куромаку и война, я мог бы стать самым необычным и великолепным профессором по истории. Забавная мысль прокатилась по лицу жгучей искрой и заставила дрогнуть в крошечном оттеске улыбки уголки полных губ. Как там говорил Куро? «Смех — защитная реакция в состоянии нервного шока?» Куромаку… Я установил лодку на воду, забрался внутрь и схватился за деревянные, слегка сырые весла. От воды веяло апрельским холодом, что, игнорируя молодое весеннее солнце, скрылся среди травинок, обратившись в росу, спрятался в глубоких оврагах и поросших мхом канавах, затаился в прибрежных зарослях рогоза и под толстыми витьеватыми корнями деревьев, что пробрались на поверхность и замерли над землёй в виде крошечных мостов. Ночь была безоблачной, звёзды хищно сверкали бриллиантовыми взглядами, не выражая никаких эмоций. Небо смеялось над бессмертным, кого породило тысячами лет назад, а потом прикусило язык. Воспоминания предательски сплелись в один огромный тяжёлый ком, что полностью занял мой блудный разум вечного философа. Как мне удалось украсть лодку из-под строгих взоров солдат? А украл ли я ее, или просто временно одолжил? Рассуждаю, словно преступник, но, осквернив Куромаку, я являлся именно им. Как давно я был в Европе? Сто, двести, триста лет, а то и все пятьсот. Никогда не приветствовал точности во времени, оно заставляло меня горевать и в который раз задумываться о своей нечеловеческой, бессмертной натуре. Я был лишним в этом мире, я должен был родиться где-то ещё, но не здесь. Не здесь. Небо слилось с чернеющей водой на горизонте. Силуэты прибрежных деревьев и кустарников волками глядели сквозь пелену жидкого тумана. Гребсти было тяжело, мои плечевые мышщы вскоре налились свинцом и почти отказывались действовать. Весла прорывались сквозь пленку из ряски, застрявали в корешках поверхностных водорослей, застывали, упираясь противоположными концами в мою грудную клетку. Я регулярно останавливался, тяжело вдыхая ночной ледянящий дыхательные пути воздух и разминая онемевшие руки. Пальто сковывало движения, мне пришлось его сбросить и перемещаться в одной лишь глухо застегнутой рубашке и брюках на широких кожаных подтяжках. Холодно, но я не смел сдавать позиции. Нужно было отчалить как можно дальше от берега, чтобы ни одна живая душа не заметила мой смутный образ посреди хмурой воды озера. Лодка неустойчиво раскачивалась в разные стороны, намереваясь сбросить мое крупное тело. Ещё слишком рано. Хотелось плакать, но все слезы давно были пролиты. Я, словно старец, подрагивал широкими плечами и, склонив голову, кусал сухие губы. Немой плач, плач отрешенной отчаявшейся души, оказался в сотни раз губительнее. Апрельский холод смешался с ледяным покалыванием, вызванным нарастающей тревогой. Стоило понять, перед чем именно я трепетал, почему моя отважившаяся душа внезапно отступила в тень перед неизведанным. Но разве от этого будет польза для слабого, блудного меня? Скорее станет ещё хуже, ещё печальнее. Мне не нужен был такой исход, когда мой образ был полностью отдан во власть губительного пугающего трагизма. Каждый взмах веслами, каждый пройденный метр кровоточащим шрамом врезался в мое раненное сердце. Интересно, Куромаку сейчас тоже плачет? Нет, он не позволит себе такие вольности, такую мнимую слабость. Он будет держать трагизм в себе, сохранять лицо и медленно, по крупицам, разрушаться. А может, в этот единственный раз, когда я поддался разуму, а не чувствам, я поступил неверно? Может, мы могли бы пробыть вместе ещё немного? Теперь поздно рассуждать, остались лишь сожаления, лишь пламенные сомнения, что жестоким вихрем уничтожали мою натуру. Я с самого начала, с самого рождения не имел никакого смысла. У меня за пазухой имелись сотни прекрасных лет, но я потратил их в пустоту, уничтожил все амбиции для мирового признания. Я лишь хотел полюбить людей, полюбить свой главный страх, свою погибель. И у меня получилось. Но не слишком ли мелочна эта цель? Научиться любить — неслыханная чушь на фоне нобелевских премий, правительства, дипломатических встреч, книг в четыре тома и актерского мастерства. Или же небесный, восхитительный, первородный дар, но это с какой стороны посмотреть. Пейзаж вокруг меня был окрашен иссиня-черной смолью. Серебро луны, сапфир небес и нефть воды подо мной создавали тревожную гармонию. Не брось я ремесло поэта, такое окружения вполне смогло бы меня вдохновить. Но я не видел звёзд, не видел черных лап деревьев, склонившихся над гладью озера, не видел рыб, что ловили насекомых прямо у поверхности и создавали прозрачные пузыри, не видел безмятежно колышащихся водных трав, взошедших у кромки берега. Я видел лишь кудри, пепельные кудри, шелковыми лентами спадающие на плечи. Видел бледную, бархатную кожу, видел аристократичные ключицы и тонкую, изящную талию. Видел сталь во взгляде, видел сдвинутые на переносице худые брови, видел воротник, что игриво оголял белую фарфоровую шею. Видел слабую, но искреннюю улыбку, что сияла на измученном утомленном лице. Видел тонкие хрупкие ладони и длинные пальцы, что искусстно ложились на корпус автомата в готовности совершить решающий выстрел. Но не природу. Природа в ту ночь меня совершенно не интересовала. Я поочередно вытащил весла из воды и уложил их на дно. Лодка слегка прокружилась на месте и подалась вперёд, а затем покорно замерла практически на середине зеркального сурового озера. Я, стараясь сохранить равновесие и устоять на шатком деревянном дне суденышка, поднялся на ноги и огляделся. Ни души, ни единого человека, что мог бы прорезать мою угнетающую тишину и помешать решительному плану. Я установил руки на поясе и аккуратно опустил голову, всматриваясь в толщу воды. Должно быть, здесь достаточно глубоко, чтобы навсегда сокрыть мое тело. Волнение вновь пробиралось в душу и вытеснила все оставшиеся мысли. Даже о комиссаре. Конечности леденели, но не от апрельского холода. Собственное дыхание отдавалось в голове глухим шумом. Колени слегка тряслись, мне было по-прежнему больно. Взгляд задержался на определенной точке в воде, словно я пребывал в задумчивости, но никаких мыслей не осталось. Я собирался утопиться.***
— Куро, скажи… Ночь после соития. Обнаженная грудная клетка Куро касалась моей, его хрупкие кости врезались в мой бок, а подбородок был размещен четко на моем плече. Мы в обнимку лежали под имитированным одеялом из кучи простыней, я впитывал тепло тела возлюбленного, что со всей искренностью и страстью прижался ко мне, вдыхал мрак и гармонию сегодняшней ночи. — М? — вопросительно промычал Куро, не отрывая сомкнутых губ от моего плеча. Я медлил с вопросом, боясь разрушить трепет и умиротворение, царящее в помещении. — Скажи, ты боишься... смерти? Повисло густое молчание. Я не жалел о сказанном, мне нужен был ответ. Куромаку суетливо перевернулся на спину, освободив мое плечо от своего подбородка и взглянул на пыльный потолок. Казалось, внешне он совершенно не изменился, но мой вопрос смог колыхнуть что-то более значимое — его нутро, скрытое за гипсовой маской суровой невозмутимости. — Нет, — выдохнул он. Я не решался вымолвить ни слова, лишь извиняюще проводил широкой ладонью по его тонкой жилистой руке. — Я боюсь не успеть совершить что-то полезное во благо общества, прежде чем умру. Выражаясь проще, боюсь умереть напрасно. Я невольно сжал его руку, судорожно подбирая нужные слова поддержки. Нужны ли они здесь, или мои немые действия уже работают, как знак истинной любви и преданности? Куромаку резко повернул голову в мою сторону и взглянул в недра моих глаз, словно стараясь прочесть мои чувства. Сквозь темноту я уловил лёгкое колебание уголков его тонких губ. — Вернее, я раньше боялся этого. Но теперь я встретил тебя и научился чувствовать, а следовательно жизнь уже прошла не в пустоту. И я со всей силой прижал к себе его аристократично изящное тело, я гладил его спину и чувствовал кончиками пальцев каждый сантиметр нежной чувствительной кожи. Я пылал. Пылал и Куромаку, скрывшийся в моих крепких объятьях. — Ты для меня целый мир, Куро, — прошептал я, опаляя дыханием мочку уха комиссара. — Аналогично, — прошептал он, щекоча губами мою шею. — Хотя, если поразмыслить, — Куромаку в момент отстранился от меня и снова устремил взор на потолок. Очевидно, его сразила очередная, несомненно важная, мысль. — Я боюсь утонуть. Во время утопления тебя сражает удушье, лёгкие разрываются от недостатка воздуха и прежде чем мучительно задохнуться в воде, ты теряешь сознание от кислородного голодания. Мучительно и пугающе на все 100% Куромаку содрогнулся, словно ощущая на себе все то, что чувствует бедняга утопленник. Я снова притянул его к себе, стараясь успокоить. — Даже твои сухие факты заставили меня бояться этого способа смерти. Куромаку усмехнулся: — Бессмертный боится смерти? Максимум, что тебя потревожит — потеря сознания под водой. Ты выживешь и будешь вечно лежать на дне, пока тебя не вытащат, хоть этот абсолютно антинаучный факт и идёт вразрез с моей привычной картиной мира. — Ты думаешь, значит, ты существуешь, и это похвально. Но будешь ли ты спать, милый Куромаку? — Несомненно, буду. И Куромаку уткнулся носом в мое плечо, сомкнув уставшие глаза и мирно лаская теплом своего дыхания мою кожу.***
Время пришло. Я ещё раз взглянул на воду, затем поднял голову на небо и тяжело выдохнул. — Прости, Куромаку, но утонуть — теперь моя участь. Самоубийство? Нет, избавление от вечных мучений. Широкий шаг назад, чтобы разбежаться. Лодка снова зашаталась, намереваясь перевернуться, но я держался уверенно и ровно. Лишь пару мгновений — и я перестану чувствовать боль. Я снова замер, старательно борясь с сомнениями и тревогой. Я уже все предпринял. Я устремил взгляд на берег, чтобы в последние минуты на поверхности запомнить землю именно такой: мрачной, тихой, гармоничной и утонченной, что скрывает в себе тысячи смыслов и истин, которые человечеству предстоит раскрыть в новом свете. Прыжок, несколько широких шагов. Лодка черпает носом ледяную воду озера. Я с головой ухожу под воду, она медленно отяжеляет волокна моей одежды, обвалакивает невесомой пленкой каждый сантиметр моего тела. Становится холодно. Я чувствую крошечные пузыри, что щекочат нежную тонкую кожу у корней волос. Я не всплыву, к ногам привязаны камни. Можно было бы проткнуть себе лёгкое, но это бы доставила больше боли. Тот, кто чувствует боль — жив. Тот, кто чувствует чужую боль — человек. Я раскрываю глаза и переворачиваюсь на спину. Сквозь толщу воды проникают редкие и блеклые лунные лучи, что делают подводный мрак ещё более угнетающим. Под водой все в синих тонах, все словно замедленно. Интересное явление. Я расправляю руки в стороны и медленно погружаюсь на самое дно, не сопротивляясь. Сработали рефлексы, мне жутко хочется сделать движение и всплыть на поверхность. Бороться с этим сложно, но я стараюсь. Редкие стайки сверкающих рыб проплывают мимо меня, качая крошечными хвостами. Воздух кончается. Я максимально выдыхаю, тонкая струйка пузырей вздымается к поверхности. А мне все холоднее. Наконец, спина касается шершавого песчаного дна озера. Склизкие продолговатые водоросли скользят возле моих ног. Неприятно, но терпимо по сравнению с тем, что сейчас бушует в моей грудной клетке. Лёгкие разрываются от недостатка кислорода, словно охваченные адским пламенем. Я рефлекторно пытаюсь вдохнуть, но внутрь проникает лишь вода без всякого намека на желанный воздух. Сохранять спокойствие все труднее. Я дрожу, тело сотрясается в машинальных попытках всплыть на поверхность. В ушах звенит, разум сокрыт мутной пеленой. Думать сложно, остаётся только чувствовать. Любовь к Куромаку, отчаяние и мрак расставания, тревога и холод. Глаза постепенно смыкаются, я вижу черный силуэт моей лодки, что подхваченная поверхностным течением, медленно отчаливает к берегу. Сил на панику и волнение больше нет. Грудь разрывается на мелкие кусочки, лёгкие сжимаются и невыносимо горят ужасной удушливой болью. В горле пересохло. Я размыкаю губы и в организм поступает новая порция умерщвляющей воды. Я пытаюсь укусить себя, чтобы справиться с болью, но на это не остаётся сил. Я задыхаюсь, забывая о людях, земле и всей истории нашего бренного, грешного мира. Но если редкая хищная рыба примет меня за пишу и вгонит зубы под кожу, и если рыбаки невзначай коснутся меня кончиком крючка от удочки или холодной сетью, я на момент прийду в сознание, приложу все усилия, чтобы сделать несколько мощных гребков и очутиться на поверхности. Я вдохну долгожданный кислород, разомну онемевшие конечности, сброшу с тела ил и песок и, слегка шатаясь, выйду на берег. И я увижу дома из стекла, что подпирают небеса, увижу обеспокоенных людей-калькуляторов, увижу квадраты на холстах, огромные экраны, что излучают странное свечение, увижу узурпаторов и жертв, увижу флаги и транспоранты, увижу мертвых подростков и кофе на кипятке, услышу музыку из трёх нот и может даже отыщу информацию о комиссаре, что семьдесят шесть лет назад устанавливал знамя победы в Берлине и спустя год по неизвестным причинам повесился. И я снова разочаруюсь в людях и в себе, и снова вернусь к озеру, и снова лягу на дно на несколько сотен лет. А может, не так уж я и слаб, каким казался себе всю вечную жизнь? Вода наполняла мои лёгкие, в груди ужасно пекло. Глаза давно сомкнулись и не видели кудрявого человека в резиновой лодке, что беззвучно плакал и глядел сквозь стекла очков на безжизненное тело на самом дне озера, но ничего не предпринимал. Подводный мир продолжал существовать, рыбы роились среди длинных клочков водорослей. Становилось невыносимо холодно. _______________________________ Примечания: Фольксваген — в военные годы известная нам немецкая марка производила армейские грузовики. Оснащением автомобилями должностных лиц, к слову, занимался Мерседес. Политрук — сокращённо от политический руководитель. Лицо, ответственное за политическое и образовательное просвещение в армии. Петличные (погонные) знаки отличия — символы, прикрепленные к погонам и помогающие определить, к какому воинскому подразделению относится персона: к сухопутным войскам, к воздушным вооруженным силам или к морской пехоте. Армейский комиссар 2-го ранга (командарм 2-го ранга) — одно из высших званий в иерархии комиссаров, примерно соответствующее по значимости званиям генерал-полковник/адмирал.